Навруз как зеркало цивилизации Аджама*

Читателя, впервые взявшего в руки книгу Умара Хайема "Наврузнома", не может не удивить обилие сведений о вещах и событиях, которые, на первый взгляд, не имеют прямого отношения к ее теме ("истина Навруза").

В ней объяснение "причины установления Навруза" (по словам самого автора, он изложил все, что "нашел в книгах предшественников и слышал от ученых") соседствует с рассказами о мечи и перстне, соколе и золоте, стреле и луке, названиях коней и свойствах красивого лица.

Дело не только в непривычных для современного читателя особенностях трактата, написанного в средневековом Аджаме*. Как правило, в нем не проводят четкой линии между реалиями прошлого и легендами о нем, а собственные наблюдения и свидетельства автора соседствуют с преданиями и даже выдумками, некритически заимствованными из других книг. Все дело - в своеобычности восприятия феномена, закодированного под простым названием "Новый день" (Нав-руз).

Для Хайема и его современников Навруз не был лишь повторяющимся из года год календарно-сезонным событием, объявленным когда-то началом нового года. Вот почему знаменитый мудрец не нарисовал научный портрет Навруза, а создал его культурологический образ.

Поэтому нас не должна удивить пестрая мозаика Навруза, воссозданная Хайемом из разноцветных камушек астрономии и астрологии, эстетики и мифологии, этики и алхимии. Немаловажен тот факт, что это не механическая смесь, а именно мозаика. Однако для восприятия ее скрытой голографии недостаточно наличие телескопа или микроскопа; в первую очередь нужен культуроскоп.

Задача нижеследующих заметок – оттенить характерные штрихи культурологического образа Навруза с высоты современного знания.

Самый древний новогодний праздник на земле

Будь это сказано не в обиду другим и тем более не в укор всем остальным, что Навруз отличается рядом оригинальных черт, которые превращают его в уникальное мировое явление. Опять-таки, пусть это не воспримут как национальную апологию, если при выделении характерных особенностей общеиранского новогоднего праздника и их представлении как уникальных будет употреблен эпитет "самый". (В скобках важно отметить, что "уникальное" не обязательно означает "исключительное".)

Во-первых, Навруз – пожалуй, самый древний новогодний праздник на земле. Его следы теряются в глубине тысячелетий, ибо был установлен эпическим героем иранских народов Кайумарсом в незапамятные времена. Поэтому даже такие яркие звезды мирового научного небосклона, как Абурайхон Беруни и Умар Хайем, при объяснении происхождения Навруза прибегали к языку преданий и легенд.

С чисто научной же точки зрения происхождение Навруза я бы относил к временам вступления человеческого рода в качественно новый этап исторической эволюции - перехода от собирательства и охоты на животных к их одомашниванию и земледелию, - сопровождавшееся оседанием арийских кочевников и освоением ими дольного мира.

С тех пор на каждом резком повороте исторического русла экзистенциальной угрозе прежде всего подвергался Навруз. В истории борьбы за сохранение Навруз-и Аджам, а значит и отстаивании культурно-исторической самобытности народов Ирана и Турана, поистине судьбоносными были два события: завоевания Большого Хуросона сначала греками, а затем арабами.

Судьбоносными же эти события были в том смысле, что в отличие от последовавших за ними тюрко-монгольских нашествий, оба, Александр и Кутайба, помимо прочего, преследовали далеко идущую идеологическую задачу: переделать на собственный лад традиционное сознание покоренных народов.

Навруз выжил в условиях греко-македонской оккупации: Персеполь как дорожный знак материальной мощи Ирана был основательно разрушен, но остался новогодний праздник как символ духовной силы народа, создавшего архитектурное чудо столицы Ахеменидов. Более того, вскоре ценности местной культуры, породившей Навруз, вышли за географические пределы поверженной державы.

По сообщению высокообразованного поэта Низами Ганджави, упоминавшего о фактах эллино-иранских культурных контактов задолго до начала христианской эры, часть письменных реликвий Ахеменидского Ирана (древние пахлавиязычные тексты, связанные с традицией Авесты) была вывезена в Грецию для перевода.

