Борьба за смысл важнее смысла

Отсутствие методологической базы делает казахстанскую политологию беспомощной

Недавние события политической жизни Казахстана заставляют признать, что дискурс, понимаемый как воспроизводимый обществом комплекс идей, способов их оценки и интерпретации, для субъектов социально-политических процессов важнее, чем, скажем, выборы в парламент. Уже поднадоевшая самим участникам политического процесса борьба за определение смысла демократии, власти и оппозиции стала разнообразнее благодаря появлению в дискурсивном поле таких знаков, как многопартийность, казахстанская нация и государственный язык. И та неподдельная страсть, даже ярость, с которой ведется борьба – не за власть, а за установление связи знака и предмета, за гегемонию не в марксистском, а постструктуралистском понимании этого слова, толкают наблюдателя скорее к Бодрийяру, чем к Хантингтону.

Впрочем, Ирина Черных, заведующая кафедрой регионоведения и мировой экономики КазНУ им. Аль-Фараби, считает, что постструктурализм дает теоретико-методологичесую базу не только для исследований внутриполитических процессов, но и для анализа международных отношений, в которые вовлечен Казахстан.

– Ирина, что заставило вас обратиться к постструктурализму, который, завоевав в 80−е и 90−е весь мир, как-то не прижился в наших краях?

– Прежде всего понимание неудовлетворительного состояния социально-политических исследований в нашей стране. Абстрактность и априорность многих утверждений, предлагаемых как продукт аналитической работы, делают излишними использование каких-то техник и методик.

Я в свое время столкнулась с тем, что на Западе нас не воспринимают всерьез как исследователей. Ни академических ученых, ни аналитиков. Они считают, что аналитики на постсоветском пространстве рассказывают политические анекдоты. Выводы наших аналитиков не имеют под собой какой-либо теоретико-методологической базы, следовательно, не могут быть ни верифицированы, ни фальсифицированы. То есть не могут быть ни подтверждены практикой, событиями реальной жизни, ни опровергнуты ими. А это, в общем-то, стандартные требования для любого научного исследования.

Поэтому в нашей аналитике все выглядит так: кто-то делает прогноз относительно развития событий. Проходит время, все идет совсем не так, как было спрогнозировано, но эксперт остается экспертом, уважаемым, востребованным нашей политической элитой. При этом его прогнозы могут не совпадать никогда. Возникает вопрос: для чего тогда делается вся эта аналитика? Как она обеспечивает принятие политических решений?

Ирина Черных

Фото: Азиз Мамиров
– Мне кажется, это вопрос из разряда наивных. У нас концепцией считается документ, озаглавленный "концепция". Прогнозом считается утверждение, начинающееся со слов "можно прогнозировать". Содержание же этих текстов может быть произвольным и не иметь никакого отношения ни к концепции, ни к прогнозу. Поэтому и аналитик делает прогноз лишь по форме, да ведь и аналитиком он считается лишь потому, что работает в кабинете, на дверях которого висит табличка "аналитическое управление". Вполне в постмодернистском духе. А что постмодернизм дает вам как исследователю?

– Я отошла от классических теорий международных отношений и вышла на так называемые постмодернистские теории. С их точки зрения мир есть то, что я о нем думаю. Объективная реальность, разумеется, есть, но мы о ней ничего не знаем. Все вокруг нас есть некий социальный конструкт, который мы создаем. Но не все и в разной степени. Кто создает этот конструкт и для чего – это первое, что нас интересует. Второе – а принимает ли общество этот социальный конструкт. То есть когда я говорю, слышат ли меня, точнее, воспринимают ли то, что я говорю.

Кстати, порой в буквальном смысле слышат. Помните, нанедавней конференции в КИСИ* я говорила о теоретико-методологических вещах, но меня не слышали, потому что это лежало вне дискурса данного аналитического сообщества.

Так вот, все в нашем мире конструируется. И если ты владеешь соответствующей методологией, то можно сделать достаточно точные и эффективные прогнозы. Как минимум, можно просчитать, как поведет себя политическая элита в той или иной ситуации, если сделаешь эффективный дискурс-анализ. Эффективность такого анализа основана на том, что любая дискурсивная формация создается социумом, но потом уже структура этой дискурсивной формации социумом управляет.

Правильный вопрос

– Президент Назарбаев не раз сетовал, что у нас нет аналитиков, которые бы вовремя предсказали изменения на международных рынках. Может быть, в особенностях нашей аналитики кроется и причина отсутствия прогнозов? Они вообще востребованы государством?

– Экономические – конечно, но что касается политических прогнозов, то я сомневаюсь в их востребованности. Точнее, нет заказа на них, потому что наша аналитика не способна к качественным прогнозам. Никто не владеет методологией исследования. Мы привыкли делать какие-то прогнозы, выдавая их за свою экспертную точку зрения.

