УБИТЬ - НЕ УБИТЬ…
Чингиз Айтматов

Цена человеческой жизни с каждым днем становится все меньше. Или так только кажется нам, живущим здесь и сейчас? Должен ли человек думать об этом в своей повседневности? Или - лишь тогда, когда он оказывается в пограничной ситуации? Или все уже решено за него, и человек просто марионетка в чьих-то руках?
Рассказ Чингиза Айтматова - об этом. Он начал писать его давно, лет 20 назад, потом оставил. А закончил только накануне 2005 года. Мы рады предоставить читателям "НГ-Ex Libris" возможность стать и первыми читателями нового сочинения большого писателя.

Фото Фреда Гринберга (НГ-Фото)

И только солнце останется
не забрызганное кровью… и
конь ускачет без седока…
Предсказание цыганки

I

Выводя самолет из зоны активного зенитного огня, летчик глянул вниз, чтобы удостовериться, насколько успел удалиться от обстрела, - внизу космато расстилался густой буро-зеленый лес, который как бы кренился набок вместе с ним на вираже, казалось, лес постепенно опрокидывался, грозя свалиться в некую бездну. В следующую минуту истребитель выправился в полете и лес разом вернулся на свое устойчивое место, слился с дымчатым горизонтом вдали. Мир обрел свои привычные контуры. Летчик едва перевел дух, и в это же мгновение перед самолетом возникло нечто неожиданное и настолько внезапно, что летчик не успел сообразить, с чем он столкнулся в воздухе, - какая-то бесформенная масса тяжко врезалась с ходу живым плотным телом. Самолет резко тряхнуло от удара и на долю секунды летчик полностью утратил видимость…

То была огромная стая ошалело несущихся птиц, точно бы ослепших на лету…

Пилот облился горячим потом. Едва удерживая машину, чтобы не провалиться в штопор, он судорожно передернулся в отвращении от кровавого месива, размазанного на стеклах кабины при соударе с птицами.

Птицы первыми покидали эти края, не дожидаясь осени. Они улетали в самый разгар лета стаями и врозь, ночью и днем, улетали и бросали гнезда с недонасиженными яйцами, улетали от беспомощно взвывавших с вытянутыми шеями птенцов, кормившихся с клюва. Последними исчезали болотные совы, перестав ухать по ночам…

Разбегалось зверье…

И повсюду горели, окутанные на многие версты едким клубящимся дымом, лесные чащи, сокрушался по опушкам вековой лес - огромные сосны валились с треском, как в буреломе. И содрогалась земля, извергаясь вокруг в сплошных взрывах, вскипающих от шквальных артобстрелов и ударов мин, от бомб, метаемых налетами с неба, от танковых штурмов, от встречного огня по танкам… Растерзанные взрывами ручьи растекались вкривь и вкось за берега, заливая исподволь низины и овраги. Один из танков, точно бы в самонаказание, навечно завалился в глубокий ров с водой, задрав средь поля дуло пушки круто в небо…

И все это происходило с неотвратимостью изо дня в день и не могло быть остановлено по той причине, что на данном рубеже, выражаясь военным языком, шла война фронтов. Фронт на фронт. Каждой стороне соответственно требовалось сломить оборону противника, развернуть решительное наступление, разгромить фланги и тылы врага, уничтожить живую силу. И каждая сторона считала своей задачей первой осуществить прорыв, первой начать то наступление…

Но покуда эта цель никому не удавалась. И покуда шла позиционная война, изо дня в день, изо дня в день…

А время шло своим ходом. И почти до самой осени на этом пространстве, именуемом военным театром, не смолкали стволы и орудия ни днем, ни ночью, ни в дождь, ни в ведро… Птицы в тот год так и не вернулись к своим гнездовьям, потоптанные травы так и не смогли отцвести и осемениться.

Прифронтовые штабы, противостоящие на взаиморазгром, тем временем поспешно разрабатывали новые оперативные планы, доносили секретные планы о потерях, о количестве убитых и раненых, и те и другие штабы доказывали в один голос одно и то же - необходимость наращивания ударного потенциала и потому одинаково просили у своих Верховных вождей еще и еще дополнительных резервов в живой силе, в технике, в боеприпасах: в одном случае ради одержимой идеи завоевания новых жизненных пространств, в другом - ради защиты тех же пространств. Но как бы то ни было и в том, и в другом случае резервы шли, силы снова убывали в боях, и снова шли…

Искромсанное войною лето между тем уже склонялось к исходу, и для каждой из воюющих сторон наступил последний срок изготовности, последний предел, за которым должен был грянуть прорыв, когда покатится по земле неудержимая сила - лавина наступления…

К этому великому действу по крови, когда из всего сущего только солнце останется не забрызганное кровью, в края, покинутые птицами, судьба сгоняла в ту пору многих людей, быть может, родившихся на свет именно для этого рокового события.

Один из них следовал сюда, сам того не ведая. Следовал в воинском эшелоне из города Саратова, из жаркой приволжской Предазии. В эшелоне все понимали, что едут на войну, но куда именно - на какой фронт, на какой участок, - это могло знать только высшее командование, солдатское же дело - куда погонят… И однако поговаривали, что направление пути на Москву и дальше ясное дело - дальше на фронт… Так оно и получалось. Предсказать такое движение было совсем не трудно.