Начальный этап арабского завоевания тоже сопровождался разрушением инфраструктуры Большого Хуросона - не столько материальной, сколько духовной. Местной культуре потребовались полных два века, чтобы восстановить цепь своей традиции, потерявшей целые звенья. В числе выживших культурных сокровищ физически покоренного, но духовного несломленного народа – Навруз.

Правда, мусульманская теология внушила новую символическую интерпретацию огня: его стали ассоциировать с адом и злым духом (Шайтаном). Это привело к изменению и его функциональной роли: огонь от очищающего и исцеляющего начала превратился в средства устрашения и воздания.

Пришлось также приспособить к новым духовным императивам "языческие" элементы традиционного ритуала Навруза. Например, хотя на праздничный дастархон по-прежнему ставили семь угощений, пришлось выбирать угощения, начинающиеся не на букву "шин", а на букву "син"; выделили место также для Корана.

Главное же состоит в том, что обусловленные суровыми временами новшества не вызвали существенного изменения космогонии, экологии, этики и эстетики Навруза. На уровне повседневного быта и обыденного сознания он остался праздником почитания "небесного огня" (оташ-и фалаки) - Солнца.

Элитная же культура народа в целом сохранила свою гелиоцентрическую природу, гуманистическую суть которой можно выразить метафорой: Солнце светит одинаково всем. Идея забора была чужда культуре Аджама, остается чуждой и поныне: отказ Исмоила Сомони возводить вокруг столицы новые, более высокие крепостные стены глубоко символичен; его слова "пока жив, Я сам – стена Бухары" - это не самомнение самодержца, не зов гордой Сасанидской крови, а клич Культуры, изначально призванной не разъединять, а соединять!

Во-вторых, Навруз - самый универсальный праздник по трем важным параметрам: природной основе, историческому происхождению и общекультурным посылкам. Универсальность Навруза как астрономического явления очевидна: это – равноденствие, которое отражено во всех системах солнечного летоисчисления (от календаря Майя до "эры Джалоли", созданной Хайемом).

Явление равноденствия открыли не иранцы (впервые оно обнаружено греческим астрономом Гиппархом во втором веке до христианской эры, а в его научное изучение внес вклад средневековый арабский астроном Собит ибн-Курра); приоритет в обозначении дня весеннего равноденствия как начала нового года тоже принадлежит не им (до них это делали шумеры и вавилоняне). Но иранцы одухотворили равноденствие: органически включили его в свою полифоническую традицию, выросшую на стыке Востока и Запада.

Конечно, Навруз, как и любой другой народный праздник, отражает культурную традицию народа-творца, его религиозно-нравственные нормы и историософские идеалы. В этом качестве Навруз представляет собой зеркало земледельческой цивилизации иранских народов

Вместе тем, однако, Навруз, в отличие от многих других народных праздников, не этноцентричен, не замыкается в скорлупе собственной традиции; он не стремится особо выделить субъект праздника как богоизбранного или богоносного народа. Навруз не зиждется на ценностях, чуждых другим племенам и народам.

День Навруза традиция связывает не только с рядом событий космического масштаба (они перечислены в книге Беруни "Осор-ул-бокия": сотворение Вселенной и дольного мира, образование Солнца, приведение в движение небесных сфер, окончание работы по созданию тварей и т. д.), но и такими судьбоносными эпизодами борьбы Добра и Зла, как победа Кайумарса над Девом или уничтожение Заххока Ковой. Но праздник установлен не в честь этих космических или эпических событий.

Навруз - не праздник победы над кем-то или день национального плача по случаю поражения от кого-то; тем более - это не день ритуального возмездия за зло, причиненное субъекту праздника кем-то и когда-то. (Скажем, в день Навруза не издеваются над чучелом реального или предполагаемого врага, равно как и не посылают проклятия в его адрес.)

Всенародный праздник в целом не носит также протестный характер, хотя местами (в Худжанде, например) хор языкастых девушек высмеивал городских вельмож. Словом, ни этос и ни пафос Навруза не направлен против кого-то бы ни было.

