Леонид Михайлов

В ХХ веке международный порядок менялся трижды, обнаруживая свою крайнюю зависимость от процессов, происходящих в Евразии и ее политическом эпицентре – России. Итоги кардинальных изменений досоветского, советского и постсоветского пространства (как правило, заданные крупными военными баталиями) продолжают составлять главную интригу политологических эссе и аналитических записок, служат эмпирической базой реформистских идей и технологий трансформаций. Однако ни Первая, ни Вторая мировые войны не имели таких длительных периодов неопределенности, которыми характеризуется окончание третьей – "холодной" – войны.

Одним из драматических парадоксов "постхолодного" мира является отсутствие мирной паузы, всякий раз знаменовавшей результаты предыдущих масштабных столкновений. Непрерывно возраставшее в период холодного противостояния политическое, экономическое, идеологическое, этническое, религиозное, социальное, экологическое и культурно-лингвистическое давление на Советский Союз продолжает удерживать в фокусе своего экстремального воздействия наследников советской империи.

Каждый, взявший на себя труд исследователя истории дезинтеграции СССР и наблюдателя современной ситуации в СНГ, не может не чувствовать себя летописцем несчастий и бед, постигших в последние 15 лет население некогда могущественной державы. О повсеместном ухудшении качества жизни знают, пишут, говорят, объясняя это явление и прошлыми ошибками, и случившимися в "новое" время промахами. В книгах, написанных умными людьми, содержится на этот счет немало полезного и житейски испытанного: "с известной точки зрения весь процесс рыночной торговли является попыткой "разорить" остальных"1.

Несмотря на совпадающие характеристики затяжной экономической стагнации, политические преобразования в государствах СНГ достаточно быстро приобрели специфические черты. Практики развития современных Украины и Белоруссии, стран Прибалтики и Кавказа предоставляют разнообразную гамму нациестроительства. Однако в Центральной Азии процесс укрепления независимости осложнился не столько относительной слабостью показателей развития рыночных отношений и не слишком благоприятными социально-экономическими условиями, сколько необходимостью реальной (военной) защиты конституционного строя, на которую каждая из пяти республик вынужденно отвлекает большие и социально значимые ресурсы. Полтора десятилетия независимого развития показали, что мир в Центральной Азии – ее самое уязвимое звено.

1

Резкое обострение внутриполитической обстановки и гражданская война в Таджикистане (1992-1997), синхронизировавшаяся с "талибизацией" Афганистана, положили начало череде центральноазиатских потрясений, наложив тень на процессы нациестроительства, начавшегося в 1991 году. В этой ситуации наиболее активную позицию из региональных игроков занял Узбекистан, буквально атаковав ООН, ОБСЕ, СНГ и своих двусторонних партнеров обращениями с призывом предпринять активные усилия по обеспечению мира в Таджикистане и Афганистане.

Подходы Узбекистана к данной проблеме с самого начала отличались стратегической направленностью: "Малейшие посягательства на неприкосновенность границ Таджикистана могут быть восприняты как прямое покушение на суверенитет всех государств Центральной Азии"2. Дипломатическая активность Узбекистана была продиктована соображениями добрососедства и не в последнюю очередь тем, что эта республика – единственная из стран-участниц СНГ, имеющая общие границы и с Таджикистаном, и с Афганистаном. Однако в тот период международное сообщество связывало угрозу эскалации афганского кризиса с присутствием советских войск. С их выводом нестабильность афганского режима будто бы уже не представляла серьезной опасности ни региону, ни тем более "дальнему зарубежью".

А беда пришла в Таджикистан. Войну в этой стране нельзя назвать военной агрессией в классическом смысле, но есть все основания утверждать, что без участия афганских боевиков, религиозных экстремистов и наркодельцов ее урегулирование не потребовало бы таких усилий и жертв. Внутритаджикский конфликт и опасность распространения религиозного экстремизма, терроризма и незаконной наркопродукции (источником которого остается Афганистан) оказались "осевыми" линиями узбекской внутренней и внешней политики, генерализовали ориентацию на укрепление собственной и региональной безопасности всех государств Центральной Азии. Для Узбекистана границы с Таджикистаном и Афганистаном стали линией защиты национальной безопасности и будущего всего региона, поэтому политическое значение такого атрибута суверенитета, как границы, эта республика осознала едва ли не первой на постсоветском пространстве.