Отъезжали из Саратова на склоне дня, а через ночь душного пути, после осточертевших за лето, повыжженных зноем приволжских степей и пошли, пошли проглядывать по сторонам то вблизи, то на отлете железной дороги зеленые рощи да хвойные леса, любо было глядеть - как писанные на старинных картинах. И даже прохладой заметно повеяло в раскрытые двери теплушек, набитых солдатами и стрелковым оружием. И вскоре леса подступили вплотную.

- Глянь - какие леса побежали! Россия пошла, Россия-матушка! - переговаривались солдаты, точно бы сами были не из России, а из каких-то иных пределов.

Среди них находился один совсем молоденький, с виду долговязый, а солдатская одежда обвисала на нем, как отцовская, - Сергей Воронцов или, как прозвали его во взводе, - Сергий, инок, а то и вовсе отец Сергий. К слову случилось, упомянул парень о Боге, что Бог не икона, а явление, а что такое явление, толкований его никто не понял, этого, однако, оказалось достаточно, чтобы зубоскалы принялись насмешливо величать его по-церковному - Сергием да иноком. Удовольствие получали - Воронцову было всего девятнадцать лет от роду. Почему бы и не посмеяться над умником. А он и не обижался. Этот Сергий часами стоял у косяка, у поперечной перекладины вагонных дверей, больше всех торчал там в проходе. Другие играли в карты, у кого-то сохранилось даже что выпить после вчерашних проводов при посадке на вокзале, и, как водится, от вынужденного безделья в пути всякие разговоры велись галдежные в шуме и грохоте движения, иные же песни пели - себя слушали на дорожном досуге, а его, Сергия, все к дверям тянуло поглядеть на новые места, проносящиеся по пути. Больше всех глазел, любопытствовал по-мальчишески - в эту сторону исконно российскую Сергий ехал впервые, хотя и мечтал по окончании школы попасть на учебу в Москву, но теперь все это отпало, поезд мчал его на войну. А покуда жизнь шла в эшелоне, в движении, в выбегании с жестяным чайником на станциях за кипятком, в поедании солдатских паек, да в смене попутных впечатлений после трех месяцев муштры в армейском лагере под Волгой. И всякий раз, завидев нечто необыкновенное, невиданное, подчас для других - бывалых - вовсе и не занятное, дергал Сергий кого-нибудь из рядом стоящих за рукав, погляди, мол! А там какая-нибудь срубная деревенька, прильнувшая к железной дороге, озерцо укромное в камышах, какой-то чудак почему-то верхом на корове - вот это да, вот это кавалерист, высоченная труба в чистом поле близ завода с горящим нефтяным факелом наверху. Сергий все это объяснял, рассказывал, что факел в небе горит сам для себя, для сброса лишнего газа; у них, у отца, на нефтепромысле тоже была в стороне такая же труба с факелом. В темную зимнюю ночь, когда снег падает, очень красиво - факел в выси, снежинки кружат, а в небе - живой огонь. На Новый год, бывало, с матерью, с сестрами ходили любоваться факелом, по снегу шли, взявшись за руки. А когда возвращались домой, тепло, светло было в доме, стишки читали, мать пирожками угощала, отец - всегда строгий бухгалтер - и тот веселился. Чудак инок - не понимал, иные посмеивались - вспомнил стишки, пирожки… И это ему-то на фронт!

А на одной узловой станции поезд как раз шел медленно; и было уже сумеречно, Сергий привлек общее внимание к погоревшему от бомбежек и поэтому, должно быть, доставленному на запасные пути составу с изувеченным паровозом и такими же побитыми вагонами. Никто не обмолвился словом, но, конечно же, каждому подумалось, как под бомбежкой загорелся поезд, как самолеты фашистские налетали, что происходило в этих вагонах? Скольких побило, которые выпрыгнули, которые погорели? То была первая мета войны, представшая взору. Тихо встретились, как на кладбище, и тихо разминулись в сумерках. Многие молчали, задумчиво дымя махорочными цигарками.

Но был и забавный случай по пути, похохотали над парнем, когда Сергий опять кого-то опять-таки дернул за рукав:

- Посмотри! Колодцы какие здесь, вон видишь, колодец под козырьком, как крыльцо резное-расписное! Красота!

На что услышал ехидную реплику:

- А ты не на колодец смотри, крыльцо резное-расписное! А еще на войну едешь. Ты на деваху смотри, вон, которая берет воду из колодца. Смотри, какая загорелая, в майке, а сама, а задок! А ты мне колодец! Эх, инок, спрыгнул бы сейчас вместо тебя с эшелона, да в дезертиры запишут!

Смеху было.

Надо сказать, и в самом деле люди как-то уж очень быстро распознавали, что он именно таков - олух, инок, юнец зеленый, - не туда смотрит, куда следует, хотя и ростом бог не обидел, был высок, и в плечах не такой уж щуплый, и суждением тоже бог не обделил, но правда и то, что во многом Сергий оставался еще подростковым типом, застенчивым и даже странноватым. Сергий и сам подчас думал об этом не без горечи, глядя на сверстников, на зависть быстро преодолевших угловатость, которые, не говоря уж обо всем другом, с женщинами запросто имели дела. А он! Приключилась было одна история с намеком на любовь и так как-то нелепо кончилась.

