Трагедия тысяч и тысяч афганских матерей запечатлена в поэме Джамбеша. Поэту удалось передать искреннее, теплое материнское чувство и безмерное горе утраты. Над всеми бедствиями афганцев нависает мрачная тень войны, она - виновница всех бед и несчастий. Она извлекает из поэтической лиры скорбные мелодии, своего рода реквием по всему афганскому народу.

Афганский народ не только скорбит и страдает в эмиграции, не всегда он молчаливо покоряется судьбе. Порой афганцы выражают свой протест против существующего положения доступными для них средствами, что нашло отражение и в литературе.

Летом 1994 года перед Представительством ООН в Дели был совершен акт самосожжения в знак протеста против положения афганских беженцев в этой стране. Один из старейших филологов Афганистана (академик и поэт) Абдушшукур Рашад (1922–2004) откликнулся на это событие небольшой своеобразной драмой в стихах "Девушка, совершившая акт самосожжения" ("Лулпá пéгла"), изданной в Пешаваре в 1995 году Героиня драмы безымянна, это обобщенный образ афганской беженки. Автор называет ее просто "девушка-беженка". Драма состоит из монологов-обращений героини к матери, к индийскому чиновнику - сотруднику Представительства ООН и из их пространных ответов героине. Заключительная же часть драмы "Похороны девушки, совершившей самосожжение", представляет собою авторское изложение этого события.

Афганские беженцы в Индии полгода не получали гуманитарной помощи от Представительства ООН в Дели, и героиня, заручившись благословением матери, отправилась в это учреждение потребовать то, что им необходимо для выживания и предоставляется международным сообществом. Для гордой афганки обращаться за милостыней - тяжкое наказание. Но положение отчаянное: мать уже много месяцев лежит без лекарств, "весь скарб, какой у нас был, продали. Постелью нам стала земля, одеялом небо". И героиня решается: "Либо принесу пособие, либо убью себя. С пустыми руками не могу придти к матушке. Жертвуя собственной головой, возвышу голову афганца". Больная мать благословляет ее на подвиг: "Иди, доченька, станешь посохом в руках слепцов. Иди, доченька, станешь кинжалом для сердец врагов".

Придя к Представительству ООН в Дели, героиня обращается к индийскому чиновнику Гопалу, которого про себя презрительно называет цыганом. Автор подчеркивает этим значительность поступка героини. Для гордой афганской женщины идти на поклон, обращаться с просьбой к представителю презренного цыганского племени - акт, требующий определенного забвения некоторых черт национального характера, своего рода самоотверженность. Героине приходится поступиться своей гордостью. Гопал же стыдит девушку за "попрошайничество": "Как жаль, что стыд ушел от афганцев! / Ах сожалею, что стыдливость сбежала от пуштунов!" Чиновник напоминает героине, что Россия ушла из ее страны, а ее сторонники потерпели поражение, и нечего сидеть здесь, прося милостыню у других. Надо возвращаться на родину, где теперь властвуют моджахеды. "Если бы в стране был мир и покой, - отвечает девушка, - мы бы охотно уехали в свои дома. Что нам делать в вашем знойном Дели?" Оказывается, афганцы попали, как говорится, из огня да в полымя.
"Убежав от ос, столкнулись с драконом.
От страха перед ураганом бросились в пучину.
Кровь нации, народа ценится теперь не более, чем кровь воробья!"
- горестно восклицает беженка. В таком отчаянном, безысходном положении оказались афганцы в своих скитаниях по городам и весям. Пережив унижения и отказ в помощи, героиня решается на страшный акт самосожжения.

