Вечерами снова бередящие душу разговоры о свободе, о "Гадыр гидже" - "Ночи благодарения" в октябре, когда президент Туркменистана ежегодно подписывает указ о помиловании.

И
>Гуля, хлопнув себя по лбу, вспомнила, идет к портрету Ниязова, вывешенному в каждом бараке, и, препадая на колени молится перед ним, словно Богу. Рядом и другие женщины. Они всеми фибрами души ненавидят его, но сейчас молят Господа, чтобы с Сапар Атаевичем до "Гадыр гидже", до подписания им указа о помиловании, ничего не случилось. Он, Ниязов, их посадил, он и освободит. Вдруг он уйдет, придет другой, возьмет, да отменит все придуманное Ниязовым и затянется срок освобождения. А выйдут на свободу, пусть хоть сам шайтан заберет Ниязова...

Говорят, в стране каждый третий взрослый сидел. А ведь возможно сократить этот "Туркменистан за колючей проволокой". К примеру, практиковать условно-досрочное освобождение, которое дает людям шанс, надежду. А у нас любят даже не амнистию, а помилование, эдакое показное милосердие. Причем освобождают скопом до 8-9 тысяч человек, как я уже писала, в ночь под "Гадыр гидже" и … получают рецидив наполовину, если не больше, хотя перед освобождением заключенные клянутся на Коране, дают интервью корреспондентам, проливают крокодиловы слезы, дают клятву "великому, пожизненному, любимому", что теперь вовек не пойдут кривым путем. Их освобождают не только ради показухи, колонии и тюрьмы не получают и десятой доли необходимых для содержания денег из бюджета. Словом, у нас вначале сажают, а потом думают, чем кормить, где содержать. Впрочем, и не думают и не кормят, хорошо, у кого есть родственники. Они и содержат своих близких, что за решеткой. Ни у кого не болит голова, где размещать заключенных.

Спрашивается, надо ли держать тут трех слепых беспомощных женщин или 85-летнюю старуху, которая не может ходить без посторонней помощи. И ее, бедную, дважды в сутки приводят на построение, в шесть утра и в восемь вечера. Ведут целый час, а вся зона стоит, томится, ждет, когда она встанет в строй, чтобы лишь одним словом подтвердить свое присутствие на перекличке. А сидит же она за сына, взяла на себя его вину. Мать!
Не скажу, что в зоне сидят ангелочки, безвинные. Конечно много и таких, которым место лишь в зоне.

Откровение
Надоело писать – все о тюрьме да о тюрьме… Хотя от нее не уйдешь, ибо ты в ней, она тебя окружает, ты ею живешь… И все же…

Когда женщина попадает в тюрьму, мир по ту сторону решеток и колючих проволок как бы рушится. И чтобы вынести муки побоев, перебороть чувство холода, голода я призывала терпение, смирение и во мне рождалось спокойствие, умиротворенность, обостренная нежность к своим родным, близким. Это трепетное ощущение сопровождало меня почти весь этот год.
Твои близкие, узнав, что ты в тюрьме впадают в уныние, им кажется, что это уже конец света, предел всему и что ужаснее этого ничего не бывает. А, по-моему, тюрьма и сума это не самое страшное. Философия жизни – это способность адаптироваться в любой среде. А в тюрьме, в этом замкнутом пространстве, представляющем собою изнанку жизни, человек адаптируется очень быстро. Однако среда располагает человека быть хуже или лучше. Но это уже другое дело…

Женщинам в жизни проще. Практически ее невозможно унизить, сломать, ибо женщина создание очень гибкое. И ее самое коварное и действенное оружие, так я думаю, - это слезы. Для того, чтобы женщине стало легче, ей нужно кого-нибудь утешить. Это, пожалуй, самый позитивный момент отношений между женщинами в зоне. Тебе не дадут поплакать… одной. Обязательно поддержат тебя в этом отношении, или просто утешат словами. И через минуту ты уже не замечаешь, как сама утираешь слезы кому-нибудь.
Женщина – хранительница очага, мать. И это не досужие слова. Никто не сварит обед, как она. Никто так нежно не посмотрит как мама. Недаром туркмены говорят: "Ребенок без отца – сирота, без матери – пленник. Нет отца у ребенка – проплачет день; без матери – будет плакать тысячу дней". Мама у ребенка всюду и тепло ее рук во всем, чего бы она ни коснулась. И, наконец, никто так вкусно и сладко не пахнет, как мама…

