Новый мир, старое мышление ("Internationale Politik", Германия)

Эберхард Зандшнайдер, 31 мая 2005

Текст публикуется с любезного разрешения редакции журнала "Internationale Politik"

____________________________________________________________

Автор статьи, директор программы им. Отто Вольфа Научно-исследовательского института Германского общества внешней политики, профессор Института политологии им. Отто Зура в

Границы между внешней и внутренней политикой исчезают

После 1989 года в мире произошли фундаментальные изменения, но ментальные схемы объяснения мира остались прежними. Когда политике становится не по силам справиться с неясностью ситуации, она ищет простые ответы. Наука тоже хочет интерпретировать все более усложняющиеся отношения при помощи простых дихотомий. И то, и другое с неизбежностью обречено на провал.

Сначала в Пекине умер один китаец. Смерть Ху Яобана, бывшего Генерального секретаря Коммунистической партии Китая, породила цепь событий, которые в течение нескольких месяцев изменили мир до основания. Все начиналось абсолютно несенсационно: 15 апреля 1989 года, едва публично стало известно о смерти Ху Яобана, студенты Пекинского университета возложили венки и цветы на площади Небесного мира у памятной стелы мученикам революции. Китайская молодежь осмелилась публично высказать свою поддержку сторонникам реформ в верхушке партии. "Демократия и свобода" - так звучал чуть позже лозунг студентов. И этот сигнал был понят: вскоре сотни тысяч людей заполнили площади Пекина и других крупных городов. Улицы превратились в море транспарантов и флагов, повсюду велись оживленные дискуссии, партийное руководство перешло в оборону, а западные журналисты толпами приезжали в Пекин, чтобы вести оттуда прямые репортажи.

Но надежды, появившиеся в первые недели после смерти Ху Яобана, были уничтожены в буквальном смысле слова в одну ночь. Когда пала "богиня демократии" - сооруженная студентами и ранним утром 4 июня 1989 года раздавленная танками - казалось, что бонзы Коммунистической партии уготовили жестокое и окончательное поражение этим волнениям. Но они не учли силу средств массовой информации. Мировой резонанс на использование военной силы против мирных студентов был колоссальным, в то время никто - и меньше всего коммунистические вожди Центральной и Восточной Европы - не думал, что подобное эхо вообще возможно. Также мало подготовлены к подобному развитию событий оказались и западные наблюдатели.

В обстановке всеобщего возбуждения они просмотрели еще один маленький случай, который имел колоссальные последствия. Далеко от Пекина, в небольшой федеральной земле тогда еще разделенной Германии, впервые можно было ощутить влияние пекинских событий: когда Эгона Кренца, преемника Эриха Хонеккера, 5 июня во время его визита к премьер-министру земли Саар Оскару Лафонтену спросили, что он думает о событиях в Пекине, Кренц вышел из себя: "Я совсем не знаю, чего вы хотите, - ухмыльнулся он перед работающими телекамерами. - Посмотрите же туда! Там произошло не что иное как восстановление спокойствия и порядка". Люди в ГДР знали, что им думать об этом высказывании. Вскоре после этого на улицах Лейпцига они скандировали: "Кто хвалит Пекин, не сможет ничего изменить здесь". В международном миропорядке вдруг все переменилось, ничто не осталось таким, каким было на протяжении четырех десятилетий. Политики во всем мире должны были учиться жить с неожиданностями. Практически все, что два поколения считали незыблемыми основами мировой политики, пришло в движение.

Однако здесь следует обратить внимание на существенное историческое различие: после крупных и драматичных переломных моментов XX века вновь и вновь предпринимались попытки фундаментального изменения порядка в мировой политике, даже если успех этих попыток был в высшей степени различным. После первой мировой войны это были Версальская мирная конференция и рождение Лиги наций, после второй мировой войны - Потсдамская конференция и основание Организации Объединенных Наций. После перелома 1989 года подобной попытки не было. И поэтому движение международной политики в совершенно новую эпоху вынужденно пошло по старым рельсам, на основе старых структур, работоспособность которых и ранее была весьма ограниченной. Таким образом, будущие трудности были запрограммированы изначально врожденными недостатками.