Но ни один эксперт не покажет метод, с помощью которого он пришел к своим выводам, на основании которого он сделал свой прогноз. У нас никто или почти никто не работает со статистической базой данных, не применяет операционализацию теории. Это когда я ту или иную модель, которую выстроила на основании какой-то идеальной теории, пытаюсь вывести на переменные, а потом под эти переменные подобрать эмпирику, проверить свои выводы на основе данных, применяя, например, контент-анализ, то есть количественный метод.

Мало кто владеет методикой прикладного политического анализа. Поэтому вопрос – нужна ли такая аналитика. Следующий вопрос: умеют ли люди эту аналитику делать? Я говорю только о политических вопросах.

Когда я слышу выводы, подкрепленные цифрами, основанные на каком-то методе, я им верю. Когда я слышу утверждение, не подкрепленное ничем, кроме того, что его автор имеет статус аналитика, я сомневаюсь в нем. А большая часть официальной аналитики именно такова, поэтому есть сомнения в ее легитимности.

– И что вы предлагаете на ее место?

– На самом общем уровне мы должны совершенно иначе относиться к объективной реальности. Мир есть то, что мы о нем думаем. Все вокруг нас есть социальный конструкт, который кем-то для кого-то и для чего-то создается. И если исследовательское сообщество будет именно с этой точки зрения проводить анализ социально-политических вопросов и ситуаций, то многие вещи, мне кажется, будут проще. Во-первых, мы не будем озадачиваться вопросом "почему" и причинно-следственными связями, которые не имеют никакого смысла по сути. С точки зрения постструктурализма нет жесткой преемственности, четких закономерностей исторических процессов.

Посмотрите, как у нас делаются прогнозы. Если я знаю, что когда-то было так-то и так-то, то, установив причинно-следственную связь и закономерность, я прихожу к выводу, что и сейчас будет так же, потому что схожая ситуация, такие же факторы действуют. Как в случае с революционной ситуацией по формуле Ленина. Видим совпадение требуемых составляющих и делаем прогноз: будет революция. То есть мы устанавливаем причинно-следственные связи и закономерности, потом делаем прогнозы. А с точки зрения постструктурализма общество развивается дискретно. Скачками. Никаких закономерностей нет. Так называемый исторический опыт не имеет никакого значения с точки зрения прогнозных оценок, мы не можем извлекать из него уроки на будущее.

Другой важный момент – мы должны искать ответ на вопрос не "почему", а "как". Причинно-следственная цепочка может уводить в бесконечность, к моменту сотворения мира. Поэтому мы должны стремиться к описанию происходящих процессов.

Если мы согласимся с тем, что мир есть социальный конструкт, что нет причинно-следственных связей, что есть прерывность, то это будут совсем иные методологические основы для анализа современных процессов.

И есть система конкретных методов, когда исследователь выявляет структуру, определяющую поведение всех членов общества. Или отдельных социальных групп. В любом случае, выделив структуру, мы можем понять, как это общество будет развиваться.

С точки зрения методологии анализа такой отход от старых догматов мне кажется удобным и эффективным. И это дает понимание того, как общество может трансформироваться.

Кто формирует наш мир
– В экономической аналитике ситуация иная, там анализ основан на цифрах, там есть на что опереться. А на что можно опереться в политике?

– На тексты. Причем методологическая сила дискурс-анализа или количественно-качественных методов – контент- и ивент-анализа (анализа событийных данных), когнитивного картирования заключается в том, что работа ведется с открытыми источниками, с публичными текстами. Не нужно пытаться заглянуть в мысли политика, не нужен доступ к какой-то секретной информации.

Читая тексты, в том числе выступления президента или премьер-министра, вычленяя структуру, которая управляет нашим дискурсивным пространством, я могу просчитать, к чему мы придем. Какие заявления могут быть сделаны, например, по вопросам безопасности и какие действия могут быть предприняты. Есть специальные методики, вопрос лишь в том, владеем ли мы ими и в какой степени. Но когда я начинаю говорить представителям нашего экспертного сообщества про анализ дискурсивной формации, про понятийный аппарат конструктивизма, то меня просто не слышат. То, что я говорю, лежит вне существующего там дискурса. На меня смотрят как на идиотку и говорят: "Черных, ты по-русски говорить не умеешь".

– И в какой именно дискурс вы не вписываетесь?