Впрочем, фактор границ сказался на отношении к таджикскому конфликту и других центральноазиатских государств. Например, Туркменистан, отделенный от Таджикистана территорией Узбекистана, рассматривал эти события исключительно как внутреннее дело, что не исключило оказание с его стороны гуманитарной помощи таджикскому населению. Возможно, положенная в основу внешнеполитического курса Ашхабада идея "позитивного нейтралитета" зародилась у туркменского руководства не без влияния таджикского противостояния. Вынужденная вовлеченность Узбекистана в урегулирование внутритаджикского кризиса получила в политической литературе различную интерпретацию. Но бесспорным является то, что узбекско-таджикские и узбекско-афганские отношения, отличаясь неровностью все последующие годы, превратились в один из самых чувствительных элементов внутрирегиональной обстановки, выявив важную деталь – заинтересованность стран региона и России в укреплении добрососедских связей и взаимовыгодного сотрудничества.

В 1993 г. эти настроения переросли в фазу переговоров о сближении экономик, которые особенно энергично проводились между Казахстаном, Узбекистаном и Кыргызстаном, получив свое институциональное выражение в создании региональных институтов – Центральноазиатского экономического сообщества (ЦАЭС) и Организации центральноазиатского сотрудничества (ОЦАС). В середине 1990-х годов в Центральной Азии начали появляться первые региональные проекты экономического характера, в которых подчеркивалась необходимость совместных усилий и в экологической сфере.

Страны региона жили ожиданиями отдачи от расширяющихся международных контактов. Вместе с тем, как отмечает И. Звягельская, "в 90-е годы шел весьма хаотичный процесс, в котором внешние силы, обладающие различными возможностями и ресурсами, пытались получить выгоды от проникновения в ранее закрытый для них район мира"3. Центральноазиатские государства также проявили решительность быстро интегрироваться в мировую систему. Приобретение навыков практического использования международных связей и характер динамики "встречного" движения оказались для них серьезным испытанием. Стратегиям Саудовской Аравии и Пакистана (оказать влияние на религиозную жизнь), Турции и Ирана (влиять на политические процессы региона) потенциально противостояло стремление центральноазиатских стран развивать отношения с западными партнерами, от которых республики ждали политической поддержки, экономической помощи, новых технологий и финансовых инвестиций. Вместе с тем разновекторность международных представлений о будущем региона существенно затормозила позитивные преобразования.

Свои позиции в регионе утверждали и многосторонние структуры – ОБСЕ, НАТО, ОЭС, Мировой банк, МВФ и др. Натиск "международного плюрализма" объективно не мог получить адекватного ответа. И возможно ли это было в ситуации, когда каждый внешний игрок имел политически отточенное "домашнее задание", о котором странам региона, не имеющим опыта в международных делах, было практически ничего не известно?

Внешний круг готовился к сотрудничеству более обстоятельно. В этой связи показательны две оценки. Во-первых, сделанный в 1993 г. прогноз лондонского журнала "The Economist" о том, что Центральная Азия превратится в "один из наиболее нестабильных регионов мира". Во-вторых, результаты исследования "Дойче Банка", проведенные в конце того же года, с целью определения жизнеспособности каждой из бывших советских республик в качестве самостоятельного государства. Анализ основывался на специальной методике, согласно которой сумма итоговых показателей должна была составить 120 баллов. Казахстан набрал 55 баллов, Узбекистан – 32, Туркменистан – 27, Кыргызстан – 24, Таджикистан – 18 баллов4. Сомнения в реализации планов устойчивого развития стран региона вносил и неблагоприятный фактор близости к одному из трех крупнейших мировых центров производства наркотиков – так называемому "золотому полумесяцу" (Афганистан, Пакистан).

