Карина МИНАСОВА
Сергей ДАМБЕРГ

От 54 до 65 млн. человек (примерно одна пятая населения Советского Союза, составлявшего 285 млн. человек) жили за пределами своих национально-административных образований. Из них около 25,3 млн. были русские.

Для обозначения русских и других русскоязычных, которые репатриировались из бывших советских республик, Россия и некоторые другие страны СНГ использовали в своем законодательстве термин "вынужденный переселенец". Такое обозначение затушевало международно признанное определение беженца и закрепило проведение различия между беженцами из стран СНГ и из других стран. Тем самым Россия лишила "своих" беженцев не только международных прав, но и гуманитарной помощи того же УВКБ ООН. Реальное количество вынужденных мигрантов, прибывших в Россию, существенно выше официальных данных миграционных служб - ввиду того, что многие из переселенцев не получают легального статуса. По данным УВКБ ООН это количество составляет более 3 млн. человек. Именно поэтому в поле внимания социологов и этнологов Европейского Университета в Санкт-Петербурге в рамках проекта "Другие русские, или Мобилизованная ментальность" были включены и так называемые "нестатусные" переселенцы.

Естественно, что под "другими русскими" подразумеваются русские, жившие в национальных республиках СССР и с его распадом вынужденные уехать в Россию из-за вспышки местного национализма. В их рассказах о вынужденном переселении отбор исторических событий не произволен: он определен для "других русских" заранее, как и их позиция - позиция невинных жертв этой социальной катастрофы. Все они указывают на однородные события, такие, как общеполитическая канва конфликта, знаки этнической дискриминации, роль и поступки провокаторов и виновников конфликта, "естественность" принятия решения о переезде и заведомая неприемлемость, а то и нелепость любых альтернатив этому решению, переезд как драма прощания с родным домом, свершившаяся несправедливость, и, наконец, трудности, испытываемые после переезда.

"101-й километр"

В сознании местного населения национальных республик русские были маркированы своей русскостью как носители всего советского - в связи с чем изгнание русских получило смысл "избавления от советского прошлого"

Россия сыграла в этой драме роль "101-го километра": и центра цивилизации, и неблагодарной "исторической родины". "России мы не нужны!" - к такому выводу пришли все переселенцы независимо от страны исхода. Теперь они ассимилируются, часто против своей воли и неосознанно, и их дети уже не относят на свой счет слово "переселенец". Но прежде им пришлось пройти долгий путь унижений - сначала в магазине родного поселка, где вдруг перестали понимать слово "хлеб", потом в миграционной службе, где они ежегодно проходили перерегистрацию.

Разительные перемены во всех регионах произошли внезапно. Реальный смысл этих перемен состоял в резком возрастании значимости конфессиональной и этнической идентичности для социального статуса гражданина, и все остальные перемены в республиках по сравнению с этим для многих граждан оказались просто за скобками. Новый политический процесс приобрел значение националистического, и ни о каких демократических преобразованиях респонденты даже не упоминают. Они говорят о другом: как им били окна, поджигали двери, звонили по ночам и говорили, что пора им уезжать, "а квартиру вы и так нам оставите". В действительности угрозы и устрашающие преступления не стали началом массовых убийств (за исключением Баку и Чечни, то есть совершенно особых случаев), они так и остались предупреждением о несостоявшейся волне насилия. Зато "нагнетание обстановки" сыграло свою роль: оно сформировало катастрофические ожидания.

По поводу русских, оставшихся в Средней Азии и Закавказье, мнение переселенцев однозначно: кто мог, тот уехал, остальные обречены страдать от унижений и, как говорят, влачить жалкое существование. Своим пребыванием там они ставят под сомнение неизбежность эмиграции "других русских", а их успех означал бы для последних уже не сомнение, а полное опровержение. Разруха и запустение, царящие в оставленных переселенцами регионах, вызывают только одну оценку - "поделом". При этом выходцы из одного региона поддерживают связь друг с другом, встречаются с теми русскими, что остались на бывшей родине и приезжают погостить у родных, - это способ узнать новости, что весьма важно для них. Расспросы не замыкаются на судьбе общих знакомых, а касаются денег, оттока населения, работы и прочего. Отдельного внимания в этих беседах заслуживает тема смерти. Многие из тех, чьи имена возникают в разговоре, вспоминаются как недавно умершие. Все они разных возрастов, и все умерли в пределах 2-3 лет после переезда в Россию.

Тем не менее, ностальгия у большинства "других русских" вошла в число повседневных переживаний. Хотя родные места все-таки не были для них вполне своими, невзирая на то, что покинутые города и поселки были родиной отцов, дедов и прадедов переселенцев. Считать город своим - значит, например, знать местный язык, работать на местном предприятии и при наступлении экономического кризиса делать запасы.

В зоне отчуждения

Респондентами ученых стали в основном жильцы дома, в строительстве которого принимали активное участие как региональное отделение Федеральной миграционной службы (впоследствии Министерства по делам федерации, миграционой и национальной политике, ликвидированного 16 октября прошлого года), так и благотворительная общественная организация Ассоциация помощи беженцам, старейшая в Петербурге. Строго говоря, лишь часть квартир этого дома отдана переселенцам, в остальных же проживают горожане самых разных категорий. Мигранты, получившие статус вынужденных переселенцев, живут в трехкомнатных коммунальных квартирах и имеют по шесть квадратных метров на человека.

Жильцы этого "Дома" из разных регионов, но всех их объединяет то, что в стратегии своей миграции они включили ресурс государственной поддержки как один из центральных, добились максимального успеха, получив городское жилье, и "увязли" в отношениях с государством. Для всех этих и многих других семей стратегия обустройства на новом месте и встраивания в новый социальный контекст оказалась во многом обусловленной особой значимостью этих отношений: они попали в прямую зависимость от государственной миграционной политики, восприятия их должностными лицами (в том числе - и коррумпированными), судебных процессов, ожидания решений и прочего. Все упомянутые семьи практически не ориентированы на полноценную интеграцию в городское сообщество - такую, которая привела бы к формированию у них идентичности "петербуржцев". Город остается чужим для подавляющего большинства, если не для всех, переселенцев, и в этом смысле можно сказать, что "Дом переселенцев" находится не в Петербурге - он расположен в центре зоны отчуждения. Крайне слабая интеграция в городской контекст предстает в исследовании общим биографическим обстоятельством вынужденного переселенца, его типической чертой.

Парадоксально, но среди людей, пострадавших от межнациональных конфликтов, нередки неприкрытые националистические выпады (пожелания, чтобы "Россия всех русских забрала сюда, а их бы всех отсюда вышвырнула"). Бегство, грубо навязанное обстоятельствами, - а в данном случае мы имеем именно этот вид миграции - переживается порой столь мучительно, что доводит респондента до "экстремизма". Речь идет об особом состоянии сознания, а не о наборе характерных идей, поскольку эти идеи сами по себе сопровождаются теми болезненными реакциями, которые можно наблюдать у респондентов.

Как уже говорилось, жильцы "Дома" - статусные переселенцы, и эта категория "других русских" представляет особенный интерес. Кто бы ни вошел в данную условную категорию, это обязательно человек, обратившийся за помощью к государству. В его стратегии миграции и обустройства ресурс государственной поддержки включен как один из важнейших, центральных компонентов. Как правило, это те переселенцы, чей переезд был вызван наиболее драматичными обстоятельствами, и кто имел минимум собственных ресурсов для обустройства в Петербурге.