В высшей степени характерно также, что в отличие от других почитаемых праздников, особенно тех, "причиной коих – по Беруни – являются дела веры", Наврузу не предшествуют дни скорби. Правда, некогда иранцы - западные (персы) и восточные (согдийцы) - отмечали и траурные дни, но те были посвящены проводам старого года и к тому же не вошли в традицию. Во всяком случае, эти обычаи не сохранились до наших дней, что тоже не случайно.

Объединяющее начало Навруза – не языческая религия или эзотерическая секта, не раса или этнос, не география, тем более не кровь или пол, а культура с большой буквы, которая с момента взаимного отчуждения сынов Адама призвана восстанавливать былые родовые узы человечества.

Именно праздник Навруза является наиболее типичным явлением иранской культуры, ибо представляет ее живую душу и живую традицию. Более того, этот праздник как сгущенная духовность поколений и эпох олицетворяет сердцевину философии истории иранских народов - преемственность. Преемственность же – главный организующий фактор и само условие сохранения культурно-исторической самобытности цивилизации Аджама.

Конечно, квалификация того или иного явления культуры как типичного или случайного – дело не простое. Но наука имеет в своем распоряжении четкий детерминант: то, и другое должно оцениваться исходя из принципа целостности духовного хронотопа культуры. В этом отношении представляет культуроведческий интерес дискуссия вокруг историко-правовой оценки уникального документа, известного как Cyrus cylinder (цилиндр Кира).

Речь идет о тексте, составленном вавилонскими жрецами для Куруша Великого и запечатленном ими на глиняном цилиндре вскоре после завоевания Вавилонии Персией. Знатоки истолковали сформулированные там правила обращения победителей с побежденными как первый в истории цивилизации свод прав человека. Штаб-квартира ООН, считая "цилиндр Кира" очень значимой исторической реликвией, заслуживающей международно-правового внимания, приобрела его копию (оригинал пока хранится в Британском музее).

Однако некоторые европейские историки древности оценили этот шаг не более чем как попытка "идеализации" персидского монарха. По их мнению, объявленные Курушем законы фактически носили "пропагандистский" характер, а сам он никак не был похож на справедливого государя, по части же жестокости не уступал Ксерксу.

Между тем суждения уважаемых историков в теоретическом отношении являются неисторичными, а в отношении фактическом - спорными. Действительно, в основе их конкретно-научного вывода лежит одна небесспорная посылка, представляющая собой элементарное предубеждение. Мол, древний Восток вообще не знал о праве человека, а фактическими первооткрывателями прав человека были римляне; правовое сознание последних же черпало вдохновение у греков.

Я не специалист по историко-правовым вопросам, поэтому не буду спорить. Могу сослаться лишь на авторитет "отца истории" Геродота, который нравы древних знал лучше, чем современные знатоки далекого прошлого. Так вот, он писал о персах, что они "уважают право на жизнь всякого, даже раба".

Могу от себя добавить, что позднее, уже в эпоху раннего Средневековья, гуманисты Аджама человеческое право на жизнь распространили на все живое. Они настойчиво предупреждали своих соплеменников: раздавив умышленно или случайно муравья на дороге, не забудь, что и у него одна-единственная жизнь.)

Что касается известного выказывания древнегреческого философа Протагора, провозгласившего человека "мерой всех вещей" (а истоки древнеримского права возводят именно к этому тезису), то мог бы напомнить, что такое миропонимание не было чуждо и древневосточной мудрости. (Аналоги антропоцентрического тезиса Протагора можно найти в древнекитайской философии.)

В данном случае, однако, меня интересует не степень адекватности приоритетной справки, составленной историками, а культурологический аспект поднятого ими вопроса в его отношении к обсуждаемому мною предмету.

Скажу проще: о культуре в целом нельзя судить по поступкам или высказываниям ее отдельных представителей или даже социальных групп, равно как и по результатам краткосрочных наблюдений за динамикой отдельных точек или изолированных участков социального пространства. Ибо у культуры как исторической целостности, помимо прочего, есть генетические коды и духовные инварианты, носящие имманентный характер и формирующие ее облик. Они, конечны, тоже историчны, но историчность не является физической константой; она не относится ко всем известным культурам в одинаковой мере.

