Издательство "Новое литературное обозрение" выпустило в свет коллективную монографию "Центральная Азия в составе Российской империи". Это попытка российских ученых преодолеть стереотипы, изображающие взаимоотношения России с ее азиатской окраиной. ИАЦ публикует небольшой отрывок из книги: центральноазиатская интеллигенция и национальное самосознание. Автор раздела Сергей Абашин.

На протяжении всего XIX и в начале XX в. под влиянием, с од­ной стороны, русской культуры, российских мыслителей и поли­тиков, с другой стороны, под влиянием политических процессов в мусульманском мире (в Оттоманской империи, в Британской Ин­дии, у тюркоязычного населения российского Поволжья и Крыма) идея "нации" постепенно проникала в сознание центральноазиатского населения, прежде всего местной элиты.

Быстрее этот процесс шел в Степи, которая стала частью Рос­сийской империи уже в XVIII в. Благодаря активной политике рус­ской власти по интеграции казахской элиты в новые институты управления и включению ее в русскую систему образования, в се­редине XIX в. появилась целая плеяда ученых, писателей, обще­ственных деятелей, выходцев из казахских жузов, знавших русский язык, знакомых с западноевропейскими исследованиями по исто­рии, этнографии, праву. Они могли приподняться над родовыми и сословными барьерами, разделявшими кочевое общество, взгля­нуть на казахов как единый "народ" со своей особой культурой, историей, традицией, сформулировать задачи, стоящие перед "на­родом", как они их понимали.

Первые программы развития, которые были сформулированы в середине XIX в., носили смешанный просветительско-национальный характер с ударением скорее на первое, чем на второе. Чокан Валиханов, выходец из знатного рода потомков Чингисха­на и одновременно российский дворянин, служивший на русской службе, рассматривал себя и как представителя "киргизского наро­да" и как русского чиновника. Как писали современники, он был "киргизский патриот, в то же время он был и патриот русский". По мнению Ч. Валиханова, "киргизы" были народом "диким" и "неве­жественным", подобны детям, которые нуждаются во внимании и воспитании. Единственный путь для них - усвоение "европейско­го, общечеловеческого просвещения", возможно, даже принятие христианства. Однако необходимые реформы должны учитывать "условия племенного организма, среды, климата и почвы", основываться на "неизбежных законах прогресса", а не насилии.

Новая волна просвещения в начале XX в. имела гораздо более отчетливый национально-ориентированный характер. Получив, как и их предшественники, светское образование в русских учеб­ных заведениях, новые казахские лидеры сформулировали "наци­ональную идею" как идею сохранения своей самости. Они были за изменение архаичных обычаев, за распространение науки и техни­ки, за участие в институтах государственного управления России. Однако центральным в этой программе был пункт "национально­го" протеста против политики переселения русских в Степной край и кочевые области Туркестана. А. Букейханов, А. Байтурсунов, М. Дулатов в газете "Казах" писали о том, что переселение отнимает у казахов их землю и угрожает народу уничтожением их образа жиз­ни и культуры. На этой основе созревала постепенно идея общека­захской автономии "Алаш" (алаш - боевой клич, который объеди­нял всех казахов). В отличие от просветителей-предшественников, новая ка­захская интеллигенция делала акцент на самостоятельном нацио­нальном творчестве, а не заимствовании русских или европейских произведений. А. Байтурсунов писал, что "сама проблема существо­вания киргизского народа принимает обостренный характер", и формулировал главную задачу - "чтобы сохранить нашу автоно­мию, мы должны в первую очередь развивать национальную лите­ратуру"19. Новые лидеры обращались с проектами реформ не толь­ко и не столько к российской власти, но и к казахскому обществу.

Говоря о более быстром развитии национальной идеи у казах­ской элиты, можно добавить, что, несмотря на противоречия между жузами, различными родовыми группами, конфликты между хана­ми и султанами, сама кочевническая генеалогическая традиция оказалась лучше приспособлена к формированию национальной классификации. Генеалогическое родство, которое было всегда аморфным и открытым для проникновения чужаков, было легко переосмыслено как национальное единство, а генеалогическая ис­тория легко превратилась в национальную. Правда, некоторая дву­смысленность сохранялась: имея собственное имя "казахи", интеллигенция активно использовала и российские термины "кирги­зы" и "киргизский народ", не видя в этом какого-то противоречия и проблемы.

