Жандарм поневоле
Масштаб и конструкция страны вынуждают США играть роль мирового гегемона

Руслан ХЕСТАНОВ

Антиамериканизм в каждой стране специфичен, имеет свою форму и причины. Во Франции сегодня он сильнее, чем в России, но слабее, чем в Латинской Америке или арабском мире (см. таблицу). Вторая война в Персидском заливе существенно подорвала благоприятный образ США в мире. Если раньше Соединенные Штаты воспринимались большей частью как лидер "свободного мира" или ведущая либеральная демократия, то сегодня о них чаще говорят как о "мировом жандарме".

Образ Америки, сложившийся за рубежом, не соответствует внутреннему образу рядовых американцев, которые склонны скорее к уютному изоляционизму, чем к имперской и экспансионистской внешней политике. Для простых американцев всегда было свойственно желание избежать службы в армии и тем более участия в боевых действиях.

Великим политическим деятелям Америки столь же близко было стремление обустраивать собственный дом, а не склонность к мечтам о мировом господстве. Джордж Вашингтон, например, завещал американцам никогда не вмешиваться в конфликты между европейцами. Когда вспыхнула Первая мировая война, американцы почувствовали себя обязанными вмешаться, поскольку угрозе подверглись их торговые коммуникации и жизненно важные интересы. Примерно те же соображения национальных интересов не позволили Франклину Рузвельту уклониться от участия во Второй мировой войне и смириться с победой немцев и японцев. Угрозы, с которыми столкнулись США в первой половине XX в., были действительно смертельными.

После самой опустошительной мировой войны Америка не могла допустить господства Советского Союза на территории Европы. Поэтому она столь активно участвовала в разделе Европы и примирилась с хрупким, но действенным балансом сил холодной войны. Во время холодной войны не существовало международной свободной торговли. Экономики двух блоков не были связаны, а соревнование между системами было не за прибыль, а за сердца и сознание людей в обоих противостоящих мирах. Установки сверхдержав в соревновании характеризовались не столько стремлением отнять что-то у "братских" государств, сколько дать. Как пишет Генри К. Ли, известный американский экономист и публицист, "холодная война достигла двух замечательных результатов: она предотвратила ядерную войну и сделала развитие нравственным императивом в геополитической конкуренции двух сверхдержав, способствуя экономическому равенству внутри каждого блока".

Когда американцы говорят о своей глобальной ответственности и о том, что они к ней не стремились, но сама история вынуждает их исполнять роль гегемона, – это частично верно. В своих мемуарах "От первого лица" Владимир Путин вспоминал сардонически печальное отношение Генри Киссинджера к слишком скорому уходу СССР из Восточной Европы. Этот представитель американской политической элиты слишком хорошо понимал, что такое простая геополитическая механика, которая не зависит от идеологических предпочтений и политических намерений. Так же неуютно без привычных идеологических костылей почувствовал себя президент Джордж Буш-старший, который был напуган исчезновением такого серьезного оппонента, как СССР. Ему не очень хотелось иметь дело с неизбежными сложностями и противоречиями, которые очень скоро возникли между членами Североатлантического альянса.

В 90-е гг. весь мир, кроме, может быть, России, переживал эйфорию оптимизма. Крушение СССР, казалось, привело к разрешению всех политических проблем, поскольку опасная конфронтация наконец завершилась. Мировое общественное мнение было одержимо новой утопией: многие были уверены, что универсальные человеческие ценности получили шанс на триумфальное воцарение во всем мире. История завершилась – подвел итог Фрэнсис Фукуяма. Он уверял, что фундаментальных разногласий в международной жизни больше нет, что настало время для коллективных и слаженных усилий, дабы урегулировать некоторые досадные вещи, вроде Косова, а затем просто всем вместе взяться за рациональное управление делами планеты. Поскольку политических проблем не осталось, постольку речь могла идти лишь о сущей безделице – о наладке на международном уровне механизмов "хорошего управления". Фукуяме многие верили. Словарь "доброго управления", который использовался МВФ и Всемирным банком, вошел в моду. Мало кто обращал внимание на то, что новый сленг складывался на основе технократической лексики менеджеров предприятий, что взгляд на мир как на предприятие стал господствующим.

Одновременно в академической среде и в прессе развернулись дискуссии о вещах "второстепенных", о феминизме, сексуальных меньшинствах, мультикультурализме, бытовом расизме и пр. Европа согласилась ввести единую денежную единицу и приготовилась к расширению, мечтая заглянуть далеко на Восток. Иногда грезы уносили ее даже далеко за Урал. Мир был уверен, что вступил в посттрагическую эпоху, в эпоху приятельских и дружественных дебатов.

В эти оптимистические 90-е гг. сформировалась специфически американская вера в себя. История знала очень немного столь уверенных в себе наций. Именно в ходе этого десятилетия мировое общественное мнение взлелеяло надежду на то, что Америка должна сделать мир безопасным, взвалив на себя миссию глобального попечительства. Западный мир, особенно европейцы, уверовали, что мир без насилия возможен.

История шаг за шагом превращала США в единственную сверхдержаву. Сам геополитический статус страны навязал Соединенным Штатам уникальную роль главной мировой державы. Но вот грянуло 11 сентября 2001 г., которое резко поменяло тональность, и после "вечного мира", "доброго управления" и "конца истории" Фукуямы в моду вошел сленг "столкновения цивилизаций" Сэмюэля Хантингтона. К этому времени в США была уже готова к употреблению своего рода "американская религия", исповедовавшаяся малозаметным меньшинством, – доктрина неоконсерваторов об особой глобальной миссии США. Тем не менее выбор США в пользу наступательной имперской политики нельзя назвать сугубо идеологическим. Большую роль сыграли сама геополитическая механика и установление нового баланса сил. Трудно представить, чтобы столь сильная по своей конструкции страна с неизбежностью не играла бы роли гегемона. Сменяющиеся президентские команды могут менять лишь стилистику, но не радикально перестраивать стратегию поведения.

В отличие от европейцев США мало коснулась мода на отрицательное отношение к политике суверенистского и националистического типа. Единственное место, где слово "суверенитет" приобрело негативный оттенок, – это Западная Европа. Здесь ведущие интеллектуалы и технократическая бюрократия провели своего рода тотальную деконструкцию, целью которой было полное искоренение национализма из сознания соотечественников. Употребление националистического словаря было до недавнего времени политически некорректным. Вместе с искоренением этого словаря у европейцев ослабляли представления о патриотизме, что одновременно вело к неоднозначным и смутным представлениям об идентичности. Поэтому националистически настроенная оппозиция назвала эту пропагандистскую акцию лоботомией.

Однако, успешно искореняя национализм и суверенизм из голов европейцев, интеллектуальные и бюрократические элиты Старого континента не смогли распространить новомодные идеологические веяния на Новый Свет. США понимают, что необходимы сотрудничество и союзники, но, руководствуясь своими национальными интересами, они говорят о сотрудничестве "общего бремени", а не о сотрудничестве в принятии решений. Такую же роль вынужденно играет на региональном уровне Израиль, а в будущем, уже на глобальной сцене, к такой же роли и ответственности, может быть, будет приговорен Китай. Это вопрос чисто геополитической механики.

№ 24 (75) / 04 июля 2005