– В дискурс геополитики и реалполитики. Наши аналитики до сих пор мыслят в категориях школы реализма. Особенно те, кто занимается оценкой внешнеполитических процессов. Все оперируют понятием "геополитика", но никто не использует понятие "социетальный сектор безопасности" и не выходит на анализ вопросов безопасности через призму интересов личности, человеческой жизни. Мы оперируем понятием "национальный интерес", но никто не хочет разбираться в том, кто его формирует и формулирует. В том, насколько этот конструкт соответствует нашим с вами настроениям, насколько общество разделяет ту трактовку национального интереса, которая предлагается сегодняшней управленческой элитой.

Я своим студентам говорю, возможно, крамольную вещь: у нас артикулируется идея о суверенитете и территориальной целостности, а вот вы можете жить без суверенитета? Угроза суверенитету Казахстана для вас равна угрозе жизни? Они отвечают: нет, мы можем прожить и без суверенитета. Но национальный интерес у нас сформулирован иначе, потому что в его основе государство, это оно без суверенитета не может жить. Следующий шаг – осознание того, что суверенитет в современном мире размывается, это, в общем-то, уже признано всеми. Но почему до сих пор не меняется содержание национального интереса?

– Да потому что в тех кругах, где пишутся такого рода документы, профессиональных аналитиков обычно вообще нет. Разработкой концепций занимаются чиновники, люди, привыкшие писать служебные записки. Слово "геополитика" им знакомо, хотя и о его содержании они вряд ли задумываются. Я подозреваю, что многие документы получают гриф секретности просто для того, чтобы уберечь их от заслуженной критики.

– Или от сравнения с аналогичными российскими документами, откуда мы раньше щедро черпали не только идеи, но и формулировки. Не знаю, как сейчас обстоят дела…

– Да, не без того. Но это часто как раз далеко не худшие документы получаются, в России сравнительно с нами и аналитических структур намного больше, и качество аналитических документов повыше. Но дискурс – не концепция, он создается обществом. Следовательно, его нельзя позаимствовать, да?

– Все зависит от значимого говорящего, то есть от легитимного политического лидера, который имеет право говорить от имени государства, которого слушают и слышат. Определенные идеи воспроизводятся на всех уровнях, включая студентов. Это геополитика в максимально упрощенном варианте – "мост между Востоком и Западом" и другие подобные вещи. У нас огромные ресурсы, поэтому мы всем интересны и все нас хотят, мы – пуп земли. И мы должны быть сильными, потому что нас хотят завоевать. Этот дискурс прост и доступен, он легко воспроизводится даже на уровне обывателя.

И есть еще один пласт. Нурсултан Назарбав артикулировал идеи интеграции, в том числе в Центральной Азии, выдвигал идеи регионального союза. То есть мы можем говорить о нескольких параллельных дискурсах, которые не исключают друг друга. Существует понимание того, что мы не будем воевать, потому что это неприемлемый способ решения конфликтов, но при этом мы защищаем наш суверенитет. А параллельно существует другой дискурс, который артикулируется политической элитой, связанной с интеграционными процессами, добрососедскими отношениями. Несколько лет назад в нем появилась идея прагматизма, мне кажется, вслед за Россией. Наше следование за Россией здесь не случайно. Многие вещи мы воспринимаем и принимаем вслед за значимыми говорящими.

В системе международных отношений это выглядит так. Февраль 1998 года, взрывы в Ташкенте. Ислам Каримов говорит: это действия международного терроризма. Кто его слышит? Никто. 2000 год, Владимир Путин связывает чеченскую проблему с международным терроризмом. Его тоже никто не слышит. Наступает 11 сентября 2001 года, и американский президент заявляет о том, что теракты в Нью-Йорке – это акция международного терроризма, которому США объявляют войну. Тут же весь мир признает угрозу международного терроризма и начинает бороться с ним.

Казахстан небольшая страна, скорее объект, чем субъект международной политики, поэтому мы воспринимаем тот дискурс, который воспроизводится значимыми говорящими глобальной системы. На региональном уровне мы принимаем дискурс, производимый Россией и Китаем, потому что на региональном уровне они для нас – значимые говорящие. Отсюда и наша многовекторность, наш прагматизм в международных отношениях.

Естественно, что на уровне Казахстана значимым говорящим для всех является президент. И то, что он транслирует, становится не просто содержанием нашего информационного пространства, это становится нашим дискурсом, потому что к этому подключаются СМИ, аналитические и экспертные круги, система образования и т.д.

Помните, на недавней конференции в Институте мировой экономики и политики Ерлан Карин, представитель администрации президента, сказал: мы отходим от концепта "межнациональное согласие" и выходим на новый концепт – "Казахстан – единая нация". Это значит, что президент пытается изменить дискурс.

