Много лет в толковании российской истории я руководствовался пониманием России как империи и периферии одновременно.

Империя предполагает огромную мощь, а также государство, правящее обширной территорией и множеством народов. Для меня империя является также антитезой народному суверенитету и национальной независимости – доминирующим идеологиям современного мира.

Периферия означает, что Россия находилась на окраине Европы (и – шире – западной цивилизации) как с точки зрения мощи, так и с точки зрения ценностей. Ее элиты не были едины в вопросе о том, относится ли Россия к Западу или, напротив, является миром в себе. Двигателем большей части современной истории страны служила решимость Российского государства конкурировать с великими западными державами. Эта решимость более всего обуславливалась соображениями безопасности и власти, но свою роль играли и тревоги относительно идентичности и статуса России.

ГЕНЕЗИС ИДЕНТИЧНОСТИ

Очевидно, не все в российской истории можно объяснить исходя из понятий империи и периферии. Центральные элементы российской идентичности сформировались до того, как Россия превратилась в империю, а подъем Европы к мировому господству сделал полезной концепцию периферии. Эти элементы включают в себя природную среду, то есть, иными словами, почву, климат и обширные евразийские леса и степи, на которых выросло российское общество. Они включают в себя также православную церковь, и не только ее догмы и установления, но и то, как православие отделило россиян от соседей – католиков, мусульман и язычников. Наконец, было и самодержавие, более близкое к Европе, чем к имперскому самодержавию в Китае или исламскому миру, однако в важнейших аспектах отличавшееся от европейских традиций феодализма во всем, что они означали с точки зрения представительных институтов и понятий о правах и договоре.

Простое перечисление этих трех ключевых элементов традиционной идентичности подчеркивает, сколь многое изменилось в 1917 году. Из идентичности новой России, которая теперь должна была быть укоренена в успешной социалистической современности, оказались исключены не только самодержавие и церковь. Исключено оказалось и крестьянство, которое для народников было сущностью страны и предметом их преданности. Из всех этнических сообществ империи первой жертвой массовых депортаций в советскую эпоху стали казаки, формировавшие еще одну часть национальной идентичности.

Возможно, правильно было бы сказать, что советский режим вырвал с корнем больше элементов традиционной русской самобытности, чем самобытности большинства нерусских меньшинств. На то, конечно, имелась веская причина. Для советских правителей было крайне важно трансформировать привязанности и умонастроения основной этнической группы.
Со временем некоторые элементы прежней России снова просочились в советский канон, хотя и в измененной форме. Массовая грамотность и культурная контрреволюция 1930-х превратила Пушкина в связующее звено для всех русских. И самодержавие Романовых, и советский режим отвергали западную демократию, хотя базировались на очень разных понятиях. Часть старого отношения к "властям" не только сохранилась, но и укрепилась при советском правлении.

Это относится и к представлениям о России как великой державе, которой постоянно что-то угрожает. СССР унаследовал тех же соседей и многие из геополитических императивов, которые были у Романовых. Но монархия и ее элиты видели себя частью европейского "концерта великих держав". Большевизм принес с собой понимание международных отношений как игры с нулевой суммой между капитализмом и социализмом, где роль Москвы заключалась в том, чтобы привести историю к концу, возглавив великое общемировое движение за торжество коммунизма. Мощь и цели Советского Союза по своим масштабам были еще более имперскими, чем у монархии.

Чтобы стать первоклассной державой и империей, Российскому государству требовалось обладать большими способностями для мобилизации населения, которое было обычно более бедным, чем в странах-конкурентах, и разбросано по огромной территории. В XVIII и первой половине XIX века, когда царская внешняя политика была наиболее успешной, источниками мощи России служили крепостное право и вестернизация российских элит. В этом контексте полезно прибегнуть к сравнению с Османской империей.

Подобно Романовым османы правили империей на периферии Европы и в XVIII столетии столкнулись с вызовом растущей европейской мощи. Однако в отличие от Романовых турецким властителям не удалось создать ни армию с пехотой европейского типа, ни финансовую и административную базу, необходимую для содержания такой армии. В значительной степени это объяснялось неспособностью дисциплинировать либо вестернизировать имперские элиты. Цена неудачи была высока и в конечном счете привела к этническим чисткам мусульман на Балканах и на Кавказе, а также к европейскому доминированию и даже к колонизации части центральных областей, принадлежавших мусульманам.
Но для российского общества цена успеха царизма тоже была высока. Она включала в себя революцию 1917-го, которую в значительной степени питала ненависть к крайне репрессивному и беспощадному государству. Оно управлялось элитой, которая повсеместно воспринималась массами не только как эксплуататорская, но и как культурно чуждая.