"Хорош мир, а не вынужденная покорность перед собаками", - считает афганка. Она хочет, чтобы весь мир узнал о ее жертве, чтобы люди прониклись мыслью, что нельзя терпеть до бесконечности тяготы, невзгоды, унижения ...
"Люди, слушайте!
Я подобно Сите, бросаюсь в жаркое пламя.
Это от притеснений ООН.
Как Феникс я сбрасываю в огонь одежду.
Это послание афганцам от сестры,
совершившей самосожжение.
Доставьте его к ушам человечества.
Бессмысленны претензии по поводу прав человека.
Все это жульничество, обман наивных людей".
В своих последних словах афганская беженка обращается не только к соотечественникам, но ко всему человечеству. Ее поступок вырастает в масштабах до мировых пределов. На краю гибели она бросает обвинение ООН, считая, что ее гуманитарная помощь не более, чем обман, рассчитанный на простых, наивных людей. Не вникая в справедливость слов доведенной до крайности героини, замечу только, что горе и отчаяние афганских беженцев безмерно, безгранично.

Следует сказать, что не вся афганская диаспора в Пакистане, Индии, Иране - это беженцы, влачащие жалкое существование. Некоторым бизнесменам, состоятельным людям удалось вывезти или сохранить свои капиталы в соседних с Афганистаном странах, и они там укоренились, легко преодолели языковой барьер (если он был) и ведут привычный им образ жизни. Однако таких эмигрантов очень мало, и они не попадают в поле зрения художественной литературы.

Тягостные чувства афганцы испытывают в диаспорах даже в таких благополучных странах, как США. Замечательно глубоко и пронзительно выразил трагедию своей души и своего бытия на чужбине Абдулбари Джахани, один из известных афганских поэтов, входящих в число тех немногих, кого по мнению выдающегося афганского литературоведа Мухаммада Сиддика Рухи (1934–1996) можно пересчитать по пальцам. В 1982 году поэт эмигрировал в США, поселился в Вирджинии и спустя три года написал поэму "Исчезнувшая любовь", которая стала своего рода произведением хрестоматийным. Она была включена М. С. Рухи в его "Историю пуштунской литературы".
Джахани оказался в чуждом и враждебном ему мире:
Жестокие волны жизни
Разлучили меня с любимой родиной.
Мятежные ветры времени
Перенесли меня в другой мир.
Эти первые строки поэмы как бы создают печальный запев, настраивают на горестный лад. И вот каким предстает перед поэтом этот другой мир:
Здесь нет огня жизни,
Это дом ада, геенны огненной.
Здесь все испепеляется,
Это - могила, называемая жизнью.
Здесь все продается.
Все - товар на базаре.
Здесь чужая кровь,
Здесь открыто проявляется плотская любовь.
Западный мир, где все продается и покупается, где все отдает мертвечиной, где само существование не воспринимается поэтом как настоящая жизнь, чрезвычайно далек от привычной и милой его сердцу жизни в родном краю. С нежностью и тоской вспоминает он то, чего лишился: здесь не такие склоны гор; нет диких просторных степей с распускающимися тюльпанами; негде раскинуть палатку кочевнику; не раздаются громкие возгласы погонщиков верблюдов; нет лощин, на дне которых плещутся волны горных речек. Нет простого, спокойного, прозрачного мира, где человек находится в гармонии с природой. Природа - начало созидательное, в ней нет места коварству и злобе людской.

Подернутый дымкой воспоминаний родной край представляется поэту потерянным раем:
Тот рай, где я воспевал гурий,
Отчужден от меня.
Дом мой, где я рассказывал свои сказки,
Погиб вместе со всем, что в нем было.
А в новом чужом мире А. Джахани не находит себе места, неприкаян и одинок:
Никто здесь не может услышать
Песен моих высоких гор.
Не могу я здесь говорить
На моем родном языке пушту.
Неприспособленность, неадаптированность к чужому культурно-цивилизационному пространству лишает поэта творческой потенции, обрекает на молчание, убивает в нем душу живую:
Смятенные чувства мои умерли,
Не ждите от меня стихов.
Так категорично заканчивается произведение А. Джахани, в поэтическом пространстве которого столкнулись Восток и Запад. Сытый и благополучный Запад, давший приют афганскому эмигранту, не покорил его, не заставил играть по своим правилам, возможно даже обострил неприятие его поэтом в сопоставлении с родным Востоком. Мы не увидим в поэме конкретных реалий западного мира, в отличие от мира Востока, воссозданного поэтом в конкретных, предметных образах и картинах. Но вся тональность и образный строй произведения позволяют читателю воспринимать Запад как нечто чуждое, неприемлемое и даже враждебное восточному человеку.