Мечты, надежды, заблуждения

После падения Берлинской стены и крушения коммунистического лагеря в умах многих сложилось убеждение: мы выиграли "холодную войну", мир сейчас более гарантирован, теперь у нас будет меньше войн. Заговорили о мирных дивидендах. Однако сегодня мы знаем: это было только одно из многих заблуждений. Лишь на короткий исторический момент человечеству показалось, что его мечты о большей безопасности станут реальностью. Но уже сегодня самый поверхностный взгляд на мир показывает, что произошло прямо противоположное: мы получили не меньше войн, а больше. И мы обнаружили, что противостояние между Востоком и Западом оказывало сдерживающее воздействие на многие региональные конфликты по всему миру. Многие из вспыхнувших с тех пор военных действий в Африке, Азии и даже в Европе, стоивших сотен тысяч жизней, были невозможны во времена "холодной войны".

После 1989 года мир верил в то, наступят золотые времена глобализации и благосостояния, поскольку демократия и рыночная экономика везде пробьют себе дорогу. И это тоже было заблуждением, поскольку вскоре оказалось, что "ножницы" между богатыми и бедными становятся только шире, и эта пропасть увеличивается еще быстрее, чем прежде.

И наконец, многие надеялись, что характерной чертой нашего мира по окончании великой двухполюсной конфронтации станет многостороннее сотрудничество. Однако после дискуссий о войне в Ираке вряд ли можно утвержать, что многосторонность в последние 15 лет стала много эффективнее. Эффективность ООН тоже не выросла. И готовность крупных национальных государств к сотрудничеству - идет ли речь о Киотском протоколе или Международном трибунале, о валютных нормах, кооперации в сфере мировой торговли, борьбе против голода или долгосрочной защите окружающей среды - ничто на практике не функционирует так многосторонне, как это было задумало в теории мировым сообществом.

В мире вчерашнего дня доминировали две темы. На переднем плане стояла безопасность, причем она понималась в нескольких измерениях: безопасность как национально-государственная безопасность в отношении нападений извне, но также и как внутренняя безопасность - социальное обеспечение, гарантии рабочих мест, уверенность в перспективах на будущее. Второй серьезной темой было благосостояние, тоже рассматривавшееся в международной и национальной перспективах, - перекосы в благосостоянии между различными государствами, между Севером и Югом, а также производство благосостояния внутри отдельных государств. Как создать благосостояние и добиться развития?

Как их защитить? Что делать с проблемами, которые возникают из отчасти драматических дисбалансов в благосостоянии? Но в какой из этих двух перспектив ни рассматривать сегодняшний мир, внешняя политика более не является внешней политикой. То, что происходит в других регионах, оказывает непосредственное и значительное воздействие на нашу внутреннюю безопасность, наш рынок труда, наше потребительское поведение, наш климат. Внешняя политика затрагивает каждого из нас, каждый день. И она давно уже перестала быть уделом лишь маленькой группы дипломатов и специалистов. Тем не менее наши внешнеполитические дискуссии все еще несут на себе отпечаток двух сверхмощных тенденций: лихорадочных реакций на неожиданные события и использование передаваемых по наследству ментальных схем по их объяснению и преодолению.

Немыслимое и неожиданное

Потрясения всегда состоят из двух элементов: из неожиданного и немыслимого. Мы бываем потрясены тогда, когда происходят вещи, которые мы считали немыслимыми. Так был потрясен Чарльз Дарвин, когда столкнулся на Галапагосских островах с такими представлениями об эволюции, которые в его прежнем научном мире были немыслимы. Так были потрясены и мы, когда пала Берлинская стена, поскольку в 1989 году было просто немыслимым, что ГДР может исчезнуть с политической карты мира, а через два года такая же участь постигнет и мировую супердержаву СССР.