Однако в любую эпоху успешность внешней политики России очень сильно зависела от международного контекста. Ее достижения в 1700–1815 годах в значительной мере были обусловлены тем, что из пяти великих держав Россия являлась единственной, у которой не было постоянного, закоренелого врага и которая поэтому могла стравливать своих соперников друг с другом. В XIX веке это положение изменилось. Британцы и французы объединились, чтобы нанести России поражение в Крымской войне (1853–1856). Пруссия и Австрия, вековые противники, в 1879-м начали консолидацию германского блока в Центральной Европе. В течение следующего столетия международная политика в основном вращалась вокруг борьбы трех блоков, объединенных геополитическими интересами и идеологией, а также до некоторой степени этническим происхождением. Россия неимоверной ценой сумела одолеть германский блок в 1945 году. Впоследствии она надорвалась в борьбе за мировое господство с англо-американским альянсом, который формировал сердцевину Запада и определял его значение.

В 1917–1921-м большевики победили во многом благодаря международной ситуации. В мирное время европейские державы никогда не позволили бы России превратиться в штаб-квартиру мировой социалистической революции и отказаться возвращать свои огромные долги. Только в условиях европейской войны, истощившей другие державы и натравившей их друг на друга, большевистская революция была способна выжить. Владимир Ленин это понял.

В его теории империализма доказывалось, что капиталистические державы обречены сражаться друг с другом за рынки и дешевое сырье, вследствие чего восторжествует социализм. Когда по итогам Второй мировой войны сначала Восточная Европа, а потом Китай попали под власть коммунизма, теория стала выглядеть убедительно. Однако в дальнейшем проявилась ее несостоятельность. Капиталистический мир объединился под американским лидерством, а международное коммунистическое движение раскололось между Россией и Китаем, что создало огромную дополнительную нагрузку на советские военные и экономические ресурсы.

ЦИКЛЫ МОДЕРНИЗАЦИИ

В последние годы существования СССР я обычно объяснял текущие события в соответствии со схемой предыдущих циклов модернизации, начатой государством и призванной обеспечить выживание России в качестве великой державы в жестко конкурентном мире, где доминировал Запад.

Первым таким циклом, который я назвал "погоней за Людовиком XIV", была борьба за превращение страны в великую европейскую военную и финансовую державу. Поражение, которое Александр I нанес Наполеону, символизировало успех этого предприятия, однако его настигла индустриальная революция, которая к середине XIX века изменила баланс сил в Европе.

В Крымской войне Россия воевала с помощью технологий доиндустриальной эпохи, в то время как ее враги использовали нарезное огнестрельное оружие, железные дороги, пароходы и телеграф. Тогда Александр II начал второй большой цикл модернизации, чтобы обеспечить выживание России как великой державы в индустриальную эпоху. Этот цикл привел к революции 1917 года.

Победа Иосифа Сталина в войне с Германией символизировала успех России (прежде всего он, грубо говоря, обеспечивал выживание и имел основное значение для правящих элит) на этом втором витке. Однако глобальная капиталистическая экономика вновь обманула ожидания победившей России, перейдя к 1970-м годам в постиндустриальную эпоху, что грозило Советскому Союзу отсталостью, унижением и незащищенностью, если он не сумеет догнать Запад. В этом кроется самая элементарная причина перестройки.

Параллели между Александром II и Михаилом Горбачевым работают, потому что оба действовали в эпохи, когда либеральные идеи находились на подъеме. Во времена и Уильяма Гладстона, и Рональда Рейгана либеральный капитализм и либеральная политика казались путем к преуспевающей, а следовательно, динамичной современности. Для тех, кто хоть что-то знает о дилеммах, стоявших перед Александром II, было нетрудно предсказать многие из проблем Михаила Горбачева.

Авторитарное, многонациональное, имперское государство, державшееся на силе и инерции, подвергало себя многим опасностям, вводя либеральные реформы. Невежество советской элиты относительно дореволюционной истории России сделало ее перед лицом этих опасностей намного более слепой, чем следовало.