Вот опять же вчера на вокзале при посадке на поезд случай произошел странный, возможно смешной, а возможно, и нет… Из головы не выходил всю дорогу. И все это оттого, что люди с первого взгляда узнают, кто он таков, бесхитростный, инок, да и только…

А дело было в том, что отправку их части объявили неожиданно, как по тревоге, рано утром. Трудно было сказать, почему столь срочно, но такова была команда. Война шла, и этим объяснялось все другое. А приказ есть приказ. Сборы шли в поспешном порядке. И вскоре выступили они из пригородного лагеря всей пехотой, рота за ротой и двинулись по окраинным улицам Саратова в направлении станции… Многие же в тех колоннах были сами саратовцами, мобилизованными в армию. Проходя по улицам, иные из них шли мимо своих окон в общежитиях и домах, мимо фабричных ворот, где недавно еще работали. Как тут было молча миновать. Отсюда и закрутилась вся история. Никто, конечно, не помышлял выбегать из строя, такого командиры не позволили бы, но были такие, что кричали на ходу в раскрытые по-летнему окна, чтобы попрощаться с родными. Или окликали прохожих, передавали приветы. И детвора дворовая набежала тут как тут с разных сторон, одни увлекая других: "Солдаты идут! Красноармейцы идут на войну!" А тут еще женщины - жены, сестры, соседки! И все увязались, точно бы только этого и ждали, да еще кто в чем успел выскочить - какая бежала в тапочках, а какая и вовсе босиком, да вприпрыжку, какая с полотенцем мокрым, как мыла голову, так и подалась, кто в драной юбке. Бежали они рядом с шагавшими строем в солдатских сапогах, напутствовали их на прощание, уходящих на войну, препоручая всех до едина самому Господу Богу; все до едина были для них в тот час одинаково родными, кровными; бежали да все напоминали наперебой поскорее возвращаться с победой домой, в Саратов, на Волгу, в родную сторонку, а одна горемычная кликуша плакала да выкрикивала все: "Сталину слава! Сталину слава!" А потом, уже ближе к станции спохватились, запричитали бабы перед разлукой, вспомнили о себе, о беде своей и о судьбе, ибо было им чему убиваться, расставаясь навсегда с угоняемыми на фронт, ибо вся их жизнь отныне и целиком становилась жертвоприношением войне с вытекающей отсюда неизбежной, горькой вдовьей участью до скончания века…

- А ну-ка, женщины, не кричать! Не мешать движению! Разойдись!

Но никакие увещевания и строгие окрики командиров никак не действовали на них. Так они и шли - солдаты в строю, а рядом поспешавшие женщины и дети по кривым улицам прибрежным саратовским, то на подъем, то вниз по спуску. И все дальше и дальше от Волги…

Не полагал Сергий, что так тяжело будет переживать расставание, первый раз в жизни прощался на миру. Душа истерзалась, хотя, как и другие, шагавшие рядом, пытался приободряться, улыбался всем, с кем встречался глазами, рукой махал, ничего, мол, все выдюжим. А как иначе! А про себя очень переживал, еще и потому, что не удалось попрощаться со своими - родители его уже были престарелыми людьми, он у них самым младшим родился. Одна сестра, старшая, жила в Казахстане, где-то на границе с Китаем, на пограничной заставе, вторая, Вероника, здесь же в Саратове, муж ее находился на фронте, жив или не жив, неизвестно, а у нее ребеночек, сама на работу, а малыша оставляла постаревшей как-то сразу в последнее время матери для присмотра, отец же - Воронцов Николай Иванович, всю жизнь проработавший на волжских нефтепромыслах конторщиком, в ту пору лежал в больнице, давно болел. Об этом обо всем написала Вероника в их пригородный лагерь, на полевую почту воинской части, где днем и ночью обучали их воинскому делу. Посещения родным не разрешались, и в этих письмах Вероника описывала все, что они переживали и как ей трудно всюду поспевать - и на работе, и дома, и в больницу к отцу. Она всегда была беспокойная душа, все знала, за всех переживала. Любил он свою сестрицу и за то, что Вероника была и открытой, и очень откровенной, все писала, как есть. Однако на последнее письмо сестры Сергий не ответил и не знал, будет ли отвечать, очень неприятно оно подействовало на него. Странное, неловкое ощущение оставило на душе это последнее письмо сестры. Вероника писала, только откуда она все это узнала, что Наташка, его бывшая одноклассница, которую в школе называли "коминтеркой", потому что Наташка еще в седьмом классе сочинила стихи о Коминтерне, о том, как в Испании сражались коминтернские бригады за счастье рабочих и крестьян всех стран, и послала стихи таковые в Москву, а оттуда ей прибыло письмо с благодарностью, и это было событием в школе, она всем давала читать письмо из Коминтерна, так вот Наташка-коминтерка, шустрая и бойкая, потом стала активисткой, выступала на всех собраниях, ее все знали, и она всех знала. И был случай, как раз весной перед войной. Однажды он танцевал с ней на школьном вечере. Она сама его потащила танцевать, он стоял у окна, глядя на вальсирующие пары, когда она подошла вдруг, оставив своего напарника, и уверенно взяла его под руку: "Пошли, Сережа, больше всех с тобой хочу потанцевать!" И он повиновался ей, как пионер перед вожатой, хотя она была всего лишь по плечо ему. И откуда в ней было столько решительности? А он точно бы этого только и ждал, в жар бросило. И они включились в танцующую толпу. И с того началось.

Небывалые терзания испытал Сергий - так головокружительно было среди множества танцующих под музыку, точно бы незримый огонь исходил от вальсирующих, распаляя плоть и дыхание, так вихренно, так желанно было отдаваться влекущей страсти, и в то же время тяготился многолюдьем, хотелось убежать из толпы, взлететь в небо с Наташкой, чтобы никто их не видел, и лететь, лететь все выше и выше, прижимая ее к себе. А Наташка-коминтерка так здорово кружилась, она была, как резина, и упруга, и податлива, он же был поражен еще тем, что сковывавшая его поначалу неловкость отпустила его как с привязи и вместо этого возникло ощущение особой близости, очень быстро нараставшей между ними, - сердце колотилось все сильнее, невозможно было унять. И это притяжение все больше овладевало им, однако лица ее, находясь столь близко, когда так явственно ощущалось ее разгоряченное дыхание, лица ее он почему-то почти не различал и от волнения не понимал, что с ним происходит, и только когда она вдруг сказала: "Я знаю, Сережка, ты меня любишь, ты мечтаешь обо мне!" - он увидел ее дерзко смеющиеся глаза и намеренно приближенное, внушающее лицо.

Сергий сильно смутился, такого он не ожидал и не был к тому готов, и хорошо еще, что не потерял темпа, продолжал кружиться. Хотел что-то сказать в ответ, что-нибудь такое шибкое, уличное, как это здорово получается у других ребят, - скажут, так дыхание перехватит, у него же получалось все всерьез. В ответ он хотел сказать ей, что, мол, он не думал об этом, насколько он любит ее, но она ему вроде нравится, даже очень нравится. Однако Наташка, как знала, опередила, перехватила, переиначила его намерение: "Не отвечай, Сережа, не отвечай, не старайся! Я же пошутила, - заговорила она, кружась и покачивая в такт музыки головой, - но, понимаешь, я же вижу тебя насквозь, могу сказать за тебя". Наташка приостановилась с краю танцующих, чтобы слышнее были ее слова. "Я всех вижу насквозь, кто о чем думает, - продолжала она. - В райкоме мне говорят, что я прозорливая комсомолка-пропагандистка. И тебя вижу. Ты любишь меня и скоро мне об этом скажешь! Ты ведь у нас всегда такой. Не как другие. Тугодум. Ой тугодум! Пока ты соберешься!.. Я все знаю. Ты ведь с девчонками еще никогда ничего! Так ведь? Да, ясное дело! Ну не скрывай! Я же вижу по глазам! Я же знаю тебя. Я все знаю. Скоро на тебя будут все вешаться! Это так здорово! А ты смотри у меня! Я первая! И ты будешь со мной!" Они снова двинулись в танце. Наташка не умолкала. "Будем всюду вместе ходить, - говорила она. - Я буду выступать на собраниях, а ты будешь записывать для газеты, журналистом станешь. Ты хорошо пишешь, я знаю. Понимаешь - я боевая, я здорово речи толкаю, а ты зато умник, а мне как раз такой и нужен. Соображаешь?"

Вот такой разговор, то ли в шутку, то ли всерьез, надо ли было думать об этом или напрочь забыть, но в ту ночь Сергий не уснул, промаялся до утра, точно бы его ударило электрическим током. И решил он после этого написать ей сразу письмо, но потом порвал его. Всерьез писать показалось не совсем уместным, а просто так, ради забавы, как бы прилаживаясь к ней, Сергию было неинтересно.

Спустя много дней успокоился. Потом, уже после окончания школы, когда он поступал в пединститут, война уже началась в то лето, они виделись раза два мимоходом, но уже разговора такого не было, ни о чем особенном, о любви не говорили. Каждый раз Сергий ожидал, что они вернутся к тому разговору, возникшему на танцах. Но сам не намекал и от нее не дожидался. Вернее всего надо было забыть эту историю, но когда пришла повестка в армию, как-то получилось все наоборот. Сергий не сумел переубедить, отговорить себя, хотя и пытался, он пошел к тому дому многоэтажному, где она жила, и дожидался, томясь, волнуясь и раздираясь между желанием уйти и желанием остаться, и дождался - она возвращалась домой. Но все получилось как-то очень буднично. Так бывает после угасшего костра. Был огонь, и надо найти сухих веток, чтобы костер ожил. Сергий сказал ей, что уходит в армию и пришел попрощаться. Она восприняла это совершенно спокойно, сказала, что теперь всех берут на фронт, мобилизация, что сейчас очень спешит, у ней дела, но пообещала писать. Пусть пришлет поскорее адрес полевой почты. А Сергия это очень обрадовало, точно бы для этого он только и пришел, чтобы условиться о переписке, потому что в письме можно сказать гораздо больше, чем с глазу на глаз. В письме можно сказать все, на что подчас не хватает духу. Однако на свои письма, а он отправил ей подряд три письма, обещанных писем от нее он таки не получил, ни одного, хотя очень ждал, вынашивал в уме разные фразы и возможные ответы для нее. И когда уже надежды угасли средь будней солдатских, вдруг в последнем письме сестрица Вероника, откуда она все разузнала только, пишет, что Наташа-коминтерка выходит, как говорят знающие люди, замуж за человека намного старше ее, у которого год назад умерла жена и который имеет бронь от призыва на фронт. И далее Вероника писала: "Сережа, милый братец, не смей переживать из-за этого. Я же знаю тебя, ты начитался разных романов и на все смотришь со страниц книг, ты будешь переживать. Но ты не делай этого. Понимаешь, ты совсем другой, и она совсем другая. У вас разные натуры. И не осуждай ее в душе, это ее дело, если решила выходить замуж. Вы совсем не пара. Поверь мне. И только бы вернулся ты домой живой и здоровый, только бы быстрее кончилась война, а то, что ты будешь счастливым и что кто-то из девушек станет с тобой очень счастливой, я в это верю, Сережа, так, как не знаю во что! Только ты вовсе не переживай, братец дорогой. И поскорее возвращайся к нам, домой… Скорей бы кончилась война, скорей бы…" Вот такое письмо. Да ведь, по правде говоря, ничего между ним и Наташкой-коминтеркой и не было, чтобы думать так. Но сестра решила-таки успокаивать его.

