Тернистый путь Абая к русскому читателю

Неадекватность переводов казахских писателей не позволяет произведениям на казахском языке занять достойное место в мировой литературе

Когда московский специалист по американской литературе Николай Анастасьев взялся писать биографию Мухтара Ауэзова, это вызвало в окололитературных кругах так называемые разговоры. Высказывались разного рода опасения: от вполне обывательских до вполне профессиональных. Москали-варяги, в каких бы сферах они ни трудились – от политтехнологической до водопроводной, – частенько ничем, кроме нахальства и суммы запрашиваемых гонораров, от казахстанских коллег не отличаются.

Сразу оговоримся, что профессор Анастасьев явил собой пример москвича совершенно иного рода. Он полностью оправдал свою высокую репутацию и написал книгу, занятную как по собранному и переработанному материалу (большей частью, полагаю, незнакомому не только российскому, но и казахстанскому читателю), так и по мысли. К тому же сумел пройти по тонкой границе, отделяющей деликатное и уважительное отношение от распространенной в Казахстане чупа-чупсовой стилистики, когда многостраничные квазилитературоведческие и квазикритические опусы почти исключительно сводятся к облизыванию с ног до головы писателей куда меньшего калибра, чем Мухтар Ауэзов.

Суть метода работы Николая Аркадьевича, которую он никогда не скрывал, в том, что он как бы вместе с русским читателем открывает для себя Казахстан, его историю, народ, идею и одного из крупнейших носителей и выразителей этой идеи. Такая позиция стороннего наблюдателя позволила ему откровенно покаяться, что казахским языком он не владеет и произведения читает в переводах. То есть находится в том же положении, что и любой другой русский читатель, и задает себе те же самые вопросы. Поэтому он с варяжской прямотой сформулировал мысль, не особенно оригинальную, но почему-то высказываемую у нас в Казахстане со множеством оговорок: "Остается только поражаться кричащему несоответствию между очевидной масштабностью личности писателя, между значением, которое придается творчеству Ауэзова читателями казахоязычными, и литературной безликостью доступных русскому читателю текстов".

Надежды Мурата Ауэзова

Когда господин Анастасьев это говорил, он, видимо, уже знал, что полным ходом идет работа над новым переводом главного ауэзовского произведения "Путь Абая"* и что работой этой руководит Анатолий Ким. Не то чтобы совсем московский и не то чтобы совсем варяг, но тоже человек со стороны. И тоже не владеющий казахским языком.

На этом "тоже" заканчиваются. Потому что одно дело – написать хорошую биографию крупного художника, и совсем другое – создать адекватный перевод огромного романа. Инструментарий требуется разный. И не только языковой. Он подразумевает и некоторое стилевое или хотя бы жанровое родство переводчика с автором. И вот тут червячок предубеждения заползает в читательскую душу. Анатолий Ким в ранний период творчества был чистой воды лириком. Его обманчиво простые тексты чем-то царапали сердце и были созвучны настроениям даже не одного, а, пожалуй, двух поколений. Потом появилась "Белка" – роман, по застойным временам считавшийся смелым, но уже вовсе не казавшийся простым, а затем писатель и вовсе удалился в дебри прозы, чрезвычайно замысловатой. В советском литературоведении такую принято было называть философской и мифотворческой. Очень может статься, что и у нее были поклонники – и не только среди литературоведов. В любом случае литературная биография г-на Кима заставляет задуматься о том, в какой степени его художественный мир адекватен или вообще хоть каким-нибудь краем пересекается с художественным миром Мухтара Ауэзова.

Впрочем, сын Ауэзова, Мурат Мухтарович, с энтузиазмом встретил идею, что работу должен возглавить именно Анатолий Ким. Мурат Мухтарович высоко оценивал первые результаты работы и выражал полную поддержку коллективу переводчиков, в который входили Кайсар Жорабеков и Мырзахан Тнимов. Они в самые сжатые сроки сделали подстрочник. Общий смысл комментариев сына писателя сводился к тому, что русский читатель получит наконец перевод, конгениальный оригиналу, и тем самым недоумения, подобные высказанному г-ном Анастасьевым, будут рассеяны. Кроме того, появится некий эталон, с которого можно будет осуществлять переводы эпопеи "Путь Абая" и на другие языки.

