"Вперед, в прошлое!"

Немецкий социолог Макс Вебер уже почти сто лет назад показал, что специфика российской модернизации заключается в "несвоевременности" политической демократизации (и возникновения гражданского общества в целом) в условиях существующих институциональных форм позднего капитализма. Несмотря на то, что сфера политического может функционировать относительно автономно, очевидно, что экономическая социализация участников политического процесса, в свою очередь, может способствовать стабильному развитию политической системы или тормозить его. Одновременное появление классов новых собственников и новых политических участников электоральной демократии ставит перед нами трудноразрешимую проблему демократической легитимации возникших (часто юридически сомнительных и экономически неэффективных) отношений собственности.

По Веберу, в русской модернизации обостряется антиномия между свободой и институциональными рамками позднего капитализма: принципы либерального общественного порядка и капиталистической системы хозяйства просто противоречат друг другу. Стоит ли говорить, сколь наивными являются наши нынешние доморощенные версии либерального символа веры "рыночная экономика и демократия", предлагаемые в качестве сценария светлого будущего: оптимистическая вера в естественную гармонию интересов свободных индивидов давно "снята" более поздними формами капитализма. Малосимпатичные гримасы современного русского капитализма лишь подтверждают печальный прогноз классика: сегодня у нас меньше, чем когда-либо, оснований рассматривать профитеров и бенефициариев приватизации в качестве носителей идей демократии и сторонников дальнейших институциональных изменений в направлении транспарентности, равенства шансов или знаменитой путинской равноудаленности. Более того, укрепление во власти является для многих из них основной стратегией защиты захваченных (часто в буквальном смысле) позиций от конкурентов или потенциальных претендентов. В этом смысле новая русская буржуазия практически воспроизводит установки политического действия, характерные для русских промышленников начала ХХ в. Носители либерального сознания, так называемая буржуазная интеллигенция – не в смысле принадлежности к экономическому классу, а в смысле общего стиля жизни и образовательного уровня, – являлись в экономическом смысле лицами незаинтересованными, в отличие от собственно "буржуазии", например крупных промышленников. Этот парадокс дает основание полагать, что здесь имеет место нечто большее, чем случайная связь между специфическим политическим поведением русского капиталистического класса и отсутствием или слабостью его интереса к либеральным, конституционным свободам буржуазной демократии в смысле установления прозрачных правил игры для всех.

Одним словом, хотя рыночная экономика капитализма неизбежно образует столь необходимый (впрочем, довольно медленно приобретающий черты человеческого общества) механизм системной интеграции, но, в любом случае, он является далеко не единственным и тем более никак не самодостаточным. Только в русской истории идей подобные тенденции обнаружения "общественного распада" существуют уже более 150 лет, по крайней мере начиная со славянофилов. Но этот парадокс может означать лишь то, что вытесненное в процессе модернизации старое не только последовательно заменяется новым, но и то, что и само это старое возникло в новых, уже современных условиях. Это также касается и форм интеграции.

В ходе анализа структурных проблем модернизации российского общества часто выдвигается многострадальный тезис о проблематичности (неудаче) институционального трансфера в современной России. В общей форме он обычно формулируется в виде следующего вопроса: "Почему современные демократические (или рыночные) институты не функционируют в России, а если все же функционируют, то совсем не так (неправильно)?". Или же в другой форме: "Почему многие политические, социальные или хозяйственные практики (западного происхождения) оказались в России менее эффективными, чем в других (даже соседних восточноевропейских) странах?". Несмотря на кажущуюся правомерность и даже определенную традиционность такой постановки вопроса, можно попытаться перевести его на язык теории действия, основы которой были заложены Максом Вебером.

Под институтами, несмотря на обилие конкурирующих определений, обычно понимаются способы координации и стабилизации социального действия: правила, рамки и т.д.; они суть продукты предшествующей общественной практики. Институты – исторически объективированный результат коллективного действия, в свою очередь, стимулирующий и ограничивающий социальную практику. То, что люди сами создают культурные образцы, регулирующие их действие, означает также и то, что люди находят их уже пред-данными и лишь изменяют их посредством своего дальнейшего действия (независимо от того, хотят они этого или нет). Несколько упрощая и не побоявшись тавтологии, можно сказать, что институты – это институционализированное действие.