В Москве тоже сложилась большая афганская диаспора. В основном это - интеллектуальная элита афганского общества, сложившаяся в годы существования Демократической республики Афганистан (1978–1992). Многие из мигрантов учились в различных университетах Советского Союза, владеют русским языком, придерживаются демократических взглядов. Они были вынуждены покинуть родину после падения режима Наджибуллы. Это был 1992 год, время, не лучшее для нашей страны: распался Советский Союз, наступили годы экономической разрухи и хаоса. Поэтому Россия не стала для этих людей вторым домом. Афганские мигранты оказались никому не нужными. Никто не озаботился их трудовым и бытовым устройством. Вчерашние братья по оружию позабыли их. Россия не могла обеспечить их достойным финансовым пособием. Стремясь как-то выживать, афганские врачи, инженеры, офицеры, на обучение которых были потрачены немалые советские деньги, теперь вынуждены торговать на московских рынках китайским и таиландским товаром. Некоторым афганским мигрантам удавалось, прожив год-два в Москве, уехать на Запад: в Германию, Голландию или США, где они оказываются в более благоприятных условиях.

Не удивительно, что афганцы, живущие в Москве, испытывают далеко не оптимистические чувства. Даже настроение, связанное с приходом весны, изменилось кардинально. Традиционно это было светлое, радостное восприятие пробуждения природы, начала нового года. Во имя весны всегда слагались красивые, яркие стихи. Теперь же афганский поэт Самун запрещает весне приходить на его родину:
Весна, не приходи теперь.
Все цветы погибли от снарядов,
Нивы - заложницы взрывчатки,
На лугах разбросаны руки и ноги,
Деревни и дома охвачены огнем.
Весна, ты ждешь от нашего села теплого приема?
Жаль, но здесь никого не осталось, чтобы приветствовать тебя.
Кто-то стал добычей земли,
Кто-то превратился в скитальца, оставив родину.
Даже негде за тебя пожертвовать головой".
Безрадостную, страшную картину рисует Самун. Это вовсе не привычный весенний пейзаж, нет и речи о ярких тюльпанах, солнечных лучах и трелях соловьев - атрибутах традиционной весенней поэзии, звучавшей на ежегодных мушаирах в Кабуле. Стихотворение дышит безысходностью, неприкаянностью поэта на чужбине (оно написано в Москве), который вдали от родины не может даже принести себя в жертву ради нее.

Естественное чувство ностальгии у представителей афганской диаспоры на Западе усугубляется чувствами обиды и досады в силу социальной неадаптированности в чуждом мире. Многие афганцы, составляющие самый образованный слой афганского общества, в изгнании оказались вынужденными заниматься тяжелым физическим трудом. Интеллектуальный потенциал Востока не востребован Западом. А его носители обречены на тяжкий труд ради хлеба насущного. Все горести и беды эмигранта сливаются в единый комплекс человека-скитальца, утратившего не только родину, но и любимую профессию, признание и уважение людей, что порой обрекает афганцев на гибель.

Замечательное свидетельство тому новелла Зарина Андзора (р. 1956) "Будто Гималайские горы". Герой рассказа на родине был геологом и любил свою профессию. "Весь процесс горных разработок представлялся ему ритмичной и мелодичной симфонией большого оркестра". Он радовался даже каменной пыли, которая казалась ему блестящей и прекрасной. На родине он был признанным специалистом: написал несколько книг о полезных ископаемых своей страны, руководил множеством исследовательских проектов, воспитал многих учеников и был единственным академиком в своей отрасли.