> До 1995 г. центральноазиатский вопрос набирал в международной среде силу за счет количественных характеристик: экономической статистики и осторожного формирования в структурах ОБСЕ, НАТО и международных финансовых институтах списка внутрирегиональных угроз. Литература этого времени фокусировалась на урегулировании таджикского кризиса, превратностях демократических и экономических реформ в странах региона. Политико-дипломатическая сфера отличалась большим разнообразием: заметно усилилось влияние США, ФРГ, Японии в противовес сокращавшемуся российскому. СМИ практически ежедневно сообщали, что Россия "уходит из Центральной/Средней Азии". Эксперты констатировали, что экономическая слабость России не позволяет ей без ущерба для себя оказывать поддержку странам региона. В политических кругах наметилась дискуссия о целесообразности охраны таджикской границы контингентом вооруженных сил России.

Внимательные аналитики почувствовали прочную и внутренне мотивированную связь между параллельными уровнями политических оценок:
– Россия не может и/или не хочет быть активным игроком на центральноазиатском поле;
– негативный перелом в западном восприятии центральноазиатской демократической перспективы;
– ментальная деконструкция СНГ и сближение ближневосточной и центральноазиатской проблематик.
Это была информация стратегической важности, по-своему отразившаяся на судьбе молодых республик. Экономические отчеты зарубежных экспертов превратились в иллюстрацию политических недочетов местных правительств. Нарушения прав человека стали основной характеристикой всей центральноазиатской пятерки. И хотя становилось ясно, что Центральная Азия не является единым регионом, инерция регионального подхода не только сохранялась, но и поддерживалась иррациональным желанием внешних игроков превратить амбициозную пятерку в один из источников "новых угроз", требующих строгого контроля со стороны сильного внешнего партнера.

Политическую окраску приобретали любые исследования. Дж. Миклрайт и С. Исмаил в работе, основанной на данных детской антропометрии, пытались найти доказательства, что формулирование политических задач переходного типа в государствах Центральной Азии – в частности, в Узбекистане – осложняется смешением особенностей советской жизни и азиатских традиций5. Параллельно апокалиптическое звучание приобрел экологический фактор, рассмотренный с точки зрения водных ресурсов региона. Надо отдать должное среднеазиатским ирригаторам: проблема совместного использования стока рек поддается решению с учетом имеющихся международных практик заключения двусторонних межгосударственных соглашений6. Но проблема Арала, с которой, как заявили местные специалисты, им самим не справиться, дальше констатации состояния катастрофы не продвинулась.

Попытки решения аральской проблемы отмечаются с 1960-х годов. В 1990-е к ней подключились ведущие государства мира (США, Германия, Франция) и крупнейшие международные организации (ООН/ПРООН, Европейский Союз, ОБСЕ, НАТО, ЮСАИД). Аралу придали статус "межгосударственного бассейна с первым уровнем неуравновешенности", создали Международный фонд по спасению Арала, учредителями которого выступили все пять республик Центральной Азии. К сожалению, ни один из многочисленных международных проектов пока не привел к положительному результату – ликвидации катастрофы, в эпицентре которой находится более 40 млн. человек. Однако тот факт, что, по некоторым оценкам, на обсуждение проблемы Арала международное сообщество затратило сумму, приближающуюся к одному миллиарду долларов, еще раз подчеркивает растущий интерес ведущих мировых "игроков" (в том числе и международных организаций) к центральноазиатскому региону.

В итоге "брошенный" регион оказался востребованным не только сопредельными соседями, но и США, Японией, странами ЕС, Турцией, Саудовской Аравией, Ираном и Китаем. С конца 1990-х годов любые существенные изменения в Центральной Азии стали реакцией на внешние сигналы и действия. Однако окончательное оформление эти тенденции получили только после начала антитеррористической операции США в Афганистане.

Во-первых, в 2001 г. Афганистан вновь переместил Центральную Азию в центр глобальной политики. Заключив соглашения о военных базах с Киргизией и Узбекистаном, США де-юре оформили свое присутствие в команде заинтересованных игроков.

Во-вторых, как считают некоторые политологи, "киргизский переворот" весной 2005 г. был осуществлен в рамках "действующей концепции" Большого Ближнего Востока7. В мае 2005 года, всего через несколько недель после Киргизии, испытанию была подвергнута надежность политической системы Узбекистана.