Но потрясения возникают и тогда, когда происходит нечто неожиданное: события, которые мы считаем хотя и возможными, но в действительности весьма маловероятными. Подобно тому, как 9 ноября 1989 года олицетворяет собой немыслимое, так 11 сентября 2001 года является воплощением неожиданного. Да, предупреждения о террористических угрозах были. Но в таком виде их никто не ожидал. Соответственно, оба события преподают нам собственные и простые уроки. Урок из падения Берлинской стены гласит: супердержавы, которые опираются только на военное превосходство, в перспективе будет иметь сложности с тем, чтобы отстаивать свой статус супердержавы. Существует сомнение в том, поняла ли сегодняшняя американская администрация этот урок. А урок 11 сентября 2001 года состоит в следующем: мы должны мыслить по-другому - и гораздо более фундаментально, чем это считалось возможным до сих пор. Когда встречаются немыслимое и неожиданное, то слишком легко возникают глубокие кризисы. Внешняя политика как раз находится в одном из таких кризисов. Все ментальные схемы, к которым мы привыкли и с помощью которых мы описывали, объясняли и делали международную политику, подвергаются испытанию на прочность.

Итак, в состоянии ли мы еще понимать мир, в котором живем? За несколько месяцев все привычные ориентиры были утрачены. Во времена "холодной войны" мы точно знали, что есть добро и зло, где наше место в мире, откуда исходят угрозы, кто наши друзья и союзники. У врагов были лица, имена и адреса. Мы воспринимали тот вчерашний мир угрожающим, но в рамках нашего собственного мышления тем не менее знакомым и близким. Сегодня то время кажется нам прямо-таки сказочно надежным - несмотря на все его опасности и постоянную угрозу ядерной войны между Востоком и Западом.

Большинство читателей без особых колебаний согласятся, что двойное событие - 9 ноября 1989 года и 11 сентября 2001 года-"Eleven-Nine and Nine-Eleven", как говорят американцы,-знаменует собой исторический рубеж.

Но может быть, это восприятие является неточным: может быть, для нас точка исторического перелома времен находится не позади, но еще только впереди! Этот перелом, хотя и сопровождается резкими, чувствительными, поглощающими внимание отдельными событиями, протекает тем не менее медленно и именно поэтому более действенно, чем это пытаются внушить хаотичные ежедневные репортажи в средствах массовой информации. И требует он не старой логики, характерной для политики с позиции силы, но новой логики эпохи глобализации, ускорения и взаимосвязей.

Вот в чем заключается собственно вызов. Мир фундаментально изменился, но ментальные схемы его объяснения остались прежними. Основные темы международных новостей, броские заголовки передовиц мировой прессы - это лишь вершина айсберга. Изменения в скрытых от глаз глубинных структурах гораздо существеннее, и они особенно важны, поскольку на них обращается значительно меньше внимания. Трудные ситуации превращаются в кризисы только при соответствующем их восприятии. В случае необходимости их можно приукрасить при помощи СМИ. Однако по-настоящему опасны ситуации, которые являются действительно критичными, но не воспринимаются как таковые.

Черное и белое

Когда сложность политических отношений возрастает до предела, политики пытаются искать простые ответы, ведь узкий взгляд на вещи защищает от перегрузки. Но он таит в себе также искушение принять простые решения, которые не адекватны сложности стоящих перед миром проблем. Как действуют эти ментальные схемы, показывают примеры анализируемых ниже шести подходов, которые особенно у всех на слуху и которые по большей части были порождены американскими трендсеттерами и активно обсуждаются в международных кругах. Стратегия их опубликования всегда одна: сначала идея должна быть обнародована в авторитетном международном журнале с большим тиражом и ареалом распространения и вызвать соответствующий резонанс. Если данный этап проходит успешно, то в течение года после этого появляется соответствующая книга, продвигаемая четкой маркетинговой стратегией. Международное внимание и экономический успех для таким образом позиционированной публикации гарантированы. Все описанные ниже труды предлагают способ лучшего понимания мира, в котором мы живем, все они стали бестселлерами, и тем не менее, в конце концов они мало помогают.

Итак, первая попытка объяснения сегодняшнего мира: Фрэнсис Фукуяма (1) , "Конец истории". В самых простых чертах его аргументация сводится к следующему: конец Советского Союза - доказательство триумфа демократии, и тем самым завершилось то, к чему на протяжении двухсот лет стремилось человечество, - победное шествие демократии. Фукуяма поначалу приводит аргументы очень индивидуалистические: люди испытывают настоятельную потребность в ощущении самоценности и чувствуют себя хорошо только в таких обществах, которые гарантируют достижение подобных ощущений. Демократии делают это. Они предоставляют избирательные права, права человека, равенство перед законом. Соответственно, Фукуяма называет демократии "the final form of human government" (конечная форма гуманистического управления). По его мнению, это развитие берет свое начало во французской и американской революциях, круг которых замыкается в 1989 году. Победив социализм, коммунизм и фашизм, демократии вступают в новую фазу.