Если уж по-ученому конкретно ставить вопрос о том был ли Куруш (Кир) в действительности справедливым царем или нет, надо бы сначала конкретизировать само понятие справедливости. Но тогда в дело вмешиваются психология и этика. И оказывается, что предметное содержание и даже тон суждения на эту тему зависит от соответствующей – позитивной или негативной - установки внешнего наблюдателя. Вот почему, как заметил великий Авиценна, "все в чем злобному видятся глупость и вздор, мудрость и красоту видит дружеский взор"…

Великий гуманист Рудаки восклицал: "Подобно щиту поставь меня в середине праздника Навруз. В месяц же Бахман принеси и сожги душу врага!". Поскольку Бахман хронологически предшествует месяцу Фарвардин, не потускнеет ли от этого насилия – возможно, несправедливого - свет Навруза?! Весь вопрос, однако, в том, можно ли на основе подобных частных высказываний судить о кодах и детерминантах культуры в целом? Не становимся ли мы в таком случае жертвой индуктивного обобщения, о методологической ловушке которого предупреждает школьная логика?

Не буду теоретизировать по этому поводу дальше, прибегну лишь к практическому методу античности, поэтически воссозданному Пушкиным. ("Движенья нет, сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним ходить"!) Сошлюсь сначала на один малоизвестный исторический эпизод времен династии Сасанидов. Тогда Навруз считался государственным торжеством, то есть его празднование было обязательным для всех подданных державы.

В историческом источнике, датируемом началом 9 века, читаем: "Когда Навруз бывал в день Субботы, царь приказывал давать главе еврейской общины четыре тысячи дирхемов; и не знали иной причины этому, как то, что это обычай, исполнявшийся и сделавшийся, как поголовная подать".

Сопоставляя последнюю фразу, не отличающуюся ясностью, с соответствующими местами еврейского предания из Книги Есфирьи, текстологи смысл всего сообщения истолковали следующим образом: "Царь приказывал уплатить означенную сумму не из своей казни, а как налог с населения". Наверное, можно было бы также добавить: инородцам платили носители господствующей традиции, то есть коренные иранцы!

Это уже нечто экстраординарное. Речь идет не просто об уважительном отношении древних иранцев к религиозно-культурным традициям других народов. Ведь говорится о государственной финансовой компенсации духовного ущерба, нанесенного подданным в случае их участия в мероприятии, не согласующегося с их собственными обычаями. Более того, речь идет о своего рода сверхуважительном отношении к обычаю, который противоречил узаконенной традиции "государствообразующей нации"!

Вспоминается, один примечательный эпизод научной жизни шестидесятых годов минувшего столетия. Как-то раз профессор Иосиф Брагинский, дружески приветствуя в стенах Института востоковедения АН СССР очередную партию молодых стажеров, аспирантов и докторантов из Таджикистана, с лукавой улыбкой на лице сказал: вы наверняка знаете, что евреев из вавилонского плена освободили ваши далекие предки, но вы, наверное, не знаете еще одну примечательную деталь этого исторического события. Примечательно то, что освободители помогли бывшим рабам восстановить разрушенный Бахтуннасром (Навуходоноор) Иерусалимский Храм, являющийся символом еврейского этнорелигиозного самосознания!

От себя добавлю, что Ахеменидская политическая элита вряд ли могла принять это поистине историческое решение без санкции высшего зороастрийского жречества. А это само по себе является фактом большого общекультурного значения, снимающим подозрение в случайности обоих эпизодов далекой истории.

Как теоретически истолковать эти исторические эпизоды? Типичны ли они или нетипичны? Вопрос можно поставить и в более широком культурологическом плане: характерно ли для морального сознания древности уважение к чужому вообще? Ведь тогда чужое воспринималось не просто как другое, а непременно как чуждое, а то и как враждебное?