События в Андижане пока не получили окончательной оценки, и в ситуации, когда голоса самых влиятельных международных сил разделились, трудно надеяться на консенсус. Следует подчеркнуть, что заинтересованные стороны сделали решительные ходы. Узбекистан жестко пресек беспорядки. Россия, Китай и страны региона выразили понимание правительственным действиям. Великобритания потребовала международного расследования. Палата представителей Конгресса США исключила Узбекистан из американской программы "зарубежного военного финансирования"8. Давление, оказанное на Узбекистан в ходе и после андижанских событий, получило оценку на саммите Шанхайской организации сотрудничества в июне 2005 года.

В-третьих, продолжая выстраивать иерархию экстремальных воздействий, нельзя не коснуться упомянутой "проблемы Арала" (назовем ее внутренним фактором), никак не отразившуюся на международной ситуации вокруг Центральной Азии. Однако и она добавила к центральноазиатской репрезентации еще один оттенок непривлекательности.

Выделение во всех отмеченных событиях доминанты внешнего воздействия позволяет говорить о феномене экстремальной трансформации, в зону которой включена и постсоветская Центральная/Средняя Азия. Необходимо отметить: в концептуальном смысле экстремальная трансформация ближе всех к "стратегической географии", заключающей в себе не только оценки, но и технологии конструирования региона9.

Современные процессы организации мира, отраженные региональными трансформациями, в первую очередь ориентируют исследователя подходить к области международных практик исторически. И это – первый аргумент, указывающий на актуальность исследования феномена региональности во всех его проявлениях. Второй заключается в необходимости теоретического осмысления происходящих пространственных перегруппировок. Наконец, третий – вероятность и очевидность, что в формуле нового международного порядка региональные образования приобретают едва ли не определяющую роль с точки зрения сферы безопасности и экономики. М. Фуко отмечал по этому поводу: некоторые пространственные метафоры являются одновременно географическими и стратегическими.

В этом смысле обращение к трансформации центральноазиатского массива наиболее продуктивно. Анализ исторических событий позволяет утверждать, что со времен Александра Македонского10 Центральная Азия является важным пространством, направленно привлекающимся к созданию норм и правил очередного международного порядка. Этот ареал играл и играет вполне определенную роль в процессах детерриторизации и ретерреторизации мира.

2

На протяжении последнего советского десятилетия ряд российских экспертов были убеждены в экономической "нерентабельности" региона, что вкупе с проявившимися в конце 1980-х годов этнорелигиозными проблемами заведомо обрекало постсоветскую Центральную Азию на участь "забытого у ворот". Однако события стали развиваться вопреки этим прогнозам. Становление новой системы отношений в Центральной Азии совпало по времени с оформлением шкалы "новых угроз" и стремлением ведущих государств к глобальному проецированию своей политической власти.

В первые годы независимости многие наблюдатели связывали интерес ведущих мировых сил к центральноазиатскому региону с местными запасами углеводородов. И это неизбежно сужало, редуцировало центральноазиатский вопрос до суетливого меркантилизма и консумеризма. Антитеррористическая операция в Афганистане 2001 г. высветила его фундаментальный аспект ndash;nbsp;пространственный. Было очевидно: несмотря на то, что в ряды антитеррористической коалиции "записалось" более ста государств, Узбекистан занял в ней одно из важнейших мест. Поэтому, оценивая афганский театр военных действий, важно помнить, что только территория Узбекистана предоставляла США и их союзникам сумму таких стратегических преимуществ, как:
– уникальное расположение и развитая военная инфраструктура;
– хорошо оборудованная и укрепленная граница с Афганистаном;
– мощная диаспора афганских узбеков с их многолетним и в целом успешным военным противостоянием армии талибов.
Поддержка афганской кампании со стороны Ташкента, очевидно, была обусловлена реальной возможностью уничтожения армии Исламского движения Узбекистана, которая со своих баз в Афганистане совершала террористические акты на территории республики и открыто заявляла о намерениях свергнуть ее светский режим. Немаловажное значение для Узбекистана, безусловно, имела открывающаяся перспектива снижения объемов афганского наркотранзита.