Но настал час, когда он был вынужден покинуть родину. Писатель не называет ни причину эмиграции, ни страну, куда уехал герой. Он сообщает только, что тот "уехал в такую страну, где каждое мгновение жизни было равносильно пребыванию в адском огне". Перебраться же в другое место у него не было возможности. Ради хлеба насущного и обучения детей академик, став эмигрантом, был вынужден заняться торговлей. Каждое утро он отправлялся на базар с тяжелой сумкой товара, взятого в кредит, и возвращался вечером усталый, когда с прибылью, а когда и с убытком. Академик, человек интеллектуального труда, став скитальцем, работал как чернорабочий, как грузчик. А милая родина являлась ему в снах. Там он занимался своей любимой работой: разведывал и находил месторождения полезных ископаемых в родных горах, где знал и любил каждый камешек.

Однажды утром он услышал по радио, что в Дели открывается Международный семинар по проблеме Гималаев. Он знал об этом семинаре, когда еще жил на родине, и был единственным ученым, приглашенным на семинар от Афганистана. Стоя на остановке в ожидании автобуса с тяжелым грузом на плечах, герой вспоминал о своей стажировке в Индии, об изучении Гималаев и глубоко страдал оттого, что все это было в другой жизни. Теперь же он просто скиталец. Его душевная мука была столь велика, что внезапно перешла в острую физическую боль, возникшую в груди. Не дождавшись автобуса, академик упал и умер, "будто Гималайские горы обрушились ему на грудь".

Главное страдание героя - ощущение себя безымянным скитальцем, человеком, утратившим родину, профессию, признание людей. Его не заботит окружение иноязычной среды и чужой культуры; каким-то образом он вписался в него. Нельзя сказать, чтобы эта среда всегда была ему враждебна: чужие люди на автобусной остановке всячески попытались ему помочь. Но все горести и беды, слившиеся в единый комплекс человека-скитальца, не позволили герою выжить на чужбине.

Не столь трагично, как у героя рассказа "Будто Гималайские горы", сложилась судьба преподавателя истории Кабульского университета - главного персонажа в рассказе Хаджи Мухаммада Разми "Отрезанная ветка". С глубокой тоской вспоминает Хашим-хан о прежних временах. "Теперь же он - презираемый таксист. Полвека достойной жизни, а теперь - нищета и унижения!" Но более, чем материальные трудности героя Х. М. Разми угнетают душевные, нравственные страдания. Ему хочется, чтобы люди в чужой стране видели в нем человека, проявляли понимание и сострадание к нему. Хашим-хан с радостью рассказывает случайной пассажирке, которая даже не знает, где находится Афганистан, об обычаях своей страны, как там празднуются религиозные и национальные праздники. Герой проникается благодарностью к ней за проявленный интерес.

Хашим-хан всей своей благородной и бескорыстной душой стремится найти сочувствие, контакт, сближение с людьми чуждой ему иноязычной культуры, среды, где он оказался бесконечно одиноким, без семьи и друзей. Но не встречает ответа… Весьма характерен в этом отношении эпизод с забытой пассажиркой сумочкой. Садясь в машину, она улыбнулась Хашим-хану, и он подумал, что девушка увидела в нем человека, что он может поговорить с нею по душам. Но Глория неверно истолковала его намерение и выказала ему свое пренебрежение. Когда же Хашим-хан привез в отель забытую ею в машине сумочку, вся обслуга отеля была поражена: "Это Нью-Йорк, - сказал Глории один из служащих отеля. - Если вы что-то забудете в такси, считай пропало. Наши таксисты никогда не возвращают забытых пассажирами вещей". Глория поняла, что надо отблагодарить таксиста, и дала ему 70 долларов. Хашим-хан вернул деньги. Девушка удивилась: "Чего же ты хочешь?" "Улыбку, - ответил Хашим-хан. - Я одинок, тоскую по своей семье, своему дому. Сегодня праздник, я тоскую по своим друзьям, близким, по праздничным радостям… Твоя открытая улыбка была подобна улыбке моей жены, дочери, сестры, матери… Улыбка орошала сухие корни пятидесятилетнего древа моей жизни. Я так воспитан…". Хашим-хан увидел, что окружающие не в состоянии его понять, извинился и ушел.