Теперь эта незадавшаяся история с Наташкой оставалась для него в прошлом, как поблекший сон, как минувший урок в минувшем отрезке его девятнадцатилетней жизни. С тем он выступал в путь, уходя на войну, уходил, сам себя не понимая, со сложным чувством и огорчения, и высвобождения от того, чему ненароком готова была поверить его неопытная душа. Теперь он уходил из города своего детства сразу на войну в походном марше, провожаемый попутно бегущими по улице женщинами и детьми. Сожалел при этом очень, что не было среди них в тот час сестрицы его Вероники, которая, знай об их срочной отправке на фронт, конечно же, прибежала бы во что бы то ни стало повидаться напоследок.

Но во все времена почему-то говорят: мир, мол, не без чудес. Возможно, то был именно такой случай - оказывается, судьбе угодно было возместить отсутствие его сестры совершенно неожиданным образом. Но об этом он уже подумал в пути, успокоившись немного после посадки по вагонам.

Когда они еще шли, направляясь к вокзалу, среди женщин, то и дело подбегавших к ним с улицы, в толпе очутилась вдруг одна цыганка. Откуда только она взялась, одному богу вестимо, хотя в Саратове цыган в летнюю пору всегда полно. Цыганка бросалась в глаза и смуглым видом своим, и медными висячими серьгами, которые отчаянно раскачивались на бегу, и яркой изодранной шалью, сбившейся на плече, и длиннополой почти до земли юбкой. Ну, цыганка и есть цыганка! Увлеченная, должно быть, уличным многолюдием и движением, она тоже поспешала сбоку колонны, что-то выкрикивала, жестикулировала и, казалось, кого-то высматривала в строю. Солдаты в ответ недоуменно перемигивались, подталкивали друг друга под бок, глянь, мол, не тебя ли выискивает цыганка. А один из идущих в колонне даже сам объявился:

- Эй, цыганочка, эй, бедовая, я здесь! Слышишь? Да это же я! Ты меня ищешь погадать? - И очень был удивлен, услышав в ответ, что когда-нибудь она погадает ему, а сейчас тот, кто ей нужен, того она сама найдет. И точно - как сказала, так и получилось.

Цыганка, примкнувшая к движению, вскоре обнаружила на бегу, возможно, интуицией, данной ей свыше, возможно, по прихоти своей, того, кого она искала. К удивлению шагавших в строю, вызвавшим прысканья со смеху, им оказался Сергий. Почему именно он? Почему именно к нему, к Сергию, обратилась цыганка, поспевая рядом:

- Слушай, парень! Слушай, молоденький, эй ты, чернобровый, выйдь на край, дай руку, я тебе погадаю на дорогу, поворожу на счастье!

Сергий шел в шеренге через двоих с краю. Но дело было даже не в том, где он находился, а в том, что он не знал, как ему быть в эдаком невероятном для него случае. Никогда до этого не сталкивался, никогда не случалось, чтобы ему гадали да ворожили, и в семье все были далеки от разных магий - отец ни в какие карты не верил, мать тоже не очень верила приметам, а тут вдруг такая нелепица.

- Не надо! Я не хочу! - громко сказал он ей, улыбаясь и пожимая плечами, смущаясь своим отказом, понимая, что следовало бы извиниться, но как и за что извиняться, а тут еще свои, рядом идущие, подтрунивать начали - вот, мол, цыганка как знала кому гадать, инока нашего облюбовала. А кого еще! А он, кажись, в Бога верит, вот и в самый раз!

Цыганка, однако, не отвязалась:

- Слушай, парень, не отказывайся - это судьба!

Кто-то подсказал ей в ряду с краю:

- Его Сергием зовут.

- Сергий? Эй, Сергий, дорогой, эй чернобровый! Я тебе говорю - это судьба, не отказывайся, Сергий, ты совсем еще молоденький, судьбу твою расскажу! Погадаю от чистого сердца. Все скажу, как есть!

Но тут какие идиоты на нее зашумели:

- А ну, не мешай цыганка! Видишь - идем.

- А я не помешаю, ребята, я только гляну на руку, на ходу!

- А ну отвяжись, надоела, не мешай, тебе говорят!

Цыганка была не молодая, но и не старая. И на лице ее, как показалось Сергию, не было обычного плутовства, а наоборот - открытость, участливость, как у сестры его, Вероники. Веронике всегда хочется что-то доброе сделать кому-то, и нет ей оттого покою. Да, очень она походила на Веронику - то ли глазами, вернее, выражением глаз, или так показалось ему от того, что та крикнула: "Я тебе, как сестра, скажу! Как своему брату!"

И когда цыганка где-то затерялась в толпе, исчезла вдруг с виду, Сергию стало даже не по себе, и жалко, и в душе упрекнул он себя, что следовало бы откликнуться, что же он такой стеснительный. Нехорошо ведь получилось.