Если бы видели тех детей, которые приезжают на свидание к своим матерям, то каждый, кто сейчас слушает или читает меня, понял бы, о чем я хочу сказать… Дети, малые и большие, не хотят уходить со свиданий, они норовят остаться здесь с матерями, хотя видят, что там не курорт. Ведь для ребенка его мама – весь мир, вся жизнь. Бедные, милые дети, они цепляются за эти черные халаты и их невозможно оторвать. Женщины выходят со свиданий, с опухшими от слез глазами, постаревшие. И если видишь мокрые халаты, то знаешь, что приезжали дети. Они просят не привозить детей в зону.
P.S: Перечитала написанное там, в зоне, и почувствовала боль сердечную. Сколько раз я говорила себе – все, больше никогда не буду вспоминать, возвращаться туда… Но жизнь неумолима, разве от нее уйдешь? Я остро чувствую ту боль, так отчетливо все помню. Помню стены, потолок, забрызганный свежей кровью и еще какими-то желтовато-бурыми подтеками. И это было не в средневековом шахском зиндане, а в центре туркменской столицы.

Помню каждое слово своих истязателей, помню их глаза, их смех, матерщину, их обувь. Не могу отпустить эту боль от сердца. Любому человеку, виновен он или нет, есть, за что посидеть в тюрьме. Бог тем самым спасает от чего-то более страшного, успокаивали мы себя в зоне. Безвинные женщины даже придумывали себе какую-то вину. Гораздо легче тянуть срок, когда знаешь свою вину.
Я уже рассказывала об особенностях колонии, где свой образ жизни, нравственный климат. Здесь человек виден насквозь. Тут он не может притворяться, обманывать и хитрить как на воле. В этом отношении в тюрьме человек в некотором роде прозрачнее, откровеннее, непринужденнее. Здесь места притворству нет.

Живая панель
На самом деле я написала на волю очень много писем, но обнародовать их не хочу, так как в них много личного, интимного. Ведь администрация требовала от нас писать только о любви. Я и писала их мужу, сыну, матери. Думаю, что эти письма общественного интереса не представляют.

В конце октября, кажется, был опубликован список помилованных. Среди них и наша с братом фамилия, а также фамилия Абадан. Мы были страшно рады, и, пожалуй, этому не удивились, хотя на нас висели немалые сроки. Даже приговоренных к двадцати и более годам, могут освободить через год, лишь бы не значился и в черном списке у Генерального прокурора.
В день освобождения у колонии оживление необычное. Бойче обычного торгуют ларьки, коммерческие магазины, забегаловки, бары. Аппетитно пахнет шашлыком, жареной рыбой. Пива и другого спиртного – море. У входа зоны наряженная, празднично одетая публика. Шум, гам. Много, конечно, родственников, приехавших за своими близкими – матерями, женами, сестрами.

Немало и молодых мужчин покупателей "живого" товара, которые не скрывают своих намерений. И как только из ворот повалили освобожденные женщины, новоявленные донжуаны устремились к своим жертвам, безошибочно определяя незамужних, одиноких, вдов, которые за долгое время истосковались по свободе, по общению с мужчиной. Спрос, как говорится, рождает предложения. Женщины не отказываются от предложения мужчин провести с ними ночь, посетить ресторан и вообще остаться в городе на несколько дней. Словом, напротив зоны образовывается живая панель, идет оживленный торг… Молодые, смазливые стоят подороже, подержанные, поношенные – подешевле. Сторговавшись и договорившись, они уходят или уезжают парами. Иным задержавшимся тут женщинам существует реальная угроза снова вернуться в зону – за проституцию. Но о том они в тот момент не задумываются, живя по принципу: хоть день да мой.
Не торопятся уходить и особого рода женщины, жившие в зоне "семьями", женщина с женщиной. Их легко отличить по внешнему виду. "Жена" еще сохраняет черты женственности, а "мужа", которого, или точнее, которую зовут "кабел" отличает мужиковатый вид, короткая стрижка, грубый прокуренный голос, с неизменной сигаретой во рту.

P.S.: Не могу удержаться, чтобы не рассказать о том, что произошло со мной после освобождения. Как-то я шла на рынок. Навстречу мне мужчина лет 35-ти, в черном костюме, он явно куда-то спешил. На расстоянии шести-семи шагов друг от друга наши взгляды встретились. Это был тот человек, который прицеплял мне прищепки к грудям и включал ток, топтал меня ногами, норовя ударить в лицо… Его зовут Аман Атаев. Знаете, что я испытала в этот момент? Страх. Я испытала тот самый страх, превращающий человека в загнанное животное, не способное мыслить, отдавать отчета своим действиям. Я словно заведенная шла дальше и ненавидела себя за этот мертвящий душу страх. Почему не презрение? Почему не брезгливость или равнодушие? Почему я не воспылала к нему ненавистью? А именно страх. Отчего он?

Байрамгуль Аннаева
04.01.2007