Рустам Хамдамов. Человек с виноградом

ИЛЬМИРА СТЕПАНОВА
Санкт-Петербург

Мир прекрасных вещиц, изящных натюрмортов, обрывочных воспоминаний и зыбких странно-страшных снов, в которых среди мраморных колонн метро мелькает мальчик в маске зайчика, торжественно хоронят пионера, а усыпанный стеклярусом бархат вдруг начинает дышать... Этот мир так хрупок - он послушно исчезает под перестук вагонных колес от одного только слова - "Рассыпься!".

Эти кадры из фильма кинорежиссера Рустама Хамдамова почти никто не видел - показанная на Каннском фестивале "Анна Карамазофф" с Жанной Моро в главной роли осталась во Франции: некому выкупить. К тому же показ сопровождался скандалом - без согласия продюсера Хамдамов вставил в фильм рабочие материалы другой своей незавершенной картины - "Нечаянные радости". Той самой, что была закрыта Госкино, и которую снимал уже Никита Михалков под названием "Раба любви", используя его образы, костюмы и сценарий.

Свет и тени

Перефразируя высказывание одного из персонажей студенческого фильма Хамдамова "В горах мое сердце", его можно назвать самым известным из всех неизвестных режиссеров нашего времени. Впрочем, сегодня о нем заговорили и как об удивительном художнике - последнем хранителе традиций Серебряного века. Его работы - в собрании Третьяковской галереи, в музее известного коллекционера русских нонконформистов Нортона Доджа, в крупных частных собраниях в России и за рубежом. Великий Лукино Висконти умер в комнате, на стенах которой висели рисунки Рустама.

Однако его первая персональная выставка в Петербурге, в "Зимней галерее" на углу канала Грибоедова и переулка Гривцова, открывалась тихо, по-домашнему. Хамдамов пришел туда утром вместе с известным художником-графиком Юрием Купером, с которым советовался по поводу развески картин. Почему-то Рустам передумал показывать серию больших рисунков с мужскими галстуками и хотел совсем их убрать. Купер настоял, чтобы работы остались. Тогда Хамдамов небрежно поставил их вдоль стены прямо на пол. Словно давая понять, что они тут случайно, временно - вот-вот унесут или повесят в другом месте.

Два рисунка Хамдамов установил отдельно на мольберте. Это наброски к одному из фильмов. На первом - огромный тесак играет роль зеркала, в котором отражается женский профиль, на втором - фигура с размытыми очертаниями. Эти работы Куперу нравятся больше всех: "Рустам виртуозно владеет линией, и тушечная размывка у него получается удивительно легко. Мне кажется, самая сильная его сторона - касание ручкой, пером - белой бумаги. Умение естественно дотрагиваться до листа мало кому дано. Я знал только двух таких художников: это Хамдамов и ныне покойный график Дима Лион".

Юрий Купер - в числе тех немногих, кто видел фильмы Рустама. "Этот режиссер просто "кайфует" на изображении, - говорит он. - Там нет драматургической истории, развития характеров, он не обращает на это внимания, выстраивая сногсшибательную композицию со странным натюрмортом, странным интерьером, в котором двигаются странно одетые персонажи. Странность - в необычайной, избыточной красоте. Ее очень много. Все пространство ею просто переполнено. Но мне как художнику очень интересно на это смотреть. Жаль только, что ни один фильм до сих пор не вышел в широкий прокат".

Владелец "Зимней галереи" - известный лондонский арт-дилер Игорь Метелицын - высоко ценит живопись Хамдамова, хотя и признается, что иметь с ним дело очень не просто. Рустам практически не дает интервью, может не придти на важную встречу, с трудом специально для него организованную. Долгое время отказывался даже от издания каталога. Кстати, выставка в Петербурге - первая, для которой Метелицыну каким-то чудом удалось уговорить Хамдамова выпустить большой хороший каталог.

Соната Шуберта

- Рустам, до открытия выставки еще час. Можно задать вам вопрос?

- Я интервью не даю. Пожалуйста, уберите диктофон и блокнот. Давайте просто поговорим.

- Хорошо... Говорят, вы собирались оформлять "Травиату" в Мариинке, ставить чеховского "Платонова" с Олегом Меньшиковым, но ничего не случилось. Почему-то большинство ваших проектов не сбываются. То же самое происходит с фильмами. Вам не жаль, что двери к зрителям до сих пор не открылись?