Тем временем они были уже на станции, прибыли всем маршем, вступали рота за ротой, взвод за взводом, и загудела, зашумела в округе саратовская толпа, прихлынувшая вслед за войском. Эшелон был уже на путях, с распахнутыми для посадки товарными вагонами. Длиннющий состав, конца-края не видно. На этих вагонах предстояло отбывать на фронт.

И началась предотъездная суета, распределяли, какому взводу какой вагон, шумно передвигались вдоль состава, а тут женщины да дети путаются под ногами, и никакими силами не отогнать их.

Погрузка длилась довольно долго. И жарко было, и тесно на перроне. В ожидании своей очереди на посадку Сергий совсем забыл было уже о цыганке той, как вдруг она снова возникла в толпе. Нашла-таки, вот ведь какая настырная оказалась:

- Эй, Сергий! А я за тобой, Сергий! Не отказывайся, парень, послушай меня, цыганку свою. Судьба велит тебе погадать на дорогу. Не отказывайся, на войну идешь, судьбу узнаешь.

Сергий даже обрадовался:

- Хорошо. Гадай, если так надо, как ты говоришь, - положив вещмешок у ног, держа автомат висячим на шее, с готовностью протянул ей руку, правую ладонь.

Вот так у вагона, перед посадкой, в окружении одновзводников и состоялось знаменитое гадание. Цыганка стала внимательно разглядывать линии руки, шептала что-то, шевелила губами, покачивала головой:

- Ой - стой! А битва будет великая, невиданная и неслыханная. Ой, судьба, судьба! И только солнце останется не забрызганное кровью, и конь ускачет без седока, - приговаривала она, не обращаясь ни к кому, и затем добавила, глянув Сергию в глаза, - была у тебя любовь непонятная. И печаль принесла она тебе, да напрасную. И чистый ты, как бумага неписаная.

Тут раздались сразу смешки любопытствующих возле солдат:

- Ясное дело, втюрился наш чистый, да не вышло!

- Не вышло! - заступился с наигранным укором другой. - Вам бы только зубы поскалить. А инок-то наш пострадал, выходит, да ни за что, а она, стало быть, хвостом вильнула и была такова! А он как был чистый, так и остался!

- А ты не слушай их, парень, ты меня слушай, - отмахнулась цыганка. - А теперь дай левую руку и слушай только меня.

Разглядывая левую ладонь Сергия, цыганка напряглась, примолкла на мгновение и затем торжествующе воскликнула:

- Ты бессмертный! Я так и знала! Сердце мне подсказывало. Вот видишь - ты бессмертный! У тебя звезда такая! Я как знала! Потому и шла за тобой!

Все зашевелились вокруг. Сергий глупо заулыбался при этом, не зная, как быть - то ли радоваться, то ли посмеяться да благодарственно поклониться для потехи, и хотел было убрать руку, но тут вмешался один тип. Кузьмин такой. Был такой зануда, въедливый мужик, ко всем придирался, если кто не так что-нибудь скажет. Поучать очень любил.

- Постой, постой, цыганка, ты что это, дорогая, - решительно покачал он головой. - Ты что-то не в ту степь поскакала. Что значит бессмертный? Ты понимаешь? Да разве может быть кто-нибудь бессмертным? Где это слыхано? Все на земле смертные, и только он один бессмертный. Гляди! А мы, между прочим, не куда-нибудь, а на войну едем, и кто знает, кому как придется - кому пулю, кому нет. Да на фронте сейчас смерть не разбирает, кому что нагадаешь. Подряд косит. Зачем же нас дурить?

- Я не дурю, а судьбу узнаю. А у него звезда бессмертная! На роду написана, - не сдавалась цыганка. И сказала затем то, что устроило многих, хотя и было не совсем понятно: - А судьба выше смерти. От судьбы судьба ведется, а от смерти ничего не идет. А у парня заезда бессмертная от судьбы, на роду написано… Звезда у него бессмертная!..

Кузьмин еще долго что-то ворчал, руками размахивал, как на митинге, доказывая нелепость цыганского гадания, и, хотя он был прав, солдаты, однако, верили почему-то гадалке. А когда уезжали, когда надо было садиться по вагонам, многие прощались с цыганкой за руку, и она не уходила с перрона до самой отправки и, когда поезд тронулся, бежала среди прочих женщин и детей за вагоном, махала Сергию рукой, пока эшелон не укатил со станции…

Жарко было. Не спалось в ту ночь по пути. Колеса стучали во мраке, паровоз подолгу гудел, сжимая сердце протяжной, ноющей тоской и тревогой. Всякое думалось Сергию, уносимому волной истории на мировую войну. И среди прочего, среди того, что приходило ему на ум, припоминал он то и дело цыганку ту. Откуда она взялась, эта чудная цыганка с ее чудными гаданиями. Запомнилась фраза: "И только солнце останется не забрызганное кровью… и конь ускачет без седока…" Что это значило, что это могло быть? Непонятно и загадочно. Что же должно произойти, когда только солнце останется не забрызганное кровью? А конь без седока? Что это значит? А звезда бессмертная? Какая такая заезда? При чем она? Что это? И где она, эта звезда? Где она находится? А возможно, все это байки. Скорее всего. Ну какое отношение звезда имеет к человеку? Где звезды, если имеются в виду звезды в небе, где человек? Нет, пожалуй, никакой связи. Звезды сами по себе, люди сами по себе. Но ведь есть судьба? Судьба с судьбой связана. А что такое судьба? И как может судьба вестись от судьбы? Как это происходит?..

Колеса стучали по рельсам. Солдаты лежали вповалку на полках, храпели. Луна то появлялась в проеме дверей, то исчезала в облаках, звезды мелькали на бегу поезда…

Но вот дело - как могла цыганка угадать про Наташку-коминтерку, про то, что письма ей писал, про то, что ничего не вышло. Все точно. Как она сказала, цыганка эта - напрасная печаль. Значит, и печаль может быть напрасной. А что впереди? Как оно будет на фронте? Страшно, конечно. Фронтовики раненые, прибывшие в Саратов, рассказывали о войне. А теперь самому придется увидеть, какая она, война…

Колеса стучали, и сон не шел. И опять подумалось ему, что есть какая-то сила над всеми и над каждым - то, что называется судьбой. Ведь кто-то назвал так судьбу - судьбой. И никто не в силах остановить ее или объяснить. Но где судьба? Наверно, от судьбы - война, от судьбы - жить или не жить, быть или не быть, победить или не победить? А разве не так? Вот ведь едут они все на фронт, на войну - судьба велит. И потому они сейчас в эшелоне на нарах, и поезд мчит их туда на всех скоростях, где война с фашистами бушует. А там как будет? Опять же судьба? Убьют или не убьют? И от этого зависит, кто кого победит. Да от того, кто кого убьет. Всем хочется, чтобы война поскорее закончилась, чтобы голод отступил. Об этом женщины кричали в толпе, когда они шли по улице, даже дети, и те кричали. А для этого надо воевать, надо убивать, надо победить, чтобы закончить войну. Выходит так. Дома отец с матерью спорят из-за этого. Когда пришла ему повестка в армию и стали они обсуждать что к чему, готовить его, собирать, чтобы наутро в военкомате быть, мать вдруг сказала с мольбой, присев на краешек стула и прижав руку к груди: "Сереженька, только не убивай никого, не проливай крови!"

С чего это она? Случайно или долго думала? И никогда уже не забудется, на всю жизнь запомнилось, как мать произнесла эти слова, глядя ему в лицо так, точно бы только что вернулась откуда-то издали, только что перешагнула порог и сказала то, о чем думала всю дорогу. И он сам, словно бы впервые в жизни увидел ее, свою мать, увидел неожиданно для себя, какие у нее глаза, уже утратившие былой золотистый блеск, какая она морщинистая лицом, какая она старенькая уже в стареньком сатиновом халате, с платком пуховым на плечах. И странным открытием стало ему то, что давно было знакомым, - все эти годы их скитальческой жизни по приволжским нефтепромыслам, когда он еще бегал босоногим мальчишкой, а она, мать, была еще с косами русоволосыми, уложенными на голове, крупной, статной женщиной, озабоченной своими всегдашними делами по дому, детьми, школой да вечным диабетом мужа, все это сопровождало, служило, оказывается, тому, чтобы в один из дней сказать ему то, что она сказала, собирая его в армию. То, что мать взывала никого не убивать на войне, не проливать крови, очень смутило его тогда, и он неопределенно пробормотал:

- Ну что ты, мам! К чему об этом. Я же в армии буду, - и чтобы уклониться от разговора, стал перебирать в шкафчике учебники и книги. - Мам, у меня тут книги из библиотеки. Я их отложу, пусть Вероника отнесет и сдаст их.

Но разговору тому суждено было продолжиться, потому что отец вмешался. Да, Николай Иванович всегда был прям и резок, вспыльчив даже, чуть что - спорил до ярости, возможно, оттого с начальством не ладил и печенью болел.

- Что значит не убивай! - воскликнул он почти возмущенно. - Как это не убивай, крови не проливай! Вот те на! А куда он уходит-то? Никак на войну ведь. Ну ты, мать, скажешь так скажешь, - и стал шарить по комнате курево. Мать прятала, он не мог, всегда закуривал, когда волновался, махорку приходилось смолить. Мать всегда утверждала, что он от курева такой худой и дерганый.

- Только не кури, Коля, - обратилась она к мужу, - пожалей себя. Сколько можно.

- Ну да, как тут не закуришь после того, что ты тут сказала Сергею, а ему на фронт завтра. А там как?

- Вот потому и говорю. Пусть сам бог рассудит то, что я сказала. Все об этом только и твердят - убей, убей! Враги нам смерть несут, мы им - смерть врагам! А как потом жить на свете - одни убийцы останутся на земле? Я вот о чем, думаешь не понимаю, не убьешь, так тебя убьют, а убьешь - все равно убийца. А что с Анатолием, зятем нашим, то ли жив, то ли нет, то ли убили его, то ли он убивал? И Веронике сказать боюсь. Так я уж сыну своему выскажу, что на сердце, - и заплакала молча, подавляя рыдания, не находя ответа и не в силах переубедить себя.

- Во-во, - продолжал отец укоряющим тоном, - ты так рассуждаешь, что дальше некуда. Да тебя за такую агитацию во враги народа и в Сибирь упекут. Тут война идет мировая, кто кого осилит, или мы, или нас, а ты - не убий! Думаешь, мне собственного сына не жалко? Или Анатолия нашего? Только как же иначе? Солдат землю свою защищает, у него приказ. И если солдат уничтожит врага, то есть убьет, то по приказу, то по долгу, да это его геройство, а как же!