Пройти испытания и отстоять свою самобытность

Поскольку этические императивы Навруза вплетены в ткань традиционной культуры иранских народов, постольку необходимо дать общую характеристику духовных констант этой культуры в единстве ее диахронных и синхронных измерений, особенно в контексте мусульманской цивилизации в целом, которую иные не в меру активные идеологи так называемой "войны цивилизаций" нынче изображают в устрашающих черных красках.

Центральная Азия в том культурно-историческом значении этого термина, какое принято в ЮНЕСКО (кроме Средней Азии она включает в себя также Иран, Афганистан, Пакистан, часть теперешней Индии и так называемый Китайский Туркестан), - одна из древнейших очагов мировой цивилизации.

Его Величество Время превращало эту благодатную землю то в оживленный перекресток больших дорог мировой торговли, то в открытое поле непрерывных кровавых столкновений; она обагрена кровью ее мирных жителей и бесчисленных непрошенных гостей - завоевателей и "освободителей", пришедших сюда со всех четырех сторон света.

Вместе с тем, однако, духовная почва Центральной Азии с тех же самых времен превратилась в место исторической встречи и интеллектуального взаимодействия различных народов, стран и континентов. Правда, в исторических трудах старого и нового времени шум и гам военных походов и битв, дворцовых переворотов и народных мятежей зачастую заглушили негромкий голос диалога цивилизаций.

В действительности, однако, за густыми облаками дыма и пыли, поднятой с полей кровопролитных сражений, продолжался международный культурный обмен. (Были даже случаи обмена военнопленных на книги!)

На фоне данных, кропотливо собранных и систематизированных историками древнейшей, древней и средневековой Центральной Азии, особенно в текущем столетии, вырисовывается впечатляющая картина богатейшей культурной жизни края. В самом деле, центральная часть Евразии находилась на перекрестке Востока и Запада не только в географическом смысле, но и в смысле культурно-историческом. Здесь перекрещивали духовное оружие зороастризм и ислам, манихейство и несторианское христианство, мирно уживались иудаизм и буддизм.

Интеллектуальная среда древнего Ирана и Турана была обогащена культурой Античности - как индо-иранской, так и греко-римской; в их философское окружение аристотелизм и неоплатонизм вошли как в родную обитель. Там Европу знали не только по крестовым походам или пресловутой "Большой Игре".

А по трансконтинентальному Шелковому Пути, соединившему Китай с Западной Европой через Самарканд, Бухару и Марв, шли не только торговые караваны, но и миссионеры; купцы же, наряду с шелком и ручными изделиями мастеров разноязычных племен, продавали также рукописные книги, многие из которых затем переводились далеко за пределами родины их авторов.

Арабо-мусульманская культура не осталась в долгу: она обогатила классическую культуру Аджама не только новым содержанием (религиозным и философским), но и новыми формами (новым алфавитом, новой системой стихосложения, новыми литературными жанрами, новыми формами лирической и эпической поэзии и т. д.). Рудаки в пылу поэтического восхищения восклицал:

В иссохшем ручье Эллады не станет искать воды
Тот, кто носителем правды явился в мир, как пророк!

Фороби, Авиценна, Беруни и другие корифеи науки и философии эпохи ирано-таджикского Возрождения так не считали. Ведь арабо-мусульманский дух расширил горизонт их традиционного миропонимания не только посредством собственно ислама, но и с помощью теоретического мышления иномусульманского происхождения. Ислам в своей канонической форме принципиально противостоит язычеству.

Но своеобразный исторический парадокс состоит в том, что историческое становление самой этой канонической формы происходило под влиянием философской культуры языческой Греции! Позднее же именно напряженная идейная борьба с "пришлой философией" отточило критическое перо ведущих теологов ислама, что в свою очередь способствовало укреплению рациональных основ мусульманского мировидения.

В знаменитой библиотеке "Савон-ул-хикмат" Саманидского двора в Бухаре, рукописными книгами которой в свое время зачитывался молодой Авиценна, находились также арабские переводы древних греко-сирийских и индийских теософских, астрономических и медицинских трактатов. А среди тех, кто переводил, комментировал и переписывал эти тексты, было много и уроженцев Центральной Азии. Это они, наряду с сирийцами и месопотамскими христианами, формировали в регионе распространения ислама благоприятный духовно-интеллектуальный климат и тем закладывали фундамент новой цивилизации.