Заметы Герольда Бельгера

Если отбросить сообщения чисто информационного характера и чупо-чупсовое пустомельство, то всерьез о переводе Анатолия Кима высказался только старейшина нашего переводческого цеха Герольд Бельгер. В большой статье, опубликованной в нескольких номерах газеты "Начнем с понедельника", он дает весьма обстоятельный и в высшей степени убедительный анализ нового перевода с точки зрения прежде всего адекватности оригинальному тексту. Герольд Карлович вычитал с карандашом в руках несколько глав и наловил там столько "блох", что уже одно их (блох) количество навевает грустные мысли. При этом г-н Бельгер несколько раз специально оговаривается, что с его точки зрения главный, если не единственный критерий, по которому следует судить перевод, – верность оригиналу. Причем и его букве, и его духу. И по сути дела в статье Герольда Карловича блистательно, на множестве примеров, доказывается, что "неверность" букве в конечном итоге привела к "неверности" духу национальной эпопеи. Тем не менее, начав "за упокой", он заканчивает "за здравие": сдабривает жесткую критику необязательными оговорками, что Анатолий Ким – большой писатель (в чем, собственно, никто и не сомневается), так что конечные выводы можно истолковать в том смысле, что перевод все-таки состоялся.

Формально, конечно, так. Вот он, перевод, лежит перед нами, очень даже неплохо изданный "Жибек Жолы". Его и в руках подержать приятно, и на полку поставить. Вот бы его еще и прочитал тот, на кого он рассчитан – русский (в языковом смысле) читатель как в самом Казахстане, так и за его пределами.

Заботы читателя

А у читателя критерии свои. В отличие от Герольда Карловича он не может сверить перевод с оригиналом. Над читателем не довлеет чувство сыновнего долга. Равным образом от него далеки заботы идеологических чиновников. И, уж конечно, ему до фонаря охи и ахи литературных краеведов, их реверансы, раскланивания и чупо-чупсовая патетика. Читатель видит в книге именно то, чем она изначально и должна являться – потенциальный источник эстетического наслаждения.

Откроем первый том.

"На третий день пути нетерпение вырвалось из сердца мальчика, неудержимо повлекло его вперед, и он сделал все, чтобы сегодня быть дома.

Предстоял последний световой переход, и мальчик, школяр медресе, с первыми лучами солнца поднял своих спутников. Сели на коней и выехали из Корыка на рассвете, и далее весь остаток пути мальчик скакал впереди на расстоянии полета ружейной пули".

Трудно сказать, что тому причиной – переводческое простодушие или намеренный вызов, но первые же два абзаца нового перевода в кровь режут читательский глаз. Как справедливо отмечает г-н Бельгер, просто невозможно принять этого "школяра медресе". Слово "школяр" и в оригинальном-то русском тексте выглядит чужеродным, поскольку сразу вызывает западноевропейские ассоциации. Особенно нелеп "школяр" в сочетании со словом "медресе". В оригинальном тексте никакого "школяра", разумеется, нет.

Выражение "расстояние полета ружейной пули" и в русском языке выглядит, мягко говоря, неточным. Чему оно равно, это самое "расстояние полета"? Сколько это в метрах? Какое ружье имеется в виду – гладкоствольное? нарезное? Кроме того, как следует из дальнейшего повествования, "школяр медресе" вовсе не весь остаток пути "скакал впереди на расстоянии полета". Он несколько раз возвращался к своим спутникам, причем однажды здорово их перепугал, притворившись разбойником, а часть пути вообще ехал рядом с ними. Остается только гадать, зачем переводчику (переводчикам?) понадобилось уже с первых строк выдумывать то, чего нет у автора.