Мать молчала, занятая латанием мешка для вещей сына, а отец пустился в воспоминания своей молодости, когда он девятнадцати лет от роду, такой же, каким был Сергей, плавал в Первую мировую войну моряком-подводником. И рассуждения его сводились к тому, что уничтожение вражеской живой силы - это главное и верное дело. Вот, к примеру, они на подлодке своей потопили военно-транспортное судно с войском в Балтийском море. В начале долго шли следом за неприятельским кораблем под водой. А потом торпедировали. И все точно получилось, оба снаряда в цель, попадание в борт по ватерлинии. Корабль загорелся, стал тонуть. Они на подлодке ушли вглубь, переждали час и затем снова поднялись и стали наблюдать в перископ за происходящим на поверхности моря. Задрав носовую часть к небу, огромный корабль уже наполовину ушел под воду, а вокруг множество людей еще отчаянно плавали.

В перископ в тот час смотрели, конечно, командир да старшие офицеры, с их слов связисты каждую минуту радировали на Ставку в Кронштадт, вышибали азбукой Морзе сводку об успешном выполнении боевого задания, а задание - это приказ. Приказ уничтожить врага - и все!

Вначале только в перископ подсматривали, как гибнут тонущие люди на воде. А потом, когда вражеский корабль затонул, канул на дно, убедившись, что вокруг да около нет никакой опасности для подводной лодки, всплыли на поверхность. И дан был приказ - всем наверх, и весь экипаж вышел на палубу и построился перед командиром выслушать объявление благодарности. А враги тонули вокруг, их осталось уже совсем мало. Иные пытались доплыть до подлодки и не могли добраться, а иных, доплывших, расстреливали, держа наган на вытянутой руке… А море бурлило волнами, и уже вечерело, и снова погружение, и снова во тьму морской пучины…

Вот она, война, на каждый раз. На войне побеждает тот, кто убивает, а кто побеждает - тот прав. Всегда так было и так будет.

Мать не стала ни спорить, ни возражать. Только головой для себя отрицательно качала. Потом заглянули попрощаться соседи, тетка с племянниками пришла попрощаться. Вероника прибежала с работы и стала помогать матери по дому, и другие разговоры пошли до самой до полуночи.

Жалко было теперь родителей - и мать, и отца, мать хотела, чтобы он никого не убивал, а отец, чтобы его не убили, а потому требовал убивать врагов. Все то, что прежде казалось обыденным, домашним житьем, обрело в пути свою самоценность и щемящую боль утраты. Прошлое с каждой минутой удалялось, оставалось позади. Вспоминалась Волга под саратовским нагорьем. Любимые летние места, зеленые островки и сияющая, магическая речная ширь, паруса. Но больше всего в детстве тянуло Сергия к большому железнодорожному мосту над рекой. Мост был на огромной высоте, надо было голову задирать и, находясь внизу, на берегу у воды, он часами любовался проходящими над ним поездами, прислушивался к грохоту колес по мосту; металлические пролеты моста гудели и дрожали под облаками на небе, и завидовал он в такие минуты тем, кто куда-то ехал по мосту через Волгу, в какие-то прекрасные страны, описанные только в книгах…

И опять припомнились картины детства, то, как в новогоднюю ночь ходили всей семьей в валенках через снежное поле к высоченной трубе с полыхающим нефтефакелом. Живой огонь, живой снег, нескончаемо падающий в зареве огня. Огонь безмолвно пожирает снежинки, а снег все идет и идет, любя огонь, не в силах отстраниться, густо валит… И огонь не гаснет, и снегу нет конца…

С годами многое ушло, изменилось. И вот теперь война - необходимость убивать или быть убитым. И иного выхода нет, только так, только велением войны. Теперь он удалялся на войну, где предстояло убивать или быть убитым. Сергей беззвучно заплакал во тьме, вспомнив мать, отца, сестру Веронику, плакал втихую среди спящих солдат. Как хотелось снова, взявшись за руки, снова брести по снежному полю к полыхающему в небе ночному огню...

А колеса стучали на рельсах, вагон раскачивался на бегу. Проносились стороной какие-то полустанки, подслеповато мелькнув в ночи урывками огней. Эшелон, набитый солдатами и оружием, поспешал туда, где предстояло убивать или быть убитым. Быть убитым не зависело от твоей воли, никто не жаждет быть убитым, и никто не знает, быть ли именно ему убитым. Убивать - дело воли, а на войне - обязательное, безусловное дело. И однако же как скажешь себе: убить - не убить.

…И стучали колеса на стыках: убить-не-убить, убить-не-убить, убить-не-убить…

Постепенно задремывая со слезами на веках, Сергий пытался представить себе войну, бои, то, как и кого придется убивать - выстрелом или врукопашную, этому его обучали все лето на берегу Волги. Пытался представить и то, кто будет делать то же самое, чтобы убить его. Старался вообразить себе того врага - немца, фашиста… И ничего не получалось - трудно было заочно представить себе того, кто мог бы быть им, так же, как трудно было представить по отцовскому рассказу тех, кто тонул возле подводной лодки. Волны захлестывали лица. Их было не разглядеть. А кто приближался, того расстреливали в воде… И он исчезал в пучине безмолвно и бесследно.

Колеса стучали на стыках - убить-не-убить. Сергий попытался припомнить немецкие слова, которые изучал в школе, но тоже не уверен был, как могли звучать на немецком языке подобные слова, такой же набор слов: убить-не-убить, убить-не-убить, убить-не-убить…

И мчался поезд во тьме…

№49 за 23.12.2004