Конечно, существуют еще и другие системы - и отсюда вырастает принципиальная дихотомия: с одной стороны, демократии, с другой - не-демократии. Но если демократические режимы являются лучшей гарантией мира и благосостояния, то сама собой напрашивается мысль, и ее легко прочесть во внешней политике администрации Буша: мир должен стать максимально демократичным - насколько это возможно. Стратегический вывод гласит: поддержка процессов демократизации является исконной, первейшей задачей Запада. Поэтому Фукуяма создает программный документ настоящей индустрии, которая пережила бум в 90-х годах и достигла своего временного апогея в войне против Ирака: Promoting and Protecting Democracies - поддержка демократии извне! Согласно подходу Фукуямы, мир делится на демократии и не-демократии.

Второй подход - "Столкновение цивилизаций" Самюэля Хантингтона (2) - поднимает совсем другой уровень проблем, но следует в принципе все тем же самым ментальным схемам. По сути, Хантингтон утверждает, что международная политика определяется более не идеологическими линиями разлома, но культурными, которые проходят по границам цивилизаций (цивилизации он определяет в высшей степени общо - как "the highest cultural grouping of people and the broadest level of culltural identities people have - shirt of what distiguishes humans from other species"). Хантингтон может позволить себе такие не особенно филигранные дефиниции. В целом, он различает восемь крупных цивилизаций: западная, конфуцианская, японская, исламская, индуистская, славяно-православная, латиноамериканская, африканская. Сам Хантингтон говорит о "velvet curtain", о "бархатном занавесе" - в отличие от "железного занавеса". Его дихотомия в принципе проста: The West against the Rest (Запад против остального мира).

Роберт Каплан (3) доказывает, что Земной шар в будущем будет делиться линиями социально-экономических разломов. Его дихотомия самая старая и самая простая вообще: бедность против богатства. Что касается бедных, то здесь он констатирует демографический взрыв как дополнительную нагрузку на них, что касается богатых - там имеет место бум технологий им во благо. Каплан также приходит к стратегическим выводам относительно основных задач международной политики. Его решение - это помощь в целях развития, техническая помощь и планирование семьи: преодолевайте кризис до того, как он вас настигнет!

Томас Фридман (4) формулирует свою дихотомию опять-таки по-другому. Для него основная разделительная линия международной политики - это глобализация. С одной стороны, есть государства, которые втянуты в процесс глобализации, с другой - те, которые остаются как бы вне ее. В будущем речь пойдет не о танках и пусковых ракетных установках, а о количестве компьютеров на одно домашнее хозяйство. Речь пойдет о рынках, а не об институтах. И у Фридмана есть вариант терапии. Он говорит о социальных сетях безопасности, о культурной интегрированности и защите окружающей среды. Но в конце концов и его ментальный подход дихотомичен; те, кто вовлечен в сети, против невовлеченных.

Дихотомия Роберта Кагана (5) так часто цитируется еще и потому, что она особенно раздражает европейцев. Марс и Венера образуют для него метафоры для описания принципиально различных подходов к решению центральных проблем международной политики. Его противоречие упрощенно звучит так: здесь - США с их гоббсовским реализмом, там - европейцы с их кантианским идеализмом. Одни хотят быстрых решений, другие - многосторонних процессов. Не только сам автор, но и его сторонники в части американской администрации подвержены магии столь соблазнительного ложного мифологического отношения: в конце концов, в мифе всегда побеждает Венера, поскольку Марс, уставший от военных баталий, только в ее объятиях находит покой и защищенность.