Данный факт сильно отличал ситуацию в Степи от ситуации в Туркестане. Первые попытки осмыслить проблемы туркестанско­го оседлого населения в терминах "нации" были предприняты джадидами, представителями наиболее модернизованной части центральноазиатского общества, лишь в 1910-е гг. Это обсуждение было спровоцировано младотурецкой революцией в Османской империи в 1908 г., которая проходила под знаменем возрождения "турецкой нации". Программа джадидов содержала в себе как элементы про­свещения и усвоения европейских достижений, так и отстаивания самости населения Центральной Азии, его права на определение своей судьбы. Местная элита особо была озабочена поиском еди­ного национального самоназвания, а также тех границ, в рамках которых будут складываться новые национальные формы.

Большое внимание джадидские интеллектуалы уделили терми­ну "сарты". Так, дискуссия о сартах развернулась в одной из ува­жаемых в татароязычном мире оренбургской газете "Шура" (Совет) в 1911-1912 гг. Ее начал Бехрам-бек Давлатшаев - переводчик, состоящий на бухарской службе. "Мы сарты или тюрки? - задавал он вопрос в газете. - Туркестан - это "земля тюрок", тогда поче­му мы называемся сартами? Раньше здесь жили тюрки, которые покинули страну, оставив ей свое имя? А где тогда жил народ сар­ты, откуда пришел и когда?" На эту реплику откликнулся самаркандец Махмуд-ходжа Бехбуди, один из самых влиятельных людей в джадидском движении Туркестана. В своей статье "Слово "сарт" неизвестно" он пояснял, что происхождение слова непонятно, что сами себя сартами местные жители не называют, что так прозвали их северные соседи - казахи и татары, и у последних это имя за­имствовали русские.

В 1914 г. в самаркандской газете "Ойна" ("Зеркало") была вновь развернута кампания против названия "сарт". Газета опубликова­ла открытое письмо с семью подписями, в котором выражалось несогласие с тем, что сами "туземцы" используют термин "сарт", тогда как "каждый знает, что население Туркестана состоит из уз­беков, т.е. тюрков, таджиков, т.е. персов, и арабов (ходжа)". Мах­муд-ходжа Бехбуди, редактор газеты, повторно опубликовал свою старую статью, при этом сославшись на мнение известного татар­ского джадида Исмаил-бея Гаспринского, писавшего, что жители Туркестана скорее готовы называть себя "узбеками или турками", нежели "сартами".

В защиту названия "сарты" выступила официальная "Тур­кестанская туземная газета", редактором которой был Остроумов. Газета печаталась на местных языках и бьша своего рода рупором власти. В ней было опубликовано письмо жителя г. Оша, он кри­тиковал тех, кто протестует против использования слова "сарт". Автор утверждал, что "сарт" - это не уничижительное прозвище, а скорее - уважительное "философ", и предположил, что такое на­звание могло бы сделать население Туркестана "более развитым". Другой автор в той же газете писал, что споры о названии не так важны и только разделяют мусульман. Он делал ссылку на назва­ние немцев, имя которых означает "немой", но тем не менее нация не выражает желания изменить его. Третий автор, подписавшийся "Сарт, сын Сарта", заявлял: "...Мы, сарты, не отвергаем это имя".

Вопрос о том, употреблялся ли термин "сарт" в качестве само­названия на рубеже XIX-XX вв., большого значения не имеет. Раз­личные источники (в том числе и цитированные выше) говорят об этом по-разному. Важно другое: споры о слове "сарт" из русской литературы и академических рассуждений перетекли в "туземный" дискурс, стали частью - негативной или позитивной - самосозна­ния местного населения, что указывает на процесс становления национальной (или этнической) самоидентификации, который, несомненно, уже имел место в центральноазиатском обществе в то время. Однако это было только понимание потребности в нацио­нальном самосознании и не привело еще к ее кристаллизации в ка­кую-либо точную формулу "этничности".