Вопрос о трансфере институтов должен быть поставлен не в своей привычной форме: почему современные институты (прежде всего капитализма и государственной бюрократии) функционируют в России неправильно или вообще не функционируют, в отличие от Западной Европы, Америки или Японии? Этот вопрос должен звучать следующим образом: какие шансы все еще остаются у нас сегодня, чтобы нынешняя попытка России модернизировать себя, то есть окончательно стать современной, вновь не закончилась провалом?

Так какие же основания вообще имеются для того, чтобы русские люди за исторически столь короткое время начали действовать так "современно", как этого хотелось бы западным и доморощенным экспертам по модернизации России (и еще сильнее – самим ее жителям)? Какие существуют предпосылки для переориентации их действия в соответствии с современными правилами (общественными институтами)? Какие шансы на признание имеются у нового социального порядка в условиях глубокой общественной дезинтеграции? Какие источники легитимации могут стать действенными?

Здесь не ставится вопрос о том, является ли демократия единственной или тем более самой эффективной формой общественной интеграции. Всегда имеются альтернативные сценарии развития, например по принципу "Вперед, в прошлое!" После распада многих привычных институтов социальной организации и форм общественной кооперации "потребность в обществе" приобретает огромное значение для преодоления последствий дезинтеграции в результате системного кризиса и его морально-психологических компонентов (таких, как, например, депрессия и утрата смысла социального бытия в национальном масштабе). Демократическое развитие форм общественной жизни получит некоторый шанс лишь тогда, когда удастся учесть подобные запросы. Успех зависит практически от того, превратится ли демократия из формальной процедуры в эффективную форму интеграции. Это функциональное понимание, хотя и легитимирует процесс демократизации и усиливает "продемократические" силы, в то же время препятствует развитию "полезных иллюзий" о самоценности и самодостаточности демократии. Однако тенденция к откровенно манипулятивному использованию или отказу от таких формальных демократических процедур, как свободные выборы и референдумы, вряд ли будет способствовать формированию у населения нового политического и правового сознания и представления о самоочевидности демократической организации в качестве средства или результата политического волеизъявления. К сожалению, "новые люди" 2000 г., верно поставившие диагноз демократическому процессу 90-х: "манипулирование вместо представительства" (В. Сурков), выплеснули вместе с водой ребенка. Вместо определенных действий по недопущению или хотя бы ограничению манипуляций они предпочли самый простой путь – отказаться от самих свободных выборов как средства политического волеизъявления нации. Это означает лишь одно: все эти "болезни роста" политической демократии нашей стране придется проходить еще раз, тем самым теряя – на радость нашим прямым конкурентам – драгоценное время, которого уже практически не осталось.

>Власть продолжает рассматривать общество не как полноценный субъект политического действия, а лишь в качестве объекта для своих манипуляций. Естественно, что власть действует исключительно с наилучшими намерениями и лишь ввиду "исторической незрелости" или "неготовности" общества, пытаясь тем самым помочь ему сделать правильный выбор. Власть в очередной раз отказалась от диалога с реальным обществом, пытаясь сверху как бы заменить это общество на более правильное, более лояльное (Общественная палата), учреждая для этого виртуальные партии и их не менее виртуальных вождей ("Единая Россия" во главе с Грызловым и остальными "харизматиками"). Интересно, что идеологическим обоснованием циничных манипуляций общественным выбором (в том числе выборами) служит широко распространенное представление о политической незрелости русского народа, о его врожденной склонности к крайностям: либо "железная" рука, либо бесшабашная вольница. Отсутствие у власти веры в свою страну, свой народ и его подлинно свободный выбор превращает саму власть в преграду на пути непринужденного развития всего творческого потенциала русского народа.

На выходе подобного рода попыток "реформ" остается лишь необходимость что-то изменить, чтобы все осталось как есть. Уже нашлась масса политологов-геополитиков-историософов, готовых запросто и с удовольствием обосновать избыточность или даже вредность свободы для русского народа, "научно объясняя" это, например, существованием на Руси такой давней "византийской" традиции отношений власти с народом, как "симфония". Хотя почему-то постоянно возникает подозрение, что под видом загадочной Византии нам пытаются впарить обычную Туркмению…

Олег БОГУСЛАВСКИЙ
№ 11 (106) / 27 марта 2006