УЗБЕКСКАЯ ТЕТРАДЬ: ВПЕЧАТЛЕНИЯ ВОЛОНТЕРА КОРПУСА МИРА
Джессика Тейчер

Часть II. Хорезм: "Где погода жаркая, но нет воды"

Меня направили в Хорезм, город в западной части Узбекистана, отличающейся жарким и сухим климатом. Принимавшая меня в Ташкенте семья, в которой я жила в подготовительный период, беспокоилась обо мне, поскольку в Хорезме, как известно всему Узбекистану, питьевая вода соленая. На занятиях нам предложили придумать ключевую фразу, характеризующие наши регионы, и мы выразили общее настроение так: "Хорезм: где погода жаркая, но нет воды".

В течение всех трех месяцев пребывания в Ташкенте я интенсивно изучала узбекский язык. Однако, как оказалось, в Хорезме население говорило на диалекте, который больше напоминал турецкий. Иными были и местные обычаи.

Жизнь мне облегчило узбекское слово "ойлинг", или "попробуй". В Ташкенте, когда бы я ни ела и ложка в моей руке вдруг оказывалась пустой, хозяин говорил "ойлинг". Находясь в гостях, вы должны есть и пить с аппетитом, чтобы продемонстрировать свое уважение к хозяину дома. Меня этот обычай раздражал, и "ойлинг" было вежливым, искренним способом выразить благодарность в ответ на щедрость хозяина.

Моя новая семья в Хорезме встретила меня тепло и приветливо. В Узбекистане есть пословица: "Принимай гостя лучше, чем своего отца", и я испытала это гостеприимство на себе и в Ташкенте, и в Хорезме. Я никогда не забуду, как семьи, в которых я жила, и охотно отдавали мне все, что у них было, чтобы я чувствовала себя комфортно.

Раньше я воображала, что мне придется жить в лачуге из глины в пустыне, а семья будет насильственно потчевать меня жирными и вымоченными в скипидарной водке кусками мяса. Однако вместо этого я оказалась в достаточной комфортабельном и большом двухэтажном доме. Почти все это время было электричество, хотя воды было мало, а раковины находились на дворе.

Несмотря на некоторое разочарование в связи с тем, что волонтеру Корпуса мира не пришлось столкнуться с более суровыми условиями, признаюсь, что мне удалось адаптироваться к относительно высокому для узбекской семьи уровню жизни.

В Узбекистане под контролем правительства находится вода, как и все прочее. Если кто-то опоздал с оплатой, насос могут отключить всей махале (кварталу), пока счет не будет полностью погашен. На мой вопрос, почему люди, которые платят в срок, не потребуют от властей, чтобы им подавали их воду, мои хозяева ответили, что такие требования только рассердят власти и могут стать причиной неприятностей. На этом обсуждение вопроса закончилось.

Семья, в которой я жила, состояла из отца, матери, свекрови, двух дочерей и двух сыновей. Родители занимались выгодным хлопковым бизнесом и имели квартиру в Ташкенте, где жили их старшие дочь и сын. Дочь училась в университете, а ее брат работал на международную компанию. Он бегло говорил по-английски, и иногда, звоня домой, разговаривал со мной, чтобы убедиться, что у меня все хорошо. Другие сын и дочь подросткового возраста все еще ходили в школу в Хорезме.

У меня была отдельная комната на втором этаже. Однажды, решив поискать в шкафу ножницы и клейкую ленту, я наткнулась на стопку английских тетрадей и папок. В одной из папок лежал бюллетень Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), где обсуждалось воздействие терактов 11 сентября на ситуацию в Средней Азии. В бюллетене описывались усилия, приложенные среднеазиатскими властями для того, чтобы помочь Америке в "войне с террором".

Мне очень хотелось обсудить этот вопрос с проживавшим в Ташкенте сыном моих хозяев, но я вспомнила то, что нам говорили на занятиях в Корпусе мира. В американском посольстве нас, волонтеров, предупреждали проявлять осторожность в разговорах по телефону и письмах по электронной почте. Я уже несколько раз нарушала это правило в письмах откровенного содержания, в которых выражала свое разочарование узбекским правительством. Поэтому я ни словом не обмолвилась о найденном бюллетене, а затем была вынуждена покинуть Узбекистана вместе с коллегами по Корпусу мира, так и не успев встретиться со своим суррогатным братом из Ташкента.