Реакция России на решение Узбекистана, а вслед за ним и Киргизии на размещение американского военного контингента на своих территориях была сдержанной и координировалась ее собственными усилиями в противостоянии распространению афганских наркотиков и борьбе с проявлениями международного терроризма, идеологически и финансово насыщающего чеченские бандформирования.

В современных подходах к центральноазиатскому вопросу много информации, ангажированных прогнозов и мало объективности в изложении трансформационной траектории. Между тем, многие события современности удивительно перекликаются с ситуацией ХIХ века, когда Центральная Азия играла важную роль в обеспечении безопасности Российской империи11, а присутствие в ней означало одновременно и контроль над Черноморскими проливами12.

В депеше от 26 ноября 1878 г. российский посол в Великобритании граф П. Шувалов, осведомленность которого в международных делах была поразительной, сделал исторический прогноз: "...наше влияние в Средней Азии почувствует неблагоприятной отпор и позже, в случае поглощения Афганистана, в нем, так сказать, будет помещаться рычаг: не Афганистан уже будет служить, как теперь тампоном между Англией и нами, а Бухара. Неблагоприятные последствия подобной перестановки в системе Средней Азии очевидны..."13.

Более того, на протяжении нескольких тысячелетий в разных источниках с разной степенью внятности изложения встречается концепция макрорегиона "Транскаспия" как исключительного фактора глобальной политики, объединяющего континентальный центр России с сопредельными регионами Центральной Азии и Среднего Востока. В китайской науке жить и выживать он свыше двух тысяч лет фигурирует как идея о "Западном крае". В западной политической мысли это колоссальное пространство зашифровано в геополитическом силлогизме Х. Маккиндера, венчающего его блестящую концепцию глобальной политической целостности мира14. Французские исследователи свидетельствуют, что "огромный интерес Европы и особенно Франции, проявляемый к Центральной Азии, существует еще со времен эпохи Возрождения"15.

Аналогично и русская геополитическая школа (А.Е. Снесарев) традиционно называла Среднюю Азию ключом ко всей мировой политике. М.А. Терентьев описывал Ферганскую долину как "единственный путь с этой стороны" (из Европы. – Л.М.) в Китай и Индию16. В современных исследованиях, теоретически опирающихся на классическую теорию евразийской организации пространства, также отмечается уникальное место "центральноазиатской периферии" бывшего СССР и ее форсированное Западом вхождение в системы европейской безопасности (ОБСЕ, Программа во имя мира НАТО и др.)17. Таким образом, историческая роль Центральной Азии в организации глобального порядка не вызывает сомнения, генерируя политическую притягательность и исследовательский интерес.

Говоря словами А.Г. Мэхэна, заметим, что история Центральной Азии "внушает стремление к стратегическим исследованиям". Еще более полезным в нашем случае является его замечание о необходимости стратегии как в мирное, так и в военное время. "В самом деле, – писал Мэхэн, – в мирное время она может одержать самые решительные свои победы занятием (путем покупки или договора) превосходных позиций, приобретение коих, может быть, и недостижимо военными действиями. Она учит пользоваться всеми случайностями для того, чтобы утвердиться на каком-либо избранном пункте побережья и превратить оккупацию, совершенную сначала как временную, в постоянную"18.

Современные географы склоняются к мнению, что мировая ситуация может быть охарактеризована как целенаправленные геоцивилизационные "почти сглаживания" Евразии и Южной Америки, которые нарушаются постепенной экспансией Восточной Европы и Центральной Азии. Поэтому "артикуляция и манипулирование их образами будут, скорее всего, занимать значительную часть мирового образно-географического пространства, что означает их естественную глобализацию"19. Для конструирования региональной действительности география имеет ту особую ценность, которую придает возникающему дискурсу присущая этой науке об образах пространства точность. Добавляя к нашим размышлениям инструментарий географического и исторического видения Центральной Азии, можно сделать вывод, что движение и содержание ее трансформации подчиняется ритмам внутренней динамики и влияния международной системы, сохранившей элементы борьбы за "мировые позиции". Ее модернизационные силы травмированы. Они могут оказаться подорванными в случае перемещения региона в пределы Большого Ближнего Востока или за пределы региона "европейской солидарности от Атлантики до Урала", как версий, исключающих интеграционную модель Содружества.