Но самое невыносимое в первых абзацах – вот это "нетерпение", которое будто бы "вырвалось из сердца мальчика" и "неудержимо повлекло его вперед". Не будем ссылаться на оригинальный текст – там опять же ничего похожего нет (во всяком случае в издании "Жетi Жаргы" 1997 года). Давайте предположим, что переводчики использовали какой-то другой вариант казахского текста. Предположим даже, что в оригинале нетерпение, "вырвавшееся из сердца" и "неудержимо повлекшее вперед", звучит красиво и художественно убедительно. Но по-русски-то это фальшиво и безвкусно!

На странице 8 отчего-то полюбивше-еся переводчику "нетерпение" вообще начинает откалывать странные коленца. Оно "вновь охватило его сердце, вырвалось из него и стремительно увлекло Абая вперед". То есть сначала нетерпение охватывает сердце Абая (воздействует на него снаружи), а затем почему-то оказывается внутри сердца, поскольку еще раз из него вырывается и затем неизвестно уже каким способом опять-таки увлекает героя вперед. Хотя логичнее, если бы оно с этой целью осталось внутри сердца. Красивость даже не на грани, а, пожалуй, за границей не только хорошего вкуса. Да и вообще вырываться из сердца дважды на протяжении четырех страниц – как-то не стильно со стороны пресловутого "нетерпения" (привет от Стефана Цвейга!).

Перевод на нерусский язык

Одна из главных проблем перевода – поиск стиля. Очень важно нащупать стилистическую доминанту текста, поймать интонацию. Даже если не удается попасть в авторскую, найти свою. Если это последнее выйдет удачно, то (не при Герольде Карловиче будь сказано) читатель простит. В конце концов, переводы Пастернака мало общего имеют со стилем шекспировских трагедий, а Маршака – со стилем сонетов. Но ведь их читают и перечитывают уже полвека. Они сами по себе стали стилеобразующим фактором русской литературы.

Не дай бог, если кто-то будет учиться писать по-русски на примере перевода Анатолия Кима. На странице 4 сообщается, что "лихие люди", устраивавшие вдоль дорог "засидки", могут "прыгнуть на грудь всаднику прямо из бокового оврага". "Засидка" согласно толковым словарям – это просто долгое утомительное сидение, а если окказионально и связывается с засадой, то и в этих случаях чаще всего означает шалашик, в котором охотник подстерегает дичь. А в барымтачи (лихие люди), видимо, шли исключительно рекордсмены по прыжкам в высоту, если им удавалось непосредственно из "бокового" (?) оврага прыгать "на грудь всаднику". Стоит ли еще раз оговариваться, что ничего похожего в оригинале нет? Слово "дробот" (стр. 5 и далее), которое с точки зрения переводчика, видимо, означает топот копыт, вообще отсутствует в толковых словарях русского языка. Очевидно, переводчик (переводчики?) мучительно искал стиль и временами предпринимал попытки его архаизировать. Но странное стремление к русским квазиархаизмам иногда дает совершенно анекдотические результаты. Так, на стр. 61 Жиренше клянется Улжан, что расскажет ей все "как на духу". Жиренше – православный? И ходит на исповедь?

Но добро бы переводчик выдержал до конца хотя бы этот ходульный стиль. Нет, рядом с архаизмами можно найти выспренние обороты, словно бы списанные у какого-нибудь плохого русского классициста (женщина бежит сообщить Улжан и Зере о приезде Абая, "воспрянув (!!!) из-под овцы" – стр. 11). Что-то позаимствовано у посредственных романистов первой половины XIX века (Абай читает стихи, "состроив преважную мину на своем мальчишеском лице" – стр. 16). Дальше – больше. Квазирусизмы запросто соседствуют с галлицизмами (барымтачи "метят" (?) своих лошадей желтыми попонами "ради куража" – стр. 9). Галлицизмы – с приблатненным жаргоном (того же Жиренше воспитывали, прибегая к "крутой ругани"). И повсюду, видимо в целях создания национального колорита, щедро рассыпаны казахские термины, которые совершенно бессистемно чередуются с их русскими синонимами. Словом, эклектика полнейшая.