Не все, что случилось с Россией после 1991-го, можно объяснить имперским наследием. У глобализации много врагов даже в тех обществах, благосостояние, институты и история которых обеспечивают против них некоторую защиту. В период с 1914 по 1945 год эти враги почти повсеместно торжествовали победу в Европе, а первая волна либеральной глобализации разбилась. В 1990-х, в период второй волны глобализации, на Россию обрушился либерально-капиталистический ураган, а у нее не было какой-либо эффективной защиты – правовой, социальной или психологической.

ТРАВМА ОТ УТРАТЫ ИМПЕРИИ

К этому надо добавить и потрясение от утраты имперского статуса. Рассматривая крушение СССР в британском контексте, придется вообразить мгновенную дезинтеграцию Британской империи в 1930-х годах, когда она уже отчасти утратила блеск, но при этом большинство британцев все еще считали ее и частью природы, и благом по определению. К развалу империи надо прибавить отделение от нее Шотландии (Украины) и Уэльса (Белоруссии), а также свержение монархии и крах парламентской системы правления. Добавим к этой картине более тяжелую экономическую депрессию, чем в 1930-х. При такой комбинации даже флегматичные англичане той поры потеряли бы самообладание.

Меня во многом поражает относительная ограниченность российского отката назад. В частности, то, что население страны воспринимает стабильное авторитарное правление вполне закономерно. Учитывая российскую историю, неудивительно и то, как много символов и аргументов способны мобилизовать националистические элиты, намеренные восстановить авторитарную систему и укрепить гордость и влияние России.

Сравнение с гибелью других империй действительно помогает взглянуть на современные российские проблемы в широком контексте. Во всех отношениях проще терять заморскую империю, чем прилегающую континентальную. Британцы, французы и голландцы имели империи, а русские, австрийцы и турки сами были империями. Не только география, но и британская конституционная традиция определяли весьма заметное различие между Соединенным Королевством и даже белыми заморскими колониями.

Правда, и в Британской, и во Французской империях существовали промежуточные зоны. Ирландия и Алжир во многих аспектах являлись, по сути, колониями, однако с институциональной и правовой точек зрения были частью метрополии. Это объясняет, почему распорядиться этими территориями оказалось куда более мучительно, чем потерять заморские колонии. В случае Франции, например, "бегство" из Алжира привело к падению Четвертой республики и даже на короткое время создало возможность осуществления военного переворота в метрополии.

В некотором смысле различие между потерей заморских и прилегающих территорий представляется делом простым. Так, с тех пор как Британия ушла из Бирмы, в отдельных регионах этой страны с переменной интенсивностью идет гражданская война. Но поскольку Бирма находится довольно далеко от Кента, это мало коснулось британцев. Только сейчас из-за постимперской иммиграции распад Пакистана превращается едва ли не в главную угрозу внутренней безопасности британского населения. Бывшей метрополии гораздо труднее избежать последствий хаоса в бывших колониях, если они – ее соседи. Это, в частности, относится к Чечне, которая с 1991 года превратилась в базу для террористической активности в России и источник потенциальных беспорядков на Северном Кавказе.

Правда, одной из причин этого стала грубая и неуклюжая реакция Москвы на чеченское сопротивление. Впрочем, это не должно удивлять тех, кто знаком с противоповстанческими операциями в последние годы существования Британской и Французской империй. В качестве примера можно назвать свирепую тактику англичан, использованную для подавления движения "Мау-мау" в Кении, и колониальную политику в Алжире. Отчасти потому, что они происходили за пределами Европы, британские и французские действия против повстанцев меньше критиковались европейским общественным мнением и институтами. Однако память тоже бывает услужливо короткой. Французы угнали иностранный самолет для того, чтобы захватить алжирского лидера Ахмеда Бен Беллу. Англичане и французы вместе провели суэцкую операцию в 1956-м, чтобы поддержать свою слабеющую гегемонию на Ближнем Востоке.

Когда Великобритания, Франция, Испания и Голландия лишились своих заморских территорий, они превратились в государства очень ограниченного международного значения. Крах СССР и распад мирового коммунистического лагеря тоже сильно ослабили мощь России. Но русские все-таки удержали главную драгоценность своей имперской короны – Сибирь. Поскольку цены на нефть и газ, по-видимому, и дальше будут очень высокими, это означает, что, в отличие от других бывших империй, Россия останется великой державой, хотя и не сверхдержавой.

