По просьбе читателей из Узбекистана мы помещаем на странице Эркинюрт книгу бывшего политзаключенного Сафара Бекжана "У входа на тот свет".

Редакция "Эркинюрт"

У ВХОДА НА ТОТ СВЕТ...

САФАР БЕКЖАН

Глава четвертая

Лето 1990-го, так-же как и лето предыдущего, 1989-го года, началось трагически: в Ошской области Киргизии произошли кровавые столкновения между узбеками и киргизами. Тюркские роды, забывшие о принадлежности к единой нации за 140 лет разделения и духовной деградации, были в очередной раз натравлены друг на друга. В 1989 г., во время трагических событий в Фергане, вместе с группой московских и ленинградских демократов и журналистов я видел всю неуправляемость взбесившейся толпы. В такой момент быть на чьей-либо из конфликтующих сторон для организации, считающей себя демократической, по крайней мере, неразумно. Мухаммада Салиха, бывшего в тот момент секретарем Союза писателей Узбекистана, как и активистов возглавляемой им партии "Эрк", ошские события сильно обеспокоили. Позвонив бишкекским демократам, он попросил их прислать в Ташкент своих представителей. В свою очередь, группа представителей узбекской молодежи, собравшись в Ташкенте, готовилась выехать в Москву, где находились подлинные виновники ошской трагедии. Я позвонил своим московским знакомым, попросив их оказать нам помошь в организационных вопросах.

Собравшись таким образом, мы, группа узбекских и киргизских юношей и девушек, прибыли в Москву. Здесь мы встретились с первым секретарем посольства США Розмари Форсайт.

Мы решили провести митинг на Красной площади и начать затем политическую голодовку. Согласно указу Горбачева, митинги на Красной площади были запрещены, однако если он длился не больше 10 минут, митингующие к ответственности не привлекались. Поэтому мы, предварительно поставив в известность прессу, собрались в условленное время на площади и зачитали своместное узбекско-киргизское заявление по поводу ошских событий. Милиция оцепила нашу группу и, посадив в машины, стала куда-то отправлять. Я в это время находился в окружении корреспондентов и отвечал на их вопросы. Не исключено, что меня не тронули потому, что приняли за журналиста, так как у меня тоже были диктофон и фотоаппарат. Или же просто не заметили. Одним словом, меня разлучили с моей группой, но это было хорошо, так как у меня была возможность содействовать освобождению товарищей. Мы встретились с помощником Горбачева Дмитрием Яриным. Он сказал, что дал распоряжение отправить группу самолетом в Ташкент и посоветовал мне тоже быстро уезжать из Москвы. Но уехать в Ташкент вместе со всеми мне не удалось. Придя в квартиру, где мы проживали, я неожиданно почувствовал себя плохо - вновь открылась язва желудка - и потерял сознание.

Пришел в себя уже в отделении реанимации. В Ташкент известие о моей болезни дошло в виде: "Сафар находится в очень плохом состоянии",- а вот в Хорезм сообщили, что меня в Москве убили. Художник Шухрат Бабажан стал с помощью московских друзей разыскивать меня в моргах. Обнаружив меня все-таки живым, на радостях он сделал дружеский шарж, где мое лицо было представлено на очень мрачном фоне.

Теперь, спустя три года, сидя в тюрьме, я пытался постигнуть смысл этого сюжета.

Я ощущал себя счастливым оттого, что первый раз за месяц пребывания в подвале МВД помылся в бане и сбрил бороду, и размышлял над превратностями судьбы.

Так прошел и четвертый день голодовки.

Кстати, раз зашел разговор о художниках, вспоминается 1984 год.

Как я уже упоминал, одним из тех, кто входил тогда в круг друзей Мухаммада Салиха, был художник Исфандияр Хайдар. Его называли узбекским Уралом Тансыкбаевым, однако любовью властей он не пользовался. С другой стороны, нет другого художника, которому в узбекской поэзии было посвящено бы столько стихов. Одним словом, это самый известный среди интеллигенции, но самый непризнанный властями деятель искусства.

Кажется, осенью 1984 года в его мастерской, расположенной в ташкентском микрорайоне Лисунова, проходила очередная встреча. В прихожей нас встретил Рауф Парпи, как всегда, заросший бородой и лохматый. Уже успев "поддать" и лукаво прищуриваясь, он с ходу провозгласил:

-Поздравьте Исфана, он создал великое произведение! В узбекском искусстве такого еще не было!

Проведя нас в мастерскую, которая одновременно служила и гостиной, и показав каждому, куда садиться, Рауф-ака насмешливо проговорил: "Отдыхайте пока, еще устанете разглядывать картину".

Наконец, с балкона вышел сам автор с полотном размером примерно полтора на два метра, которое поставил лицом к стене. Поздоровавшись с каждым, он с виноватым видом произнес: "Извините, ставил картину в рамку". Трудно было понять, действительно ли он стесняется, или притворяется.

И без того очень худой, в домашней одежде Исфандияр-ака выглядел совсем неказисто. Прядь длинных волос на совсем облысевшей голове напоминала пучок пожелтевшей травы, прилепившийся к большому яйцу.

Со стороны столовой раздался плач ребенка.

-Дильбар, принеси чаю, пришел Мухаммад Салих с друзьями - сказал хозяин, обращаясь к жене.

Рауф-ака, только что назвавший новую картину великим творением, подошел к ней и торжественно повернул ее к гостям. На картине был изображен узбекский кишлак 20-30-х годов, точнее, его центр, по которому ходили люди. С левой стороны - тысячелетняя чинара с дуплистым стволом. В дупле, видимо, расположилось какое-то учреждение, так как над дверью висит кумачовый плакат с серпом и молотом и надписью на арабском алфавите (с VII века и до конца 20-х годов XX века в Средней Азии употреблялся арабский алфавит - прим.пер.).

-Рауф-ака любит преувеличить, обычный сюжет,- тихо сказал я сидящему рядом Ибрагиму Хаккулу. Однако он ничего не ответил, продолжая внимательно разглядывать картину, и выражение его лица свидетельствовало, что мое мнение он не разделяет.

Я взглянул на Ахмада Агзама: светлолицый, краснеющий по любому поводу, он всегда одинаково тщательно одевался и брился, хотя волосы на лице росли у него только на подбородке. Он растерянно бегал по картине глазами, тоже безуспешно пытаясь вникнуть в смысл нарисованного и чувствуя себя от этого, словно дервиш, потерявший свою хирку.

Общее молчание нарушил низкий голос вечно нахмуренного, словно весь мир у него в неоплатном долгу, Мухаммада Салиха. Подойдя к картине, он сказал: "Надо проредить листву, пусть будет видно, что дерево гниет. Ваше произведение выглядело бы еще лучше, если бы рядом с плакатом красовался портрет краснобородого, плешивого "пророка".

Я понял, что если художник Исфандияр в образе болеющего дерева представлял только картину прошлого, то Мухаммад Салих видел в нем символ нынешнего, гниющего СССР. Для него такой взгляд был типичным и, как хорошо известно, он подтвердил это всей последующей политической деятельностью. Для меня-же этот эпизод стал небольшим наглядным уроком.

Пятый день голодовки.

Парни, присоединившись к голодовке своего "братана", за два дня уже сникли, утратили свой обычный гонор. Мне-же почему-то захотелось сегодня на свежий воздух.

На прогулку я не выходил уже давно. Место, где совершается десятиминутная прогулка и которое мы называем "светлым миром", расположено во дворе МВД. Оно представляет собой площадку размером пять на четыре метра, окруженную стеной высотой четыре метра и покрытую сверху металлической сеткой. На сетке, сквозь которую видно только небо, стоит охранник с "калашниковым" в руках.

Последний раз меня выводили туда в начале сентября. Еще не рассвело, было прохладно, на мне была только рубашка, и тело сразу покрылось "гусиной кожей". Чтобы размять ноги, я стал ходить по площадке, пока не стало трудно дышать. От постоянной влажности и недостатка кислорода в камере легкие совсем ослабли. Уши же, привыкшие к постоянной тишине, чутко улавливали любой звук и было очень приятно слышать, как просыпаются и начинают петь птицы. Несмотря на то, что осень только началась, на площадке уже лежали несколько залетевших откуда-то желтых листьев. Я нагнулся, чтобы поднять один такой листок и тут увидел окурок наполовину выкуренной сигареты. Я уже успел раздавить его, видимо, когда вышел на площадку, но решил, что можно использовать табак и поднял окурок. Оказалось, однако, что вместо табака в нем находится обрывок бумаги.

-Брось, что в руках, стой и не шевелись,- тут-же раздался сверху грозный окрик. Я поднял голову. Охранник, направив на меня автомат, двигался по сетке ко мне. В это-же время стала открываться и дверь на прогулочную площадку. Я машинально сунул обрывок в рот и немного пожевав, проглотил (позже я узнал, что поступил тогда согласно тюремным правилам. Видимо, каждый человек в подобной экстремальной ситуации поступает одинаково, словно повинуясь инстинкту).

Подбежавший дежурный надзиратель завернул мне руку назад и спросил у охранника: "Что натворил этот политик?". "Кто-то из предыдущих оставил письмо в сигарете. Политик нашел его и, прочитав, успел проглотить до вашего прихода",- ответил тот. -Тебя пожалели и вывели на свежий воздух, а ты так поступаешь? Открой рот!,- велел дежурный.

Рот я открыл, но бумаги там уже не было.

-Ты и так набит внутри словами, теперь и это проглотил, когда-нибудь лопнешь, парень!,- рассвирепел дежурный и поднял вверх мою завернутую руку. От боли я пригнулся и вскрикнул.

-Руки за спину, встань передо мной, пошел!,- приказал дежурный, выпустив руку. Спускаясь по лестнице, он дал распоряжение выстроившимся в ряд помощникам:

-После каждого заключенного подметать прогулочную, а на этого напишите рапорт, он лишается прогулок на 10 дней...

После этого случая прошел уже почти месяц, и с тех пор я не дышал свежим воздухом. Пару раз я просил, даже писал жалобы прокурору, но безрезультатно и поэтому смирился было. Однако сегодня, на пятый день голодовки, желание подышать воздухом меня не покидало.

-Надо-бы попроситься на прогулку,- обратился я к Ядгару. Но он мое предложение не поддержал:

-Уважаемый, можете требовать чего хотите, только не этого. Даже если сами предложат, не надо соглашаться, потому что мы начали голодовку здесь, организм привык к этому воздуху и если сейчас его поменять, можем заболеть.

Значит, и сегодня буду только лежать, вспоминая прошлое и продолжая бороться сам с собой, подумал я. Кстати, вот пример подобной раздвоенности:

В 1986 году был опубликован рассказ критика Ахмада Агзама "Сам с собой". Кажется, это была первая и последняя работа А.Агзама, демонстрирующая его незаурядные писательские способности. Кто-бы подумал тогда, что шесть лет спустя он сам загонит себя в тупик? Но вот вкратце содержание его рассказа:

"Иду по миру извилистыми, труднопроходимыми дорогами. На пути встречаются разные препятствия. Мое тело устало, но упорно прыгает через ямы и преодолевает барьеры. Между сознанием и телом возникает спор. "Почему не обходишь препятствия?",- спрашиваю я тело,- "ведь я за тобой ухаживаю, кормлю, умываю, удовлетворяю все твои потребности - следовательно, ты должно делать то, что хочу я". Смотрю, подходим к очередной яме. "Прыгай", -приказываю я телу. Однако, сколько бы я ни просил, оно прыгать не желает. В конце концов, сказав "Пошло ты!", я оставляю свое тело и сам "прыгаю" через яму".