Авторитеты не вечны
– Мне кажется, есть темы, в том числе и субъектность государства, которые уместно обсуждать лишь в узком экспертном кругу. А государственная пропаганда требует иного подхода. Утверждения, что Казахстан пользуется растущим уважением среди других государств за свою ответственную политику, активную позицию по актуальным проблемам и т.п., – не просто справедливы, их необходимо делать частью дискурса.

– Вы пытаетесь меня вывести на вопрос о том, какая в дискурсивном анализе польза для политической и управленческой элиты. Я же говорю лишь о проблемах, с которыми сталкиваются экспертные круги. Впрочем, если бы соответствующими методиками овладели люди, прямо участвующие в процессе принятия решений, а не только обеспечивающие их аналитическое сопровождение, это было бы безумно интересно и, мне кажется, эффективно.

Они бы узнали, как внедрять в социальные структуры те или иные конструкты, которые необходимы политической власти. Но для этого надо подняться над дискурсом, мыслить вне дискурса. Инициировать абсолютно новые конструкты, а потом их запускать и смотреть, как общество на это реагирует, принимает их или нет. Если не принимает, то выяснить почему. Потом менять социальный конструкт и снова запускать.

С точки зрения постструктурализма, пока мы не нашли имя для чего-то, какого-то феномена, его просто не существует в нашем дискурсивном пространстве. Наверное, ситуацию управления нашим обществом можно в упрощенном виде представить как сознательное навязывание элитой обществу некоего набора знаков, отражающих, говоря обычным языком, желаемое, а не действительное. Но воспринятое и усвоенное обществом, оно становится реальностью политической жизни. Кто для нас значимый говорящий, тот и формирует наш образ мира. Конечно, при серьезном анализе требуется рассматривать отдельно разные социальные группы, выяснять, кто слушает, кто не слушает этого значимого говорящего. Но на самом общем уровне все выглядит так: создается некий конструкт, его артикулирует значимый говорящий. Чаще всего рано или поздно мы его принимаем.

– Давайте попытаемся найти примеры. Как вам кажется, такой конструкт, как союз центральноазиатских государств, будет принят и усвоен? Эксперты считают, что экономической базы для интеграции стран Центральной Азии нет. А с позиций постструктурализма?

– В принципе, можно говорить о структуре дружбы или вражды, которая определяет поведение государств, как о неком условии для интеграционных процессов. В Центральной Азии она отсутствует. Если бы вдруг начался открытый конфликт в регионе, это сформировало бы структуру вражды, которая подстегнула бы процесс региональной интеграции, усилила бы центростремительные силы. Конфликты есть, но они в латентном состоянии. Но и структуры дружбы тоже нет. Взаимная торговля Казахстана и Таджикистана стремится к нулю.

– Но это общая проблема всех региональных союзов. Страны Юго-Восточной Азии, члены АСЕАН, который считается вполне успешным блоком, тоже предпочитают торговать не друг с другом, а с Европой и Америкой.

– Но у наших стран нет общего дискурса. Назарбаев, Каримов и Бердымухамедов формируют разные дискурсы. Этот концепт вполне жизнеспособен для нашего общества. Но в Узбекистане его не воспримут, точнее, просто не услышат. Для узбекского общества Нурсултан Назарбаев не является значимым говорящим. Там дискурс формирует Ислам Каримов. В этом узбекском дискурсе есть концепт региональной интеграции, но он не совпадает с нашим представлением о ней. Все интеграционные инициативы нашего президента в соседних странах просто не слышат.

– А прежде, когда существовали Центральноазиатское экономическое сообщество, Организация центральноазиатского сотрудничества?

– На самом деле и тогда не было единого интеграционного проекта. В каждой стране, в каждом обществе формировались несовпадающие интеграционные концепты. Ведь их создавали разные люди. И с точки зрения постструктурализма вполне логично, что страны региона объединяются лишь вокруг России. Ведь российские лидеры остаются значимыми говорящими для всех региональных лидеров. Не только российские, впрочем. Вспомните, кому мы обязаны нынешним названием региона. После распада СССР значимый говорящий в системе международных отношений – США – сказал, что мы должны так называться. И мы безоговорочно приняли новое название, не задумываясь, готовы ли мы к новой идентичности, к центральноазиатскому единству. Потребовалось 15 лет, чтобы начать задумываться над тем, а есть ли она вообще, эта Центральная Азия.

– Сегодня американцы предлагают нам новый конструкт – Большую Центральную Азию…

– Да, верно. Но он уже воспринимается нашими экспертами и политиками скептически, а это заставляет предположить, что Соединенные Штаты больше не являются для нас безусловным авторитетом.

Николай Кузьмин, автор "Эксперт Online", "Эксперт", "Эксперт Сибирь", "Эксперт Казахстан"

№39 за
6.10.2008