Политика России в Центральной Азии и ее двусторонние контакты со странами региона подвергалась корректировкам не раз, но неизменным оставался курс на добрососедские отношения. За годы независимости создана целая система экономических, научно-технических и культурных связей, укреплена и расширена общая инфраструктура коммуникаций и средств связи. Все государства региона заинтересованы в укреплении двусторонних отношений и в решении проблем безопасности, имеют налаженное взаимодействие в борьбе против международного терроризма, незаконного распространения наркотиков и других нетрадиционных угроз. Высокий уровень сотрудничества перерос в двусторонние договоры о стратегическом партнерстве и закреплен совместной деятельностью в СНГ, ОДКБ, Евроазиатском экономическом сотрудничестве, ШОС и Организации центральноазиатского сотрудничества.

Возможно, наступает время "успокаивающейся" фазы центральноазиатской трансформации, наступление которой сформулировано в одном не слишком известном прогнозе, сделанном политологом Колумбийского университета (США) Р. Меноном: "История, география и логика власти гарантируют, что Центральная Азия останется в сфере влияния России. Ни государства региона или их союзы, ни другие державы или организации не изменят этой реальности; не изменят ее и перемены в характере государства в России... Стабильные неконфликтные российско-центральноазиатские отношения наиболее вероятны, если в России окрепнет демократия и правительство укрепит свою легитимность, улучшит жизнь сограждан"20.
Примечания

1Бурстин Д. Американцы: национальный опыт. М.: Прогресс-Литера, 1993. С. 66.
2Известия. 1992. 6 октября.
3Звягельская И.Д. Россия и Центральная Азия (проблемы безопасности) // Центральная Азия и Южный Кавказ. Насущные проблемы – 2004. (Сборник аналитических статей). Алматы: ТОО "East Point", 2004. С. 73.
4Мировая экономика и международные отношения. 1993. № 12. С. 18.
5J. Micklewright, S. Ismail. What can child antropometry revel about living standards and public policy? Illustration from Central Asia // Review of income and wealth (Нaven). 2001. Ser. 47. No 1.
6Ежов Г.К. Проблемы водных ресурсов в Центрально-Азиатском регионе // Аму-Дарья. 2004. № 15. С. 140.
7Киргизский переворот. Март-апрель 2005. Сборник. М.: Европа, 2005. С. 110.
8Независимая газета. 2005. 30 июня.
9G. Kemp, R. Harkavy. Strategic Geography and the changing Middle East. Carnegie Endowment for International Peace in cooperation with Brookings Institution Press, 1997.
10Шифман И.Ш. Александр Македонский. Ленинград: Наука, 1988.
11 См.: Субботин А.П. Курс промышленной экономии и коммерческой географии. СПб, 1878; Терентьев М.А. История завоевания Средней Азии. В 3-х тт. СПб., 1906.
12Константинополь и Проливы. В 2-х тт. М., 1925.
13Терентьев М.А. Указ. соч. Т. 2. С. 526.
14Маккиндер Х. Географическая ось истории // Полис. 1995. № 4.
15Центральная Азия глазами одного французского эрудита ХVII-го века (отрывки) / "Восточная Библиотека", Бартелеми д’Эрбело де Молневиль, Париж, 1697. Ташкент, 2003. С. 7.
16Терентьев М.А. Указ. соч. Т. 2. С. 426.
17Центральная Азия: пути интеграции в мировое сообщество. М., 1995; Белокриницкий В.Я. Центральная Азия в евразийской перспективе // Восток. № 5.
18Мэхэн А.Г. Влияние морской силы на историю. 1660-1783. М.-Л., 1941. С. 18.
19Замятин Д. Геокультура образа и его интерпретации // Вестник Евразии (Acta Eurasica), 2002. № 2. С. 15.
20R. Menon. In the shadow of the bear: security in post-soviet Central Asia // International Security. Cambridge (Mass.), 1995. Vol. 20. No 1. P. 180.

Том 3, № 2(8). Май-август 2005