- Всегда есть другие двери. Например, живопись... Для того, чтобы "пробить" проект, нужно куда-то ходить, устанавливать нужные связи, контакты, добывать деньги, но мне не удаются компромиссы. И мне жаль тратить на это время. Что-то хотелось бы успеть в жизни.

- Вы ведь, кажется, недавно закончили "Вокальные параллели"?

- Это фильм-концерт. Оперные певцы - Араксия Давтян, Роза Джаманова, Эрик Курмангалиев - исполняют свои партии из Пуччини, Шумана, Россини. Рената Литвинова выходит, объявляет их и одновременно учит. Говорит, что в искусстве часто побеждает не талант, а посредственность, надо только выбрать правильную тактику и уметь идти на компромисс. А они плохо усваивают ее уроки, живут не так, поэтому им здесь не место. И они умирают. Потом летят на том свете на самолете, но все равно поют. Там, на небесах.

- Отчего вы так привязаны к образу женщины-ретро?

- Прошлое дает отстраненность, позволяет уйти от плоской реалистичности... Наверное, это пристрастие началось у меня с немого кино, которое Блок называл "электрическими снами наяву". Еще - с музыки. Мне кажется, 23-я соната моего любимого Шуберта очень его напоминает. Постепенно все эти ощущения выкристаллизовались в образ определенный женщины: у нее довольно широкие скулы, стрижка каре и шляпа с загнутыми полями.

- Время - странная вещь. Когда в нем живешь, не ощущаешь его как стиль. Потом проходит - и ты его чувствуешь...

- Люди не могут заглянуть в будущее, зато могут окунуться в прошлое, это тоже захватывает. Вот Ренатка снимает сейчас детектив. Я ей говорю: сделай его в другом времени, например, 40-е или 30-е годы. Сразу все заиграет!

- Недавно на пресс-конференции по поводу фильма "Небо. Самолет. Девушка" Рената Литвинова обмолвилась, что вы предлагали такой конец, чтобы самолет не погиб, а пропал без вести. Это что? Боязнь смерти, конца?

- Нет, другое. Просто неизвестность, недосказанность всегда глубже, загадочнее. Вспомните "Блоу ап" Антониони - там все так странно, правда? Мне кажется, Хичкок это такие вещи тоже хорошо понимал, стремясь наполнить самые обыденные ситуации ощущением опасности и ирреальности.

- Вы чего-нибудь боитесь?

- Боюсь крыс. Только слышу это слово - уже умираю от ужаса. Боюсь кладбищ, мертвецов и их городов мертвячьих. Всякий тлен мне страшен. Я бы даже мечтал, чтобы у меня не было могилы.

- Вы человек неверующий?

- Я скорее агностик, отрицающий возможность познания мира и достижения истины.

- Вы ведь несколько лет прожили в Париже, почему вернулись?

- На Западе хорошо болеть, стареть, отдыхать. Все спокойно и неизменно, нет действия. Сейчас все здесь происходит. Тут сложнее, но интереснее.

Туфелька и шар

- Часто бываете на родине, в Ташкенте?

- Нет, все близкие умерли. И потом сейчас нет уже того Ташкента, который был до землетрясения и исторических передряг. Тогда он немного напоминал Одессу: милые особнячки, яблоневые сады, балкончики, дворики. Мы жили в еврейском квартале, а через дорогу стоял дом - дом Керенского. Моя няня была русская - бывшая хористка Нижегородского театра, она даже окрестила меня потихонечку. Так вот она работала кастеляншей в ташкентском театре, и я часто сидел в золотой царской ложе, видел Плисецкую, слушал Пирогова и Барсову в "Русалочке" Даргомыжского.

- Вы ощущаете себя восточным человеком?

- Ничего такого особенно восточного, кроме пристрастия к баранине, я в себе не ощущаю. Честно говоря, мне ближе утверждение Хемингуэя, который говорил, что на самом деле на Востоке никакой тайны-то и нет. Мне кажется, некоторые западные люди, не реализовавшие себя в собственной культуре, устремляются на Восток и с пылом неофитов начинают говорить, что обрели истину. Я лично отношусь к таким с осторожностью и стараюсь их не слушать.

- Говорят, в своей мастерской вы окружены декорациями "Анны Карамазофф"...

- За всю жизнь вокруг меня скопилось столько разных вещей! Я ничего не выбрасываю, ничего. У меня нет такой привычки. Поэтому там можно найти любые декорации.

- Это правда, что вы расписывали кафе и рестораны в Париже?