Будучи менее драматичным в своих метафорах, оперируя совсем другими аргументами, нежели Каган, Чарльз Купчан (6) приходит к сходной основной посылке: когда весь мир ведет дискуссию об американской эмпирии и американском унилатерализме, он постулирует конец американской эры. А Европа должна быть ему благодарна. Он - единственный политолог, который на протяжении целой книги утверждает, что Европейский Союз в будущем бросит вызов США. В напряженном соотношении унилатерализма и изоляционизма со стороны Америки Купчан представляет тезис о том, что положение Европы на долгосрочную перспективу лучше. Если посмотреть попристальнее, то он опять упирается в весьма простую дихотомию "США против ЕС".

Можно ли объяснить с помощью таких дихотомий все более усложняющийся мир? Достаточно ли мыслить в черно-белых образах там, где мы, собственно, должны мыслить в таких категориях как скорость, исчезновение границ и образование сетей? Достаточно ли заниматься быстротечными феноменами, лежащими на поверхности международной политики, и из этого делать выводы, которые не переживут уже следующее неожиданное развитие? Ответ лежит на ладони: если мы хотим справиться с вызовами будущего, нам необходимо вырваться из структур бинарного мышления.

Для начала ясно одно: в таких вопросах традиционные, нормативные социальные науки с их тенденциями к сужению и абсолютизации не помогают. Требуется прямо противоположное: не социальная наука, которая нормативным образом сужает ex ante будущие пути развития (как это и происходит в нынешних исследованиях процессов трансформации и демократизации, что симптоматично), но наука, которая помогает расширить спектр вариантов действий. Здесь можно многому научиться у футурологов, которые в этаблированных социальных науках не принимаются или считаются маргинальными. Эккард Минкс, руководитель Института футурологии концерна Даймлер Крайслер АГ, формулирует в отношении мультидисциплинарной, систематической футурологии следующее: "С этим связан сложный в познавательно-теоретическом и содержательном планах процесс, в финале которого - не описание нового и единственного в своем роде состояния будущего, а пространство смысловых возможностей... Ориентированная на контекст футурология стремится показать не то, как должны бы выглядеть реальности, а то, какими они могли бы стать". (7) Теоретически решение выглядит очень просто: максимально часто менять перспективу анализа, учитывать немыслимое и концептуально быть готовыми к неожиданностям. Но как это должно функционировать? На настоящий момент честный ответ таков: нет простых решений, нет теории или стратегии, которая все объясняет. Кто утверждает, что обладает ею, быстро вступает на шаткую почву упрощающих идеологий. Прежде всего надо научиться обращаться с целым рядом парадоксальных тенденций, которые при поверхностном наблюдении не имеют ничего общего, но в своих последствиях совпадают и ставят наше мышление перед совершенно новыми вызовами.

О парадоксах глобализации написано много и копий сломано немало. По сути, речь идет о вопросе, можно ли контролировать процессы глобального масштаба, и если да, то как. И именно здесь заключен двойной парадокс: глобализация состоит из большого количества единичных процессов, каждый из которых сам по себе рационален. Но во взаимодействии этих процессов возникает иррациональность, которая не снимается по-настоящему обычными, традиционными попытками контроля. Это не удается сделать посредством попыток смягчить последствия на национально-государственном уровне; уличные столкновения, забастовки или марши протеста тоже не могут сдержать эту динамику. Технологический прогресс всегда пробивал себе дорогу в борьбе против поборников старых взглядов. Каждая отдельная попытка контроля сама по себе иррациональна и малоэффективна, поскольку функционирует под девизом: задержите мир, остановите стрелки часов! Но в своей совокупности подобные попытки контроля тем не менее обретают эффективность, поскольку они помогают развить новое сознание для глобальных проблем.

Аналогичным образом это относится и ко второму крупному парадоксу - парадоксу власти национальных государств. Они все еще остаются значимыми игроками международной политики, но в этой функции их все больше урезают супра- и транснациональные игроки. Национально-государственная политика с позиции силы находится в настоящей ловушке утраты власти, поскольку асимметричные вызовы обретают все большую динамику. При этом речь идет не только о материальной асимметрии, как это проявляется, например, в разнице в вооружениях между государствами. Речь идет также о технологической асимметрии, т.е. о технологическом прогрессе как центральном элементе международной конкуренции. Но прежде всего речь идет об асимметрии воздействий. Маленькие мощности имеют большое воздействие: именно потому столь опасны атаки хакеров на компьютерные сети, атаки спамов на фирмы и банки, воздушное сообщение, что для них не существует национальных границ. Эти тенденции усиливаются временным парадоксом одновременности и неодновременности: сплавляешься ли ты на каноэ по Конго или стоишь перед светофором на Wallstreet и ждешь - при помощи соответствующих технических средств можно одновременно узнать, что на четвертом кольце в Пекине возникла автомобильная пробка. Cui bono, можно было бы спросить. Мы общаемся в режиме реального времени и тем самым сводим к нулю наши временные пространства принятия решений. Но это относится только к тем, кто принимает участие в технологических процессах глобализации. Одновременно с этим другие части мира оказываются отброшенными назад во времена трибализма, бандитских войн и борьбы за выживание.