Прежний перевод, выполненный целой бригадой, не ругал только ленивый. Вот я как раз ленивый и есть. Я, напротив, его похвалю. Он, конечно, безлик, слишком ровен, в нем начисто отсутствует рваный, нервный, то ускоряющийся, то замедляющийся ритм оригинала. И все что можно усреднено и отредактировано в соответствии с неписанными цензурными правилами советской эпохи. Но он хотя бы формально грамотен и (что, согласитесь, немаловажно) является переводом именно на литературный, хотя и выхолощенный русский язык. Язык нового перевода – это канцелярит, смешанный с журналистскими штампами самого дурного вкуса: "не зная насыщения красотою, мальчик смотрел как зачарованный" (стр. 10), "при виде милой сердцу картины родной жизни он мгновенно переполнился радостью" (стр. 11), "это люди немолодые, хорошо упитанные, властительные" (стр. 13 – кстати, привет от Карлсона!). У Байсала "раскосые, загнутые на концах глаза"(стр. 25). И так далее…

Удивляют резкие переходы от прошедшего времени к настоящему и столь же стремительная смена угла зрения, так что порой остается только гадать, глазами автора или кого-то из персонажей в данный момент мы видим происходящие в романе события. Предположим, что и для оригинала свойственны стремительные перемещения центра повествования "по временам и пространствам". Но чтобы передать этот авторский прием, переводчик должен был найти соответствующие механизмы в русском языке (который, как нам отчего-то представляется, тоже достаточно богат). Тут же порой кажется, что имеешь дело с подстрочником, в котором нет ни нервной мелодии оригинала, ни даже вялого, но ровного пульса старого перевода. Но из уважения к одному из любимых писателей моей юности отброшу это предположение. По той же причине не стану приводить примеры уже просто элементарной, никакими стилистическими поисками не оправданной безграмотности, тем более что за нее, возможно, ответственны корректоры и наборщики.

О мелочах и о Пушкине

Как несложно заметить, выше цитировалась исключительно первая глава, и все примеры (это видно по приведенным номерам страниц) не "вычесывались", а были взяты чуть ли не подряд. И хотелось бы покаяться, что дальше 61−й страницы я не прочитал, и выразить надежду, что, может быть, потом переводчик разогнался и… Но, увы, я прочитал и дальше. И дальше все в том же роде.

"Но это же все мелочи! – воскликнет какой-нибудь литкраевед. – А как же можно за деревьями не видеть леса? Как же можно за "блохами" не разглядеть окно в материк художественного сознания Мухтара Ауэзова, которое распахнул для нас наш прославленный и т.д., и т.п.". Не надо себя обманывать. Не распахнулось окно. Даже не приоткрылось. Рубить – рубили. Возможно даже, что и щепки летели почем зря. А окна как не было, так и нет. Помучились родами, да так ничего и не родили. К одной неудаче добавили вторую.

Да и какие же это мелочи! Представьте на миг, что вы читаете перевод "Войны и мира", и там нетерпение сначала охватывает сердце князя Андрея, потом из него куда-то неудержимо вырывается, и Болконский, раскрыв загнутые на концах глаза, воспрянув из-под лошади и с криком "Аллах Акбар!" из засидки с дроботом прыгнул на грудь французам. "Экое кири-куку!" – говорил в таких случаях Пушкин. Речь, в конце концов, идет об одной из главных казахских книг XX века. А перевод мы получили такого качества, что читатель, не имеющий особенных профессиональных или личных причин для чтения, бросит его на середине первой главы. Нет, не бросит, а поставит на полку. Потому что переплет солидный.

На странице 24 Анатолий Андреевич сообщает, что Абай "просто бессмысленно смотрел на освещенные жировой лампой половину головы и половину фигуры отца". О, не пугайтесь – с Кунанбаем все в порядке, никто его напополам не распиливал. Переводчик (переведу его текст на русский язык) просто хотел сказать, что Абай смотрел на своего отца сбоку. Кстати, этот пассаж приводит на память знаменитую эпиграмму Пушкина:

"Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,

Боком одним с образцом схож и его перевод".

Как говорится, умри, Денис, а лучше не напишешь.

* Мухтар Ауэзов. Путь Абая / перевод А. Кима, тт. 1–2. – Алматы: ИД Жибек Жолы, 2007.

Борис Стадничук, автор "Эксперт Казахстан"
[27.05.2008]