Характерной же чертой новоформирующейся цивилизации, органически включавшей в себя и культуру Навруза, была толерантность; она культивировала беспристрастное и терпимое отношение к новому - незнакомому и инаковому. Своими духовными истоками она восходит к известному хадису Пророка ислама Мухаммада Мустафо, призывавшего своих приверженцев в поисках знания и опыта "дойти до самого Китая", то есть, по тогдашним представлениям, крайней точки света!

Уже в самом начале приобщения местного образованного слоя к пришлой арабо-исламской культуре положительно сказались древняя традиция почитания мудрости. Фирдавси превратил ее в литературный этикет, начав "Шахнаме", с поэтического воспевания Разума - того универсального познавательного инструмента, который роднит всех сынов Адама, и который, будем надеяться, спасет человеческий род от нарастающих глобальных угроз.

Отсюда отсутствие в тогдашнем духовно-интеллектуальном окружении иранцев - как западных (персов), так и восточных (таджиков) - резко выраженной вражды и ненависти к арабам вообще и исламу в особенности. И это при том, что арабы пришли как завоеватели, а мусульманская вера вначале внедрялась силой, причем насильственная исламизация зачастую сопровождалась уничтожением культурных ценностей покоренных народов.

Когда на историческом поле Аджама лицом к лицу встретились две противоборствующие духовные силы - ислам, выступавший идеологическим знаменем арабского военно-политического экспансионизма, и зороастризм, представлявший древнюю земледельческую культуру, исход боя был далеко не предрешен, хотя иноземный соперник имел явный физический перевес. Однако обе стороны были ограничены в своих действиях.

С одной стороны, мусульманская религия тогда еще оставалась племенной верой, лишенной развитой теологической традиции и систематизированной политической философии. (Этот немаловажный момент давал о себе знать во время исторически первого столкновения ислама с христианством.) Вместе с тем, однако, ислам обладал мощной, еще не реализованной потенцией монотеизма, идущего на смену исторически изживающего себя политеизма.

С другой же стороны, культура, представленная пехлевиязычной зороастрийской общиной, издревле была иерархически-аристократической, скованной жесткими жреческо-культовыми рамками. Но во многом благодаря этому она была наделена также развитой ассимилятивной способностью.

Длительный, но плодотворный арабо-аджамский диалог VIII-IX веков завершился грандиозным духовно-историческим компромиссом: Аджам был исламизирован, а Ислам аджамизирован! В результате был достигнут плодотворный во всех отношениях синтез исламизма и иранизма.

На стыке универсалистского идеала ислама и монадно-цивилизационного устремления созидательного духа Аджама родилось исторически полноценное и жизнеспособное дитяти: гуманистическая культура нового типа, а далее и одна из мощных мировых цивилизаций, которую по праву называют мусульманской.

Однако, называя эту цивилизацию мусульманской, мы не должны забывать, что она создавалась не одними лишь приверженцами ислама. Так, среди плодотворно трудившихся на ниве общей культуры были те, которые перечислены в Коране как немусульмане: "иудеи, сабиии, христиане, огнепоклонники и многобожники". (К их числу на равных основаниях можно было бы добавить и буддистов.)

В целом ислам создал для творческой деятельности достаточно свободную духовную атмосферу. Примечательно, что исламская версия "свободы слова" не исключала открытую полемику, причем сфера дозволенной критики была не такой уж ограниченной, как это часто утверждают.

Историки и теоретики Средневековья, касаясь особенностей социокультурного фона развития науки и рационалистической философии, обратили внимание на то, что на Востоке, в отличие от Запада, фактически не было двух важнейших атрибутов институализированной религии: церковных соборов – хранителей и толкователей священного писания и системы инквизиции, призванной насильственно утверждать и защищать "высшие истины" господствующего теологического мировоззрения.

Вот почему смелейшее и принципиальное выступление Закарие-и Рози против священных книг и религии вообще осталