Мне важнее любить самой
Ольга Андреева, корреспондент отдела "Науки" "Русский репортер"

С легкой руки режиссера Кирилла Серебренникова эту татарскую девушку в России теперь называют национальным достоянием. Это комплимент русскому вкусу. Чулпан Хаматова антизвездна и антигламурна. Ничего о личной жизни, но много - о больных детях. Мало интервью и много работы. Так какой должна быть настоящая звезда?

Она не боится быть красивой

"Ой, она простуженная такая! Как вы с ней будете говорить?" - басом сказала нам неизвестная театральная девушка с сигаретой на губе. Мы медленно путешествовали по закоулкам "Современника". Времени было навалом. Только что по внутренним динамикам объявили, что предпремьерная репетиция "Трех сестер" закончится не в 4, а позже, потому что у всех очень хороший настрой. Больная Чулпан с хорошим настроем репетировала Машу. В гримерке мы застряли. Тут висело задумчивое Машино платье - белое, как у невесты. Вокруг таял сигаретный дым, сновали мужики в робах (где-то прорвало трубу), гордо плавали басистые девушки. Вдруг что-то вбежало, мелькнуло, зашмыгало носом. Девушки растаяли, а мужики расступились. Чулпан, в рабочих брюках и свитере, однозначно давала понять: перекур кончился, сейчас начнется что-то очень важное.

Вы сейчас Маша или вы уже Чулпан?

Нет, я Чулпан, я Чулпан. Я просто лечу ухо: отит жуткий.

Я, наверное, не вовремя: вид у вас замученный.

Нет, он замученный, потому что мы сейчас жизнь сыграли. Четыре года прошло на сцене. Ничего, я готова, ничего.

По-моему, вы разбиваете королевственный образ звездной актрисы. Как-то вы его не поддерживаете.

Я в него не верю, честно говоря. Совершенно не верю. Все мои идеалы актрис - отнюдь не королевские. И видимо я как-то подсознательно стремлюсь за теми, кого я уважаю творчески. А вот этот флер, эта тайна… Для меня есть два пути: или не общаться совсем с журналистами и выходить на сцену только чтобы зрители видели меня пунктирно в театре, в кино, и тогда сохранить образ какой-то звездности; или общаться, но чтобы все видели меня такую, какая я есть. И я совершенно этого не стыжусь, не скрываю. А эта идея, что актриса всегда должна быть в струне, что мы обязаны быть накрашены всегда, потому что на нас смотрят, - мне это неинтересно, ну совершенно неинтересно.

Но вы ощущаете, что можете манипулировать зрительским сознанием?

Да, безусловно. Театр, кино, искусство вообще - огромная ответственность, и это должны понимать все, кто этим занимается. Хочешь ты или не хочешь, три человека за тобой идут, триста, три тысячи, три миллиона - это огромная ответственность, и это нужно знать.

Вы отвечаете за то, что вы делаете?

Я отвечаю за все, что я делаю на сцене. Я не всегда могу ответить за то, что я делаю в кино, потому что я не присутствую при монтаже. Но за все, что на сцене, я отвечаю. Если я не отвечаю, я не работаю.

Отказываетесь от каких-то ролей?

Если предлагают за большие деньги такую роль или такую тему, которая зароет наше общество еще глубже, то я в эту историю никогда не пойду. И думаю, если я буду совсем на краю и все же пойду на это, то мне будет очень плохо, я заболею. У меня были такие вещи - на грани, когда я понимала, что… В кино это было. Мне было очень тяжело пережить, что это моими устами сделано, моим именем. Безусловно, театр - это всегда манипуляция. Актеры, режиссеры - властители умов, что бы ни говорили, это так.

А что сейчас нужно делать? Что бы вы хотели показывать в кино, показывать в театре?

Героя, который не боится быть самим собой. Героя, который не боится быть человечным. Героя, которому есть что сказать, в первую очередь, а в самую последнюю очередь - такого, который хочет удивить и поразить и перевернуть сознание. Мне не хватает какой-то простоты. Простоты и вместе с этим глубины. Потому что человек должен доверять себе. У нас сейчас масса молодых артистов - и я среди них, - музыкантов, художников, фотографов, которые не доверяют себе. А нужен герой, который воспринимает эту жизнь и каждое движение этой жизни как некий набор неслучайностей, как поступательное движение.

В одном интервью вы говорили с обидой, что вам некий режиссер сказал: "Наконец-то вы должны сыграть настоящую женщину!"

Нет, это совершенно не обида. Это такая данность, которая есть в моем образе. Видимо, мой психотип - инженю, травести - не ассоциируется с мужским представлением о том, как должна выглядеть женщина. У этого режиссера есть некий стереотип женщины. Я под этот стереотип не подходила. Поэтому он, не зная, как мне объяснить, что я должна сыграть, вот так коряво это все обозначил. На самом деле, конечно, я не обиделась. Ну чего обижаться? Я не могу играть какую-то абстрактную женщину. Женщина складывается из нюансов, из деталей. Просто я поняла, что я с этим режиссером работать не буду, мне с ним будет работать скучно, потому что он будет тянуть в сторону какой-то абстракции, чего я делать не умею, мне неинтересно. Это не только моя проблема, это проблема всех актеров - всех без исключения. Вот есть такая Чулпан Хаматова, вот играет она такие роли, она это делать умеет, и давай мы из фильма в фильм будем ей это предлагать. Так и происходит. Как начал ты играть бандитов, так и будут тебе это предлагать. Будешь ты это делать или нет - это уже твой выбор. Но, к сожалению, это индустрия.

Маша (Ч. Хаматова) в "Трех сестрах" хочет в Москву. Это синоним страны счастья

Мне очень понравилось, как в каком-то интервью вы сказали замечательную фразу о своей героине в "Гарпастуме": "Это женщина, которая пытается любить и хочет заблуждаться в том, что ее любят". Был какой-то момент в вашей актерской жизни, когда вы поняли, что способны играть таких персонажей? Когда девочка стала сильной?

Я на самом деле всегда была взрослее того возраста, который был придуман критиками и зрителями. И я понимала, что ничего страшного в этом нет. Потому что, слава богу, у меня есть театр и масса каких-то других точек преткновения. И вообще в последнее время я перестала так серьезно относиться… нет, не к профессии, а ко всему, что вокруг нее. Это какой-то, видимо, момент мудрости и взросления. Я выросла, я уже давно выросла. И к этой роли в "Гарпастуме" я была уже готова. Но тут все дело в способности режиссера рискнуть. Не было бы Леши Германа, я бы так до сих пор и играла девочек - ведь это же так.

Однажды вы сказали, что хотели бы жить в эпоху Средневековья: там была страсть, жестокость.

Это, наверное, по темпераменту мне подходит. Я внутренне неизящный человек, я человек достаточно грубый, мне нравится деревянная обувь, грязь под ногтями. Если бы можно было не мыть голову месяцами, я бы, наверное, так и ходила. И это совершенно не вписывается в современное представление о жизни. Конечно же, я мою голову, и делаю маникюр, и пытаюсь быть аккуратной. Но мне это близко - вот такое отношение. Нерафинированное. Мне ужасно стыдно становится за себя, когда я попадаю в компанию людей, где эта рафинированность возведена в культ. И я понимаю: ой-ой-ой, я как-то не попадаю в наше время. С одной стороны, мне нравятся ухоженные ногти. А с другой стороны, если бы я жила в Средневековье, мне бы, наверное, было бы проще смириться с тем, что они неухоженные.

Тогда что такое, по-вашему, красивая женщина?

Мне ужасно нравятся красивые женщины - и пусть она будет тупица. И красивые мужчины тоже нравятся, если даже полные дураки. Иногда это только внешность, иногда только характер. Я недавно говорила про одну актрису: "И она вышла, такая красивая". А рядом сидел мой коллега-актер, который заорал: "Что ты сказала?!" Я говорю: "Она красивая". Он говорит: "Не смей так говорить, она уродина". У меня какой-то собственный взгляд на женскую красоту. Мне нравятся женщины, которые несимпатичны, но красивы изнутри, у которых странная красота, которые светятся. Мне нравятся красивые люди в разных проявлениях этой красоты - я любуюсь. Мне нравится, что есть повод любоваться. Значит, эти люди мне дают возможность наслаждаться жизнью вокруг.

Чулпан в "Стране глухих" хорошо слышит, как меняется наше время

Сейчас стали очень модны новые медийные стратегии: актеры становятся партийными лицами, олигархи - благотворителями. Вы играете в эти игры?

Да, я играю в эту игру. Опять-таки все это связано с Фондом, который стал, наверное, такой частью моей жизни, которая больше, чем что бы то ни было - чем кино, чем театр. Я стала членом Общественной палаты, что вызвало у многих моих друзей, мягко скажем, удивление. Я не вступала ни в какую партию, я ничего не поддерживаю. Я так понимаю свою миссию: я тот голос, который должен от врачей донести информацию до Путина, Медведева, до верхов. Врачей они не услышат, мой голос они услышат. Я выступала на Общественном форуме и говорила про квоты, про то, что дети умирают, что надо что-то с этим делать. И на это как-то среагировали. И мне очень грустно, что люди, которым я так доверяла, увидели только то, что я стояла на фоне нашего российского флага, который уже олицетворяет партию "Единая Россия", видимо (я не знаю, что он теперь олицетворяет). Как будто это был такой проправительственный манифест. Но я к этому не имела никакого отношения. От меня отвернулась масса людей. Ну, отвернулись и отвернулись. Я все равно буду идти дальше. Я даже слышала, что Хаматова за счет больных детей хочет попасть в правительство, - вот это меня больше всего рассмешило. Мне уже терять нечего. Главное - дети выздоравливают.

В спектакле "Голая пионерка" вы цитируете фразу Островского: "Умей жить, когда жизнь становится невыносимой". Как вы боретесь с отчаянием?

Знаете, то, что я начала три года назад пытаться помогать детям, - это, конечно, очень на место поставило мою голову. И сейчас слово "отчаяние" я воспринимаю не так, как раньше. Конечно, это все я понимаю достаточно отстраненно. Есть отчаяние, когда ты не можешь спасти ребенка. И есть отчаяние, когда - да, у меня сейчас не получается роль, да, иногда болеют дети, да, какие-то проблемы в жизни. И это, наверное, нехорошо - все время оборачиваться на этих больных детей, на их уровень трагедии, но, тем не менее, все равно подсознательно я это делаю. Я иногда пользуюсь служебным положением, и, так как у меня нет собственного врача-терапевта, когда я уже падаю от усталости, я бегу к этим врачам. Они меня наконец-то посылают на снимок, берут кровь, ставят диагноз. В прошлом году я пришла к ним зеленого цвета, приползла. Но раз уж я зашла - значит, я должна с Валей порисовать, с Витей построить замок. Я вышла оттуда здоровая. И сейчас я уже просто пользуюсь этим - только что-то не ладится, я бегу в больницу, и мы пьем в ординаторской кофе, я хожу по палатам и выхожу оттуда окрыленной. Вот что дают эти дети. Они меня направляют как-то, я начинаю видеть все вокруг, у меня появляется какое-то новое дыхание, новый взгляд, краски - все так свежо. Они очень многому учат.

"Мамапапасынсобака" - спектакль театра "Современник". Чулпан не боится быть смешной

У вас у самой две дочки. Есть какой-то опыт, который вы бы хотели передать своим детям?

Не бояться жить. Я бы хотела их научить не бояться жить, слушать себя, не ориентироваться на то, что, кто и как скажет. Жить без страха.

А есть чего бояться?

Ну, мне кажется, всегда есть, это всегда присутствует. Ты ничего с этим не сделаешь. Наверное, это всегда было. И всегда у человека, который боится, были причины для страха - всегда, во всех странах мира. Россия, Америка, Советский Союз или фашистская Германия - в принципе, если ты хочешь так жить, ты будешь так жить. Если ты хочешь жить бесстрашно, ты будешь жить бесстрашно, ты будешь готов к тому, что за этим последует. Но это внутреннее ощущение свободы, мне кажется, оно важнее смерти, важнее всего - иначе можно задохнуться в этом кошмаре.

Сейчас такое время, когда очень много говорят о смерти разных хороших вещей - искусства, театра, кино. Вы воспринимаете наше время как катастрофу?

Да, я воспринимаю это время как катастрофу, к сожалению. Я не знаю, откуда во мне такой пессимизм. Понимаете, есть некая область вещей незыблемых - театр, например. Но, попадая в театры, я вижу, как реагируют зрители на пошлость, как они поедают это, как они рады, что они понимают это. И мне становится страшно. Становится страшно, когда выходит звезда на сцену в середине спектакля - и зал аплодирует. Не могло быть такого раньше. Это жуть, какое-то чудовищное порождение массмедиа - отсутствие вкуса, никто думать не хочет. Нравится - не нравится, на этом все заканчивается.

У вас есть какая-то стратегия сопротивления этому? Ваша профессиональная, человеческая.

Максимально поддерживать все стоящее, все двигающееся вперед, все ищущее. Работать с теми режиссерами, которые отказываются жить по этим законам, то есть в угоду публике. Все-таки надеяться на то, что в зрительном зале будут сидеть два, или пусть даже один человек, но который расшифрует то, что ты имеешь в виду, захочет задуматься. В этом есть какой-то, может быть, конфликт мой со временем, и, может быть, я не имею права на это. Но, к сожалению, такая тенденция все равно существует, и она мне не нравится.

Я знаю, что вы пишете.

Вы имеете в виду колонки в "Известиях"?

И колонки, и ваш знаменитый дневник.

Ну, это же смешно. Конечно, я не пишу, писать не умею. Это такое хулиганство было. Мы с Вовой Бородиным, редактором "Известий", пошли на эксперимент - я, как представитель гламурной профессии, что-то там вякала.

А вы вообще хулиганка по характеру?

Я не хулиганка, не хулиганка. Я никогда не пойду туда, куда меня тащат все, если мне это не нравится. Не пойду. Но это не хулиганство, я не бунтарка - я просто не пойду и все.

Но писание-то - откуда?

Писание - это дисциплина. И я бы не придавала такого огромного значения моему писанию. У каждого есть какой-то ежедневник. Иногда мне хочется остановить мгновение, описать какие-то мои впечатления, для того чтобы запомнить звуки, запахи, путешествия, встречи, спектакли, книги. Этот дневник - как товарищ. Детей записываю, что они там говорят смешное. Иногда каких-то людей видишь на улице, и понимаешь, что это в роли может пригодиться. На самом деле к литературе это не имеет никакого отношения. Это такая копилка. Кто-то делает это с помощью фотоаппарата. Кто-то хорошо запоминает. А мне нужно все это записать.

Как вы относитесь к воспоминаниям? У вас есть такие виртуальные шкатулки, куда вы складываете пряди волос любимых, засушенные розы, скомканные носовые платочки, а потом перебираете и плачете?

Нет. Единственное, что я делаю из этого, - я собираю фотографии. Люблю фотографии. У меня нет ни дипломов, ни призов, ни статей о самой себе - вот этого я всего жутко боюсь и считаю, что, не дай бог, когда-нибудь однажды я начну к этому относиться серьезно. Мне кажется, ну все, я тогда умру сразу же, умру. Это значит - не будет движения дальше, а будет что-то такое: "А-а-а, вот у меня есть эти две с половиной статуэтки". Как только я попадаю к людям, у которых сразу видишь "Золотую маску", мне немножко жалко их становится. Я ничего не могу с этим поделать. Конечно, призы - это прекрасно и здорово! Но во всем нужна ирония, что ли.

Есть две актерские стратегии: или я играю в жизни, или я живу в игре. Вам что ближе?

Вместе с Романом Костомаровым на телепроекте "Ледниковый период". Оказалось, что Хаматова отличная фигуристка

Во-первых, у меня сил не хватает играть в жизни, просто физически не хватает сил. Ну и желания, наверное. В чем-то мы все играем в жизни, но вот мера этой игры… Поэтому я, конечно, представляю собой позицию игры на сцене, в кино, но не в жизни.

Джульетта Мазина как-то спросила у Ингрид Бергман: "Дорогая, ты сыграла Жанну д’Арк - ты, наверное, очень много получила от этой роли?" А Бергман засмеялась и сказала: "Нет, я делала то, что мне говорил режиссер. Говорил: "Улыбнись", - я улыбалась. Говорил: "Заплачь", - я плакала, говорил: "Иди туда", - я шла".

Она лукавила. Ингрид Бергман лукавила. Она театральная актриса, она умела работать. Стоит почитать ее книжку - и это понятно. Она не кокетничала, видимо, а просто скромная очень была.

Есть те, кто живет ролью, и те, кто просто позволяет себе присутствовать в этой роли, скажем так.

Нет, я, конечно, не позволяю себе присутствовать. Гениально сказал Милляр, который всех Баб-ежек играл и Кощеев Бессмертных, роммовский актер. Это было какое-то из последних его интервью, перед самой смертью, он сидел такой лысенький, трогательный, совсем как одуванчик, уже шейка такая была тоненькая. Он сидел за столом, покрытым клеенкой какой-то совковой, и его примерно об этом спросили. Он показал два угла стола: "Раньше играли - вот я здесь, вот здесь образ, и все приближали к образу. Сейчас играют - вот я здесь, здесь образ, и образ приближают к себе. Я бы хотел, чтобы образ и я встречались где-нибудь посередине". Вот это тоже моя мечта - я бы хотела, чтобы качества персонажа и мои качества сливались посередине, и где-то в середине получался некий синтез. Потому что только персонажа играть никогда не интересно, нигде. Это КВН, капустник, все что угодно, но это не искусство. Искусство - только тогда, когда я что-то имею в виду, и я не могу молчать, и я должен это сказать вот так. Я говорю это с помощью сцены.

Вы тяжелая актриса, с вами тяжело на площадке работать?

Знаете, это, наверное, у режиссеров надо спросить. Я бы хотела сказать, что нет. Но, мне кажется, неинтересно, когда всем друг с другом легко. Два человека - режиссер и актер или актер и партнер - это все равно две разные галактики, два разных существа. И понять друг друга - это непросто, мне кажется. То, что я стараюсь не капризничать по пустякам, - это точно. Может быть, кому-то кажется, что я капризная и истеричная, но я стараюсь. Если это режиссер, за которым я иду, - я могу сомневаться в том, что он прав, я могу отстаивать свою точку зрения, я могу нервничать по этому поводу, злиться, а иногда даже раздражаться, но это все процесс творчества. Если я ему верю, то меня можно оскорблять, унижать - я через это все очень легко перешагиваю, меня это совершенно не пугает. Но если режиссера я не уважаю, а деваться некуда - это катастрофа: я тише воды, ниже травы, мне ничего не интересно, я не спорю, не дышу, не думаю. Только один раз, к счастью, у меня был такой ужас.

После благотворительного футбольного матча между звездами России и Великобритании. Место действия - Лондон. Рядом с Чулпан главный герой этого матча - ребенок, больной лейкемией

Вам хватает любви - человеческой, зрительской, любви как воздуха?

Мне хватает, мне хватает. Такие изумительные вокруг меня люди: и мои друзья, и люди, которых я люблю. Я не так давно поняла, что я очень одинокий человек по какому-то своему строению. Мне нужно это пространство, мне нужно быть одинокой. Это касается и детей. Я, например, ужасно боюсь им надоесть. Это такая навязчивая идея. Мне совсем не хочется, чтобы они все время чувствовали: "Вы мои дети, и делайте так, как я хочу, и любите меня одну". Последние, может быть, пять-шесть лет у меня появилось желание какой-то воздушной подушки между людьми, включая собственных детей, а это, наверное, самое сложное. Для меня стало важно не требовать любви взамен - в этом есть даже какая-то радость. Мне важнее любить самой, любить и просто наслаждаться этим чувством - любовью к зрителям, к родителям, к мужчинам, к друзьям. Но не требовать. Как только я начинала требовать, я всегда ломалась. И в какой-то момент ко мне пришла эта легкость: любовь - она такое прекрасное чувство, что ты не можешь ее заставить быть, ей нужно уметь восторгаться.

№14 (44)/17 апреля 2008