Бывая в Китае, я каждый раз поражаюсь его нерешительности. Мир с восхищением - и если уж начистоту, с немалым опасением - наблюдает, как Китай вновь занимает место в ряду великих держав. Однако те, кто сидит за штурвалом "взлетающего" Китая, проявляют странные колебания.

В Пекине гордость соперничает с неуверенностью, подчеркнутая скромность сочетается с бойким апломбом. Настойчивые требования к другим, особенно Соединенным Штатам, проявлять должное уважение к новому статусу страны, уживаются с нервозной погруженностью в себя.

Мне много раз приходилось слышать, что Олимпиада позволила Китаю узнать об окружающем мире больше, чем окружающему миру о Китае. Наверно, это так. Тем не менее, серьезных признаков того, что успешное проведение Игр изменит мировоззрение Пекина, не заметно. Китай все еще не может решить, какой именно державой он хочет стать. И для всех нас, остальных, это имеет весьма немаловажное значение.

Инаугурация нового президента США в январе обещает открыть новую главу во внешней политике этой страны. Оптимистическая уверенность в достоинствах свободно-рыночного капитализма, свойственная рейгановским временам, канула в водовороте, захлестнувшем финансовые рынки. Иракская война требует поскромнее относиться к эффективности американской военной мощи. Кроме того, на мой взгляд, нынешние выборы "закрывают занавес" над рузвельтовско-трумэновской эпохой. Послевоенный миропорядок, скроенный по американским лекалам, вот-вот скончается естественной смертью.

На страницах этой газеты я уже не раз утверждал, что решения американского президента во многом определят, что придет на смену этому порядку: более широкая и демократичная система международных норм и институтов, или возврат к великодержавному соперничеству. Каждый, кто хоть немного знает историю, естественно, надеется на первый вариант.

Решения, принимаемые в Вашингтоне, - необходимое, но недостаточное условие создания новой международной архитектуры. Не меньшее значение в этой связи будут иметь и действия Пекина. В ближайшие десятилетия именно отношения между США и Китаем будут играть в мире решающую роль. Пока, однако, Америка не может примириться с тем, что период ее однополярного могущества закончился, а Китай не решается признать результаты собственного "взлета".

За последние месяцы я дважды присутствовал на длительных и компетентных дискуссиях между западными и китайскими политиками, государственными деятелями и учеными. Совсем недавно мне довелось принять участие в интереснейшей конференции, организованной Центром "Великобритания-Китай" и Международным отделом ЦК КПК.

С одной стороны, побудительные мотивы, движущие китайским руководством, представляются вполне очевидными. Китай - страна с обостренным ощущением национальных интересов в узком смысле этого понятия. Пекин не отвергает мультилатерализм как таковой, - он понимает, что новообретенное процветание страны основано на существовании правовой системы международной торговли - но по-прежнему ревниво отстаивает свой государственный суверенитет. Для него самый важный раздел Устава ООН - тот, что запрещает вмешательство во внутренние дела других стран.

Этот Китай - полный уверенности в себе, ведь он представляет самую древнюю из существующих на планете цивилизаций - не считает нужным выслушивать нотации американцев и европейцев по поводу прав человека или своего политического строя. Он не признает "универсальности" западной демократии, и возмущается косвенно вытекающим из этих притязаний тезисом о том, что его собственное политическое и социальное устройство чем-то хуже. Легитимность однопартийной системы, раз за разом повторяет Пекин, основана на том, что благодаря ее усилиям сотни миллионов граждан страны избавились от нищеты.

Из-за подобного образа мышления Пекин неизменно раздражают, а часто и возмущают требования о предоставлении Тибету значительной автономии, а то и независимости. "Мы решили тибетский вопрос в 1950-х гг., - заметил в моем присутствии один высокопоставленный пекинский чиновник. - Далай-лама покинул Тибет". Что же касается Тайваня, то здесь не должно быть никаких сомнений: Пекин ни перед чем не остановится, чтобы помешать ему обрести независимость. Китай должен быть единым и неделимым.

Такой Китай отстаивает концепцию суверенитета в духе 17 века, эпохи Вестфальского мира, отказываясь придавать правам человека центральное значение в своих отношениях с Бирмой, Суданом или Зимбабве. Невмешательство во внутренние дела других государств - важнейшая опора геополитической стабильности, пояснил мне как-то один китайский чиновник. Спросите у наших соседей, посоветовал он, хотят ли они, чтобы Пекин действовал по образцу США, свергая режимы, которые ему не нравятся.

Некоторые из этих аргументов, конечно, носят чисто тактический характер. Бирманский и северокорейский режимы Китай поддерживает по стратегическим соображениям, а для близких отношений с Суданом и Зимбабве у него есть экономические причины. К тому же любые требования о том, чтобы эти страны прекратили репрессии в отношении собственных граждан могут послужить основанием для вмешательства во внутренние дела самого Китая.

Однако у Китая есть и другая ипостась. Здесь уверенность уступает место сомнениям и неопределенности, желание выступать на мировой арене с гордо поднятой головой - непроходящему страху перед замедлением экономического роста, способным бросить страну в пучину социально-политических потрясений.

Этот Китай начинает осознавать последствия своего нового положения в мире - тот факт, что ценой за статус великой державы становится пристальное внимание к ее внутренней и внешней политике. Поэтому он берет на себя инициативу в рамках шестисторонних переговоров, призванных убедить Северную Корею отказаться от ядерного оружия и поддержал три резолюции ООН о санкциях против Ирана, чтобы тот прекратил свою военную ядерную программу. Этот Китай также демонстрирует готовность подталкивать - пусть и не слишком решительно - суданские власти к решению проблемы Дарфура.

Ожидать слишком многого на этом направлении, конечно, не следует. Иностранцам, приезжающим в Китай, постоянно напоминают: при всем новообретенном благосостоянии ВВП на душу населения здесь по-прежнему в двадцать раз ниже, чем в Британии, сотни миллионов китайцев все еще существуют на один доллар в день, а необходимость поддерживать стабильность в стране с населением в 1,3 миллиарда исключает такую роскошь, как многопартийные выборы.

Этот Китай спорит сам с собой, прикидывает, где его интересы противоречат, а где совпадают с требованиями Запада, чтобы он вел себя как ответственный участник международного сообщества. Он хочет, чтобы в мире к нему относились с одобрением, - отсюда и гигантские затраты на проведение Игр - но не готов поступиться ради этого контролем партии над внутренней политикой. Он воспринимает "спонтанный национализм" своих граждан и как дипломатический инструмент - предостережение о том, что на Пекин не следует давить слишком сильно, и как опасность - ведь ситуация может выйти из-под контроля.

Нарастают и противоречия между краткосрочными и долгосрочными интересами страны. В результате Пекин осознает, что превращение Ирана в ядерную державу создаст стратегическую угрозу общемировым поставкам нефти, и в то же время хочет обеспечить себе гарантированное снабжение иранской нефтью на ближайшие год-два. Санкции, полагает он, в любом случае вряд ли остудят ядерные амбиции Тегерана.

На мой взгляд, закулисные дебаты по всем этим вопросам носят более живой и активный характер, чем может показаться на первый взгляд. Все их участники, однако, согласны в одном: направленность развития страны зависит прежде всего от того, насколько устойчивым окажется китайское "экономическое чудо". Часто приходится слышать, как западные политики тревожатся из-за новообретенного могущества Пекина. Но может быть им следует больше опасаться того, то случится, если Китай "забуксует".

Филип Стивенс (Philip Stephens), "The Financial Times", Великобритания
26 сентября 2008