Империя, однако, всегда не только дает ресурсы, но и налагает бремя. Логика деколонизации частично заключалась в желании его сбросить. Гарольд Вильсон смог объявить, что отныне Великобритания не несет ответственность за безопасность к востоку от Суэца. Но, владея Сибирью и Приморьем, ни один российский лидер не может аналогичным образом отказаться от обязанностей по их обороне. В XXI столетии Азиатско-Тихоокеанский регион, по всей вероятности, станет значительно более динамичным и одновременно намного более нестабильным, чем Европа. У России огромная общая граница с Китаем и сокращающееся население Сибири и Дальнего Востока. Все те, кто знаком с былой австралийской паранойей по поводу демографической азиатской "угрозы", могут легко представить себе обеспокоенность России растущей мощью Китая.

Сравнение с Австрией помогает лучше понять нынешние российские дилеммы, возможности и соблазны. Строить постимперскую австрийскую идентичность после 1918 года было гораздо труднее, чем восстанавливать российскую идентичность после 1991-го.

Россияне жили в одной стране много веков. Никто не сомневается, что Пушкин был русским. Но был ли Моцарт австрийцем и вообще что это значило – быть австрийцем до 1918 года? Это могло означать отождествление с австрийским правящим домом, то есть с Габсбургами, и с их империей. Это могло подразумевать верность своей провинции или немецкому католицизму. Но, скорее всего, это не подразумевало отождествления со всеми германскими этносами, проживавшими в Австрийской империи.

В любом случае победившие союзники не позволили всем этим народностям присоединиться к постимперской Австрии. В самоопределении было отказано судетским немцам, которых присоединили к Чехословакии против их воли. При наличии выбора жители западноавстрийской земли Форарльберг, вероятно, вошли бы в состав населения Швейцарии. Для тирольцев, похоже, самым важным было сохранить целостность своей провинции. Ради этого очень многие немцы из Северного Тироля даже предпочли присоединиться к презираемой ими Италии. Тем временем большинство жителей центральных австрийских провинций хотели присоединиться к Германии, но им это было запрещено.

Не менее важно то, что многие австрийские немцы не приняли гегемонию либеральной демократии и либерального капитализма даже после поражения Австрии и Германии в 1918-м и распада империй Габсбургов и Гогенцоллернов. К 1914 году немцы Центральной Европы создали во многих отношениях самые динамичные в мире экономику и культуру. У них были лучшие университеты и самые передовые системы социального обеспечения. Капитализм, который они предлагали миру, был более корпоративным и менее индивидуалистическим, чем его англо-американский эквивалент.

Может быть, это был появившийся до срока азиатский капитализм Ли Куан Ю под властью полуавторитарных государств (монархий Габсбургов и Гогенцоллернов), отрицавших принцип народного суверенитета. Немцы возглавили также международное социалистическое движение, которое само являлось коллективистским и демократическим, однако совершенно необязательно либеральным. В 1914-м было легко поверить, что XX век в Европе будет принадлежать немцам. Эта немецкая версия современности оказалась побеждена франко-англо-американцами не в конкурентной борьбе, а на полях сражений. Когда в 1929 году либеральный капитализм разрушил сам себя, неудивительно, что немецкую Центральную Европу привлекли доморощенные альтернативы.

Немцев ничто не заставляло верить в незыблемость геополитических реалий, которые укрепляли либеральную демократию и либеральный капитализм после 1918-го. Напротив, хрупкость Версальского мира была очевидна. Базисным пунктом служило то, что в XX столетии только русские и немцы обладали ресурсами – экономическими и демографическими – для доминирования в Европе. В 1917–1918, 1945 и 1988–1991 годах упадок одних неизбежно сопровождался подъемом других. Две мировые войны в Европе являлись прежде всего борьбой за выживание между Германией и Россией и тем самым сражением за господство над Центральной Европой. Это неизбежно обеспечило бы победителю контроль над ресурсами в таком масштабе, что он добился бы гегемонии над всем континентом, не вмешайся внешняя сила (т. е. американцы).