Но не буду забегать вперед. Нам было сказано открыть банковский счет, на который ташкентское отделение Корпуса мира могло перечислять наши стипендии, чтобы мы не дожидались переводов по почте. По прибытии в Хорезм я попыталась открыть счет и зарегистрироваться в департаменте школьного образования.

Кассир в банке немного говорил по-английски. Он попросил положить на счет 1000 сумов (примерно один доллар), однако у меня на руках была первая стипендия Корпуса мира, и я предложила внести больше. Служащий банка отказался это сделать. Так я узнала, что в Узбекистане банки – не лучшее место для хранения денег. Десять лет назад стремительная инфляция уничтожила сбережения многих узбеков. В стране не существует системы страхования вкладов.

Позднее, незадолго до отъезда из страны, я узнала еще кое-что о местных банках. После того, как милиция открыла огонь по демонстрантам в Андижане, банки были закрыты. Я видела, как толпы разгневанных и что-то кричавших людей пытались проникнуть в банк, однако были оттеснены милицией.

Я была первой американкой, которую когда-либо видели местные жители. Они глазели на меня, когда я шла на уроки в школу, так, как будто я была голой. По сравнению с узбекскими женщинами я высокого роста, и у меня, в отличие от многих из них, нет золотых зубов. Ношу я вещи и обувь, которые, по-видимому, казались им забавными. Самое на их взгляд странное заключалось в том, что я была не замужем и у меня не было детей. Я надеялась, что со временем на меня перестанут глазеть. Однако проверить это не удалось, поскольку мне пришлось покинуть Узбекистан раньше срока.

Мои ученики жадно тянулись к знаниям, и им было интересно пообщаться с настоящей, живой американкой. Наши занятия проходили во временно оборудованной классной комнате, где когда-то обучали новобранцев, и на стенах висели диаграммы с автоматами, а дверь в чулан была испещрена пулевыми отверстиями, вероятно, потому что служила мишенью. Большинство учителей совсем не жаждали проводить занятия в школе. Им перестали выдавать зарплату, составлявшую обычно около 12 долларов в месяц.

В отличие от многих других учителей, моя коллега, работавшая в школе полный день, относилась к работе с энтузиазмом и была предана своему делу. Я должна была помочь ей с преподаванием английского языка в местной школе.

На мое счастье, некоторое время она жила в Калифорнии, где обучалась по программе Госдепартамента для учителей постсоветских стран. Это была женщина необычной судьбы. Она развелась с мужем, от которого у нее был сын. Развод в Узбекистане – непростое дело. Свекровь заставляла ее работать в поле сборщицей хлопка и изолировать от семьи. В конце концов она забрала сына и ушла из дома, понимая, что это неизбежно породит "миш-миш", т.е. грязные слухи по поводу ее поведения. Мужество, независимость и сильная воля здесь не поощряются, и узбекские женщины редко проявляют эти качества на виду у всех.

Моя приятельница, описывая советские порядки, говорила о "формализме": бюрократии, бесконечной бумажной волоките, обмане и взяточничестве. Например, директор школы был "формалистом", если он повышал учителям зарплату в обмен на подношения вином и водкой. Вопреки бюрократическим порядкам она сохраняла терпение и оптимизм. И когда я готова была рвать на себе волосы от отчаяния, она вздыхала и говорила: "Послушай, Джессика, это просто "формализм". Ты должна не терять терпения, и все наладится".

Моя коллега сохраняла надежду в самые последние дни моего пребывания в Узбекистане, когда стало очевидно, что Корпусу мира не продлят визы. Она призывала меня не сдаваться и не терять надежды, какой бы тяжелой ни была ситуация. Когда мне в конце концов пришлось сказать ей, что я уезжаю, она очень расстроилась. Это нанесло удар по ее надеждам, и она была задета за живое. Мне тоже было нелегко. Нас лишили дружбы, которая могла продлиться два года, а ограничилась пятью неделями. Когда я вернулась в Соединенные Штаты, она прислала мне письмо по электронной почте: "Чувствую себя плохо, и меня больше не интересует моя работа. Пожалуйста, не пропадай".