Моральное превосходство Хашим-хана над представителями американского общества чистогана несомненно. Он - нищий эмигрант не молится на доллар, он исповедует иные духовные ценности. Хашим-хан не может, а возможно и не хочет, приспособиться к прагматичному миру американцев, где любые движения души оплачиваются деньгами. Он чувствует свое духовное превосходство над ними и ощущает себя бесконечно одиноким, особенно в дни праздника, когда на родине он был окружен семьей и друзьями, испытывал радость и счастье. Здесь же, на чужбине, люди не понимают такого проявления человечности, как улыбка, которая "связывает людей нежными узами". Для американцев же улыбка - простая привычка, их с детства учат "keep smile", и она стала не выражением душевного чувства, а лишь атрибутом обычной вежливости. У двух народов разный менталитет, иная иерархия нравственных ценностей.

Не все представители афганской диаспоры на Западе страдают от неустроенности, социальной дезадаптированности, некоторым удается вписаться в чужое культурно-цивилизационное пространство. Но все афганцы-эмигранты испытывают чувство неизбывного одиночества. Одна из новелл очень известного и уважаемого афганского прозаика Саадуддина Шпуна (р. 1932), прожившего более двадцати лет за пределами своей страны, уже самим названием "Одиночество Самад-хана" заявляет об этом доминирующем чувстве.

Герой рассказа Самад-хан работал в Кабуле садовником. И не было для него большей радости, чем после долгого рабочего дня на жаре в саду растянуться на своей постели в прохладной прихожей хозяйского дома и раскурить наргиле с гашишем. Потом он воевал против советских войск в рядах моджахедов. Но разочаровался в афганском сопротивлении, увидев, как его руководители разъезжают по улицам Пешавара в роскошных автомобилях, в то время как в боевых отрядах моджахедов нет боеприпасов и транспорта, чтобы их доставить. С помощью сына Мунира Самад-хану удалось перебраться в США.

Благодаря удачной женитьбе Мунира на американке, герой живет безбедно, торгуя свежими фруктами и яйцами. Но он даже не пытается адаптироваться к новой среде: по-английски объясняется кое-как, в основном с помощью жестов, в американских банкнотах не разбирается, считать их не умеет, рассчитывается с покупателями сын. При этом соседи-американцы и жена Мунира относятся к нему вполне доброжелательно. Американцы же, которые так гордятся своей страной, тоже не стремятся интегрировать пожилого афганца в свою среду. Они понимают, что Америка не для Самад-хана. Но всячески стараются уменьшить горечь его пребывания на чужбине. Кто-то принес ему флаг Афганистана. А в сельской библиотеке дали ему фильм о Джеймсе Бонде в Афганистане. Невестка уважает его религиозные чувства: "Она никогда не вертится передо мной, когда я молюсь", - рассказывает Самад-хан.

Для афганца, потерявшего родину, флаг своего государства не имеет никакого значения. Не радует его и фильм, потому что он не знает английского языка и многого не может понять. Несмотря на усилия нового окружения наш герой остается в плену своих воспоминаний и старых привычек. Он посадил у себя в саду несколько кустов индийской конопли и время от времени баловался гашишем, потому что в наркотических грезах видел милый его сердцу Афганистан с его высокими горами и просторными кукурузными полями. Он знал также, что американцы неодобрительно относятся к обычаю афганских мужчин обниматься и целоваться друг с другом при встрече. Но не считал нужным обращать на это внимание. Единственное, чего ему не хватало, - это общения с привычным окружением. Вот почему Самад-хан был счастлив, случайно встретив своего бывшего хозяина Балдар-джана. Они проговорили с утра до позднего вечера. Балдар-джан прожил у него вместо двух дней (как рассчитывал) целую неделю. А при прощании Самад-хан просил не оставлять его одного. Балдар-джан, от лица которого ведется рассказ, несколько раз привозил его к себе домой и так привык, что "если не вижу его раз в неделю, в моем сердце образуется какая-то пустота". Герой-рассказчик, давно укоренившийся в США, хорошо владеющий английским языком, вполне адаптировавшийся в американской среде, все равно тоскует по родной стране и ее культуре. "Глаза мои в Америке, а сердцем я на родине…". Он слушает кассеты с голосами не западных, а афганских певцов, стремится сохранять в своем сердце родные напевы. И все же чувствует себя бесконечно одиноким. Герой-рассказчик заканчивает свое повествование так: "Он (Самад-хан. - А. Г.) думает, что я устраиваю эти встречи ради него, но я-то знаю, что мне более чем Самад-хану необходимы его слова, его смех, задушевная беседа с соотечественником. Мы оба однокрылые, но у него есть хоть Мунир". Близость родной души, человека с одинаковой ментальностью представляется в сознании афганца высочайшей ценностью.