Исход Первой мировой войны не смог бы предсказать никто: поражение потерпели одновременно и Россия, и Германия. Версальский порядок был направлен против обеих стран. Тем самым он был обречен с самого начала, если бы только американцы не захотели предоставить перманентные военные гарантии этого соглашения в мирное время. В их отсутствие невозможно было сохранить европейский порядок, в котором не было заинтересовано ни одно, ни другое из двух сильнейших государств континента. Это было особенно справедливо, поскольку британцы одновременно пытались сохранить глобальную империю с помощью тающих (в относительном выражении) ресурсов. Франция в одиночку никогда не смогла бы поддержать Версальский мир. Всегда сохранялась вероятность того, что в Центральной Европе в той либо иной форме восстановится немецкая гегемония, хотя ей не обязательно было принимать вид гитлеровского варианта империи.

ИЗМЕНИТСЯ ЛИ АЛГОРИТМ?

Как часто бывает, сравнения позволяют оспорить допущения и увидеть новые ракурсы, однако редко дают ответы на современные дилеммы. Контексты меняются, общества отличаются друг от друга, случайные обстоятельства играют огромную роль. Судя по тому, как рушились империи в прошлом, нам надо было ожидать куда более серьезных неприятностей, чем те, которые на самом деле происходили начиная с 1991 года. Если подумать, например, о роли протестантов в Северной Ирландии или же "черноногих" (французы, родившиеся в Алжире. – Ред.), следовало ожидать гораздо более крупных проблем, связанных с проживанием 25 миллионов русских в национальных республиках бывшего СССР, чем назрели на самом деле.

Упадок и разрушение Британской империи происходили на протяжении жизни трех поколений, а на британские элиты сильно влияли представления вигов о законности, политическом компромиссе и согласии. Тем не менее распад Британской империи "завещал" миру индийско-пакистанскую конфронтацию, израильский конфликт с арабским миром и много проблем более мелкого масштаба.

Упадок и разрушение Австрийской империи оказались основной причиной двух мировых войн, поскольку Россия и Германия боролись за контроль над ее территорией. Опять-таки по этим меркам влияние краха Советского Союза на международные отношения до сих пор было относительно мягким. Конечно, слова "до сих пор" здесь важны: результаты разрушения империи могут сказаться спустя многие десятилетия.

В значительной степени сегодня, как и в прошлом, судьба России будет зависеть от международного контекста. Этот контекст сейчас очень отличается от того, который имел место в предыдущие эпохи, не в последнюю очередь потому, что из-за наличия ядерного оружия стало крайне опасно доводить ссоры между великими державами до такой крайности, как война. Однако в целом мне кажется, что Соединенные Штаты и их союзники продолжают оставаться самыми богатыми и могущественными странами в мире и если их версия либерального капитализма будет доминировать и впредь, то, скорее всего, именно эта модель в конечном счете возобладает и в России. Попытка возглавить мир под знаменем российской версии социализма довела страну до катастрофы, а потому трудно вообразить появление здесь какой-либо доморощенной идеологии, порождающей нечто подобное динамике нацизма.

Так или иначе, Россия будет оставаться слишком слабой, чтобы самостоятельно повести атаку на Запад, хотя может использовать в своих интересах такое нападение, возглавляемое другими державами, или даже присоединиться к нему. Как несколько преждевременно выразился в 1899 году американский адмирал Алфред Мэхэн, ключ к будущему, вероятно, в том, удастся ли Западу приобщить к своим ценностям азиатский средний класс.

Поэтому моя трактовка истории России как истории империи и периферии может ввести в заблуждение при размышлениях о будущей судьбе этой страны.

Во-первых, Россия уже не так сильна, чтобы считаться подлинной империей.

Во-вторых, международная система может вернуться к традиционной схеме равенства или даже преобладания Азии по отношению к Западу.

Следовательно, два фактора, которые, по моему мнению, определили многое в современной российской истории, утратили значительную часть своей силы. Чтобы вообразить, каким будет место России в будущей глобальной системе, нужно понимать ее историю, а также инстинкты, надежды и обиды, которые выросли на ее почве. Однако глупо было бы воображать, что поведенческие схемы, проявлявшиеся в последние триста лет гегемонии Запада, обязательно будут воспроизводиться в совершенно ином глобальном контексте. Не говоря уже о возможных последствиях экологического кризиса.

Доминик Ливен – профессор Лондонской школы экономики, автор трудов по русской истории и сравнительной истории империй, в том числе книги "Российская империя и ее соперники". Эта статья основана на лекции, прочитанной на ежегодном Энгельсбергском семинаре (Швеция), и включена в сборник On Russia, который готовит к публикации фонд Ax:son Johnson.
"№ 6, Ноябрь - Декабрь 2008