Это напряжение между одновременностью и неодновременностью находит свое продолжение в том, что можно скорее всего описать как парадокс стирания границ. Место с очевидностью теряет свое относительное значение. Решения более не завязаны на то, чтобы приниматься в определенном месте. Они все больше принимаются в виртуальных пространствах, обретая таким образом свою парадоксальную силу: хотя глобализация все еще предусматривает привязанность к месту, но каждая попытка изолировать отдельные пункты от эффектов глобализации изначально обречена на провал.

Непосредственно связан с этим и технологический парадокс. Технологический прогресс всегда был решающей движущей силой модернизации. Сегодня эта движущая сила ввиду развивающейся по экспоненте скорости процесса все больше ускользает от попыток политического контроля.

Существенные тенденции наблюдаются в серой зоне технологически уже возможного, но политически еще не урегулированного. И они с легкостью преодолевают границы и континенты. Например, если кто-то для проведения определенных биохимических процедур может получить в Европе доступ лишь после многолетних процессов, он переносит производство в Восточную Азию - и может быстро выйти со своей продукцией на рынок. Глобализированный капитал не знает, что такое мораль. Эти размышления применимы и для нашего парадокса безопасности. Традиционное понимание безопасности основывалось на моделях равновесия. Во время "холодной войны", когда Восток и Запад, вооруженные до зубов, противостояли друг другу и своими атомными арсеналами могли многократно уничтожить все человечество - центральный догмат веры состоял в том, что безопасность гарантирована лишь до тех пор, пока можно сохранять "равновесие устрашения".

Сегодня такие представления, основанные на модели равновесия, устарели. Необходимая для таких моделей посылка: на стороне противника мы имеем дело с рациональными игроками - абсурдна тогда, когда игроки сознательно берут в расчет собственное уничтожение, чтобы причинить нам максимальный ущерб. Устрашение по отношению к террористам-смертникам не работает. Основная посылка - безопасность посредством равновесия - реально действует только в отношении государств. Поскольку основные угрозы исходят сегодня от террористических "частных армий", формирующихся и функционирующих на негосударственном уровне, то даже угроза применения современных военных технологий не работает. 11 сентября 2001 года стало доказательством этого: чтобы потрясти такую сверхдержаву как США в самих ее основах, сегодня больше не нужны армии и современные военные технологии, а нужны только 19 мужчин и пара ножей для разрезания бумаги. Приватизация войны лишает наше традиционное понимание безопасности всех основ.

Названные парадоксы показывают с большой убедительностью: обдумывать политику в категориях вчерашнего дня более недостаточно. Также недостаточно, например, упрекать в отсутствии концептуальности германскую внешнюю политику, критикуя ее с безопасных академических позиций. Вызов в отношении разработки внешней политики, которая была бы соразмерна названным здесь проблемам, значительно больше. Внешняя политика перешагивает через границы - и внутренние, и внешние. Мало пользы в том, что мы убеждаем друг друга в общности наших ценностей. Существенные вопросы столкновения с не-западным миром будут ставить нас перед значительным вызовом нового рода.

В эпоху растущей глобализации действует не столько правило "столкновения цивилизаций", сколько борьбы идей. Победят - и тем самым создадут безопасность - в этой борьбе только идеи, которые могут вызывать восторг у людей, ради которых они будут готовы работать и в случае необходимости даже жертвовать. В истории всегда было так - и прежде всего в более чем 200-летней истории победного шествия демократических идей. Идеи политического порядка могут лишь тогда выйти за временные и географические рамки их возникновения, если они докажут собственную привлекательность. Идеи крайне редко распространялись чисто имперским путем, потому что они - собственность тех, кто создает политические системы извне. Это относится даже к эффективности европейской имперской политики, это представляет собой существенную причину распада советской империи: ее закат в умах граждан начался задолго до эрозии политики и экономики.