Пуштунская эмигрантская литература показывает, что афганец, оказавшийся в западном мире, например в США, даже не озабоченный проблемой выживания, испытывает прежде всего чувство одиночества. При вполне лояльном к нему отношении иноязычного окружения, афганец не пытается адаптироваться к новому культурно-цивилизационному пространству. Он просто переносит в него свое старое мировосприятие, обычаи, привычки, стереотипы поведения. Он продолжает жить как бы в рамках своей национальной культуры, психологически отгороженным от инокультурной среды.

Мысль об одиночестве эмигранта-афганца в ином социокультурном пространстве утверждает С. Шпун также и в рассказе "Белый снег, красный тюльпан", где описан эпизод из жизни автора, вполне благополучного и обеспеченного человека, работавшего на радио "Голос Америки". Во время большого снегопада полицейский попросил его подвезти в Вашингтон девушку, у которой сломалась машина. Девушку звали Гатол, что в переводе означает тюльпан. Они сразу узнали друг в друге не только соотечественников, но и пуштунов по национальности: по именам, по характерному акценту в английской речи и прониклись друг к другу симпатией. Гатол, которая приобрела вполне западный внешний облик, всячески старалась подчеркнуть свою принадлежность к пуштунской нации: "Все во мне подлинно пуштунское. Я только волосы выкрасила в золотистый цвет", - говорила Гатол спутнику. Сумев устроиться на чужбине, получив престижную работу в Конгрессе США, героиня в глубине души лелеяла свои национальные чувства. Чувство национальной принадлежности составляло для нее непреходящую ценность. Для Шпуна встреча с соотечественницей за границей - тоже большая удача. Именно встреча с сородичами занимает высокое место в иерархии ценностей автора. Тоска по соотечественникам, по родным лицам, родной речи у афганцев-эмигрантов неизбывна. Без них чувствует себя одиноким даже афганец, нашедший себе достойное место в инонациональной среде.

Не все афганцы, покинувшие родину, влачат жалкое существование на чужбине. Части из них удается интегрироваться в иное культурно-цивилизационное пространство, и не всегда это представители образованных слоев афганского общества.

Процесс постепенной адаптации афганского крестьянина к иноязычному, инокультурному миру замечательно показан в романе С. Шпуна "Кормилец". Два афганских юноши, чтобы не идти на войну, не убивать своих соотечественников, решили покинуть родину и уехать в США. Оба они были выходцами из одной деревни, но принадлежали к разным социальным группам. Один из них, Анвар, получил образование, знал английский язык, пребывая в Пешаваре, где они добивались визы на въезд в Америку, публиковал статейки в местных газетах. Другой же, Гуладжан, был настоящим крестьянином-земледельцем, а также умел хорошо обращаться с лошадьми.

По прибытии в Аризону они попали под покровительство местного падре Грегори, который поселил их в отдельно стоящем небольшом доме, снабженном всей необходимой бытовой техникой. "Анвар и Гуладжан жили в одной комнате, были из одной страны, из одного села. Однако теперь их миры разделились. Анвар, как песок, впитывал каждую каплю американской культуры и очень старался походить на других. Гуладжану же даже американская одежда казалась такой уродливой, противоестественной, как борода у женщины".