- Я рисовал картины для интерьеров. Иногда думаю, что если бы не кино, с удовольствием занялся бы дизайном. Недавно даже выступил в безумном жанре высокого ювелирного искусства: вместе с Шемякиным, Эрнстом Неизвестным и другими художниками проектировал ювелирные украшения для американской компании Russian World Gallery. Но от кино не уйти - я постоянно его изобретаю, выстраиваю композиции. Не реалистичные, не бытовые. Никогда не смогу снять коридор школы, где мальчики плюются - кто дальше. Мне гораздо интереснее, чтобы они плевались, к примеру, странно накрашенные и под музыку Шуберта... Может, когда-нибудь сочиню эпос. Тогда массу артистов надо будет одеть, и я сам придумаю им костюмы, и это будет фильм-стиль.

- На ваших картинах так много разных старых туфелек, ботиночек с разными пуговками, пряжками, перемычками. Откуда такое пристрастие к обуви?

- Я ведь много рисовал для домов высокой моды Милана, Парижа, Нью-Йорка, в том числе обувь. И потом, старая, брошенная вещь очень поэтична. У Набокова об этом много написано. Перчатки, забытые в траве - уже картина. Вот, взгляните на ту мою работу, где на переднем плане - белая туфелька и гроздь винограда на берегу моря. Предметы, совершенно не связанные между собой. Рядом, думаете, мяч? Нет. Это - шар, весь мир... Здесь нет никакого движения - собака не пробежала, волны не нагнала, но есть ощущение сюрреализма в духе де Кирико, который говорил: "То, что я слышу, - ничего не значит. Существует только то, что я вижу своими глазами. И даже более - то, что я вижу с закрытыми глазами".

Орнамент ковра

- В "Анне Карамазофф" с экрана звучат примерно такие слова: "Все наши поступки, повороты судьбы, все вообще - это лишь узоры на ковре жизни, а главную канву видно лишь со звезд". Мне кажется, что и ваша живопись такова и, наверное, отношение к жизни?

- Знаете, когда-то давно мой друг Тонино Гуэрра написал сценарий фильма про людей, которые хотели улететь куда-то на воздушном шаре. Однажды на восточном базаре они случайно зацепились за ковер и таким образом распустили его весь, разматывая нить. Этот фильм в 1975 году хотел снимать Антониони. Я ездил с ними в Ташкент, Самарканд, Хиву на выбор натуры. Помню, Хива показалась Антониони совершенно волшебным местом, и он отказался от идеи снимать сказку про этих людей. Они, говорит, и так здесь все сказочники. Я много тогда рассказывал им о Гуджиеве, который во время своих странствий по Востоку учился ткать восточный ковер и читать символику его узоров. У мусульман ведь запрещено использовать изображения людей или животных, и орнаменты ковров придумывали суфии-ковроделы - аскеты и мистики. Девочки и женщины, ткавшие ковры, рано или поздно начинали медитировать. В абстрактном орнаменте, как в чертеже непонятного нам строения мира, заложена мысль о вечности, о космосе. О том, что мы сами, как узелки большого ковра, там присутствуем. Я думаю, что серьезный, настоящий художник-абстракционист работает так же - отрывается от реальности или, наоборот, так сосредоточенно и глубоко в нее погружается, что начинает медитировать и творить вселенную заново, изобретая свои узоры и орнаменты. В настоящей абстракции должна присутствовать мудрость.

- В ваших работах часто появляются виноградные гроздья. Сияющие изнутри, переливающиеся, солнечные - как, например, на картине "Человек с виноградом". Почему они вас так притягивают?

- Виноград?.. О, это длинная история.

В эту минуту в галерею быстрым шагом входит солнечный итальянец Тонино Гуэрра, который давно дружит с Хамдамовым:

- Да все, что вы сейчас здесь видите, это же кино! Кино, которое у него в голове! - восклицает он. Потом смотрит куда-то в сторону и говорит медленнее:

- Знаете, сколько он пережил?! Но, несмотря ни на что, продолжал рисовать свою сказку. Когда я возвращался из Москвы в далекие времена моих первых приездов в Россию, у меня с собой всегда были драгоценные рисунки Рустама Хамдамова. Я вез и показывал их Висконти, Феллиини, Антониони, и они восхищались вместе со мной. Сейчас в моем саду висит его икона и огромная кружка с грушами - удивительная картина! Ему дан талант милостью Божьей - дар художника, режиссера, дизайнера. А главное - он человек глубокой тайны.

© "Русская мысль", Париж,
N 4476, 23 октября 2003 г.