В успешных империях было по-другому, как констатирует Вильям Пфафф: "Кто был завоеван Римом, хотел стать римским гражданином. В XIX и начале XX веков элиты колониальной Индии, Индокитая и Африки хотели учиться в университетах Оксфорда или Парижа. Индонезийцы ехали в Лейден и становились специалистами в области романских языков. Представление, что молодой поляк или венгр в 60-х или 70-х годах мечтал поехать в Москву, чтобы влиться в ряды тамошних поэтов или ученых, усвоить язык и стиль жизни, подражать моде, изучать тамошнюю историю и литературу, чтобы потом принести назад эту цивилизацию в свою собственную страну, совершенно смехотворно. За полвека советской оккупации Восточной Европы не было ничего, что имело бы своим следствием обращение к ценностям и идеям Советского Союза". (8)

Кто таким образом смотрит в зеркало истории, не сможет остановиться перед одной фундаментальной точкой зрения, которую столь метко сформулировал американский автор Томас Барнетт: "Когда подошла к концу "холодная война", мы думали, что мир переменится. И он переменился - но совсем по-другому, чем мы думали. Когда закончилась "холодная война", возник вызов нам как таковой". (9)

В последние полтора десятилетия в этой констатации, совершенно очевидно, ничего не изменилось. Мы чувствуем себя все еще подобно зрителям в театре, которые, удобно устроившись на своих местах, к своему ужасу поняли, что они смотрят не тот спектакль. Пьеса называется не мир, а риск.

Таким образом, круг наших поисков приемлемого понимания мира завтрашнего дня замыкается: в начале в Пекине умер один китаец. А в конце - может быть, права здесь моя прабабушка, которая более 100 лет назад утверждала: конец света настанет, "когда Большая Медведица каждую ночь будет двигаться по небу в разных направлениях". Мир простой крестьянки конца XIX века рухнул. Но и наш мир второй половины XX столетия тоже больше не существует. Только в начале XXI века мы этого еще не заметили. Сегодня речь идет не о том, чтобы летать в разных направлениях. Сегодня речь идет о том, чтобы думать незашоренно, "в разных направлениях". Это называется сменой парадигм: внешняя политика - везде и во всем!

____________________________________________________________

1. Fraincis Fukuyama: Das Ende der Geschichte. Wo stehen wir?, M&*252;nchen [Ф.Фукуяма Конец истории. Где мы находимся. Мюнхен] 1992

2. Samuel Huntington: Kampf der Kulturen. Die Neugestaltung der Weltpolitik im 21. Jahrhundert, M&*252;nchen [С.Хантингтон. Столкновение цивилизаций. Новая политика 21 века.Мюнхен] 1996.

3. Robert D.Kaplan: The Coming Anarchy. Shattering the Dreams of the Post Cold War, New York 1997.

4. Thomas L. Friedman: The Lexus and the Olive Tree/ Understanding Globalization, New York 1999.

5. Robert Kagan: Paradise and Power. America and Europe in the New World Order, London 2004.

6. Charles A. Kupchan: The End of the American Era. U.S.Foreign Policy and the Geopolitics of the Twenty-first Century, New York 2002.

7. Eckhard Minx: Innovationsfelder und Marktchancen entdecken: Methoden und Modelle der Zukunftsforschung. 2.Johannisberger Gespr&*228;che, Frankfurt o.J.[Э.Минкс. Отрытие инновативных сфер и рыночных возможностей: методы и модели футурологии. 2-е Йоханнесбергские чтения]

8. William Pfaff: die Furien des Nationalismus. Politik und Kultur am Ende des 20. Jahrhunderts, Frankfurt [У.Пафф. Фурии национализма. Политика и культура в конце 20-го века. Франкфурт] 1994, с..83.

9. Thomas P.M.Barnett: The Pentagon"s New Map. War and Peace in the Twenty-first Century, New York 2004, S.1.

____________________________________________________________