Он никак не мог примириться с американским способом заваривания чая из пакетиков. Для афганцев заваривание чая - особое искусство и как бы священнодействие. Они приступают к этому процессу с молитвой, относятся к чаепитию как к необходимому и важному компоненту их национального бытия.

Анвара падре записал на разные курсы, и тот появлялся дома поздно; ходил на вечеринки и дискотеки, обзавелся girl-frend и вскоре переехал в Калифорнию, где была большая афганская диаспора. Далее автор не следит за его судьбой.

Гуладжан же занимался повседневной домашней работой: убирал дом, стирал белье, готовил еду и т. п. Английский язык он постигал в непосредственном общении со своим американским окружением: падре, тринадцатилетней девочкой Полиной и чернокожей кухаркой Сьюзи. Это были первые американцы, которые встретили афганцев на чужой земле и привели в дом, где им предстояло жить.

Гуладжан постепенно учился обращаться с "умными" бытовыми машинами: стиральной, посудомоечной, для сушки белья, а также газовой плитой и даже душем, которые поначалу приводили его в изумление.

Герой быстро освоил все "премудрости" обращения с бытовой техникой и стал выходить за пределы дома, расширяя свое общение с инокультурным миром. На прилегающем к дому небольшом участке земли он сделал четыре грядки и посадил на них семена дынь, которые привез из Афганистана. Он стал ходить раз в неделю к падре, который давал ему уроки английского. Он познакомился с чернокожим фермером Карлом Коулом, которого стал называть привычным словом Каракулú. При этом герой стремился сохранить свою религию, привычки и обычаи. Гуладжан проявлял религиозную толерантность, он давал падре деньги на его церковь, хотя и считал, что эта церковь очень жадная. "Поистине в Америке деньги и есть вера!", - восклицал он. Приходя в христианскую церковь, с наступлением времени намаза он расстилал в ней коврик и, определив направление на восток, совершал молитву. Гулиджан старался соблюдать мусульманский пост и все предписанные исламом ритуалы.

После созревания дынь Гуладжан угостил ими всех своих друзей, которые пришли в восторг от их вкуса и аромата. Они не шли ни в какое сравнение с американскими. Вся компания решила заняться выращиванием и торговлей дынями. Каждый внес в дело свой посильный вклад: Сьюзи предоставила несколько акров земли, доставшейся ей по наследству и пустовавшей, Полина взяла на себя бухгалтерию и все делопроизводство, Каракулú купил трактор и работал на нем, а сам Гуладжан занимался агротехникой и трудился на бахче, используя свои крестьянские навыки. Постепенно их "компания" встала на ноги и стала приносить прибыль, а Гуладжан снискал уважение местного населения.

Более того, случай помог афганцу стать подлинным героем среди американцев. По приглашению одного из соотечественников Гуладжан вместе со своими друзьями отправился на праздник в соседний штат, где происходили состязания родео. Гуладжану удалось покорить самого дикого мустанга, он оказался победителем и получил приз в 20 тысяч долларов. Тут же к нему поступили заманчивые предложения заключить контракт на выступления в родео. Он отказался, считая такие выступления за деньги недостойным занятием для мужчины.

Герой романа С. Шпуна сумел интегрироваться в инокультурный мир, сохранив свою национальную самобытность. В этом ему помогли те знания, навыки и умения, которые он получил на родине, занимаясь крестьянским трудом. Он умел обуздать самого неукротимого коня, с которым никто не мог в деревне справиться. Порой на родине он участвовал в бозкаши. Благодаря всему этому Гуладжан сумел найти свое место в чужом культурно-цивилизационном пространстве.

Для пуштунской художественной литературы, раскрывающей тему жизни афганской диаспоры, характерно, что она исследует главным образом индивидуальные судьбы отдельных афганцев, оказавшихся за пределами своей страны, но не показывает жизни афганцев на чужбине как группы соотечественников, как национальной общины, национального сообщества. Не вскрывают взаимосвязи и взаимодействия афганцев внутри своей национальной группы. Возможно, полиэтничность, различия в социальном статусе и идейно-политических взглядах афганской диаспоры не позволяют писателям проникнуть во внутренний мир афганского сообщества, сложившегося за пределами их родины.

По большей части встречи афганцев с соотечественниками на чужбине происходят случайно. Порой они встречаются на праздниках или свадьбах, но это же не повседневная жизнь диаспоры, а довольно редкие встречи соотечественников по торжественным поводам.

В незначительной степени эта лакуна восполняется в новелле С. Шпуна "Каждому своя веревка кажется самой крепкой" (афганская пословица, эквивалентом которой может быть русская "Каждый кулик свое болото хвалит"). Правда, основной акцент в ней приходится на диалог культур, диалог национальных характеров, но показано и поведение компании афганских мужчин на отдыхе. Разумеется, это тоже не повседневная жизнь диаспоры, но все же афганцы здесь представлены небольшой национальной группой. Автор не дает индивидуализированных характеров своих персонажей, не наделяет их даже именами; он называет их по принадлежности к какой-либо местности или племени: таликанец, каттаганец, кандагарец, шинвари. На океанском пляже афганцы выглядит весьма необычной группой: одни мужчины, одетые в костюмы, галстуки, даже в национальные каракулевые шапочки и в туфли, полные песку. В другой раз афганцы выглядели еще более экзотически: в белых длинных хлопчатобумажных шароварах-партугах с черными бородами и с четками в руках. Афганец, который давно жил в США, стыдился, что его соотечественники так несуразно одеты на пляже. "Больше не выставляйте на позор ни себя, ни свою родину. Все смотрят на вас, будто вы только что с дерева слезли. Либо сейчас же одевайте плавки, либо я больше никуда с вами не поеду".

Эта тирада повергла в изумленное молчание всю компанию. Афганцам было невдомек, чего же стыдится их соотечественник. Людям, не видевшим моря, никогда не бывавшим на пляже, была неведома специальная пляжная одежда. Вели себя афганцы на американском пляже так же, как принято в их стране на пикниках: расстелили палас, раскрыли большие зонты, приготовили кабаб, со вкусом поели, а потом сели играть в шахматы и в карты. Диаспора проявляет определенную устойчивость в своих обычаях и привычках даже в необычных для себя природных условиях и иноязычной среде.

Необходимо заметить, что пуштунская художественная литература исследует жизнь афганцев только первого поколения эмиграции, жизнь афганцев, не так давно покинувших родину. Судьбы их весьма различны: кто-то погибает в неравной борьбе с трудностями и невзгодами; кто-то просто выживает, забыв о своей профессии и прежнем социальном статусе, кому-то удается интегрироваться, сохранив свой национальный характер и ментальность, а некоторые сумели преуспеть в делах, завоевать авторитет у местного населения благодаря своим личным качествам, знаниям и умениям.

За три десятилетия существования афганской диаспоры выросло второе поколение иммигрантов, людей, родившихся за пределами Афганистана. Для них страна их родителей что-то далекое и неизвестное. Хотя во многих семьях родители стараются сохранить родной язык, религиозные и национальные традиции, молодое поколение достаточно сильно интегрировано в инокультурную среду и не стремится возвращаться на родину отцов.

Пуштунская художественная словесность, в отличие, например, от турецкой, пока не включила в сферу своего внимания жизнь этой части афганской диаспоры. Однако с установлением прямых авиационных рейсов "Франкфурт-на-Майне - Кабул" Афганистан стал ближе афганской диаспоре в Германии. Возможно, с течением времени появятся художественные произведения, в которых будет отражена жизнь молодого поколения афганских иммигрантов.

Об авторе: Алевтина Сергеевна Герасимова - кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Института востоковедения Российской академии наук.

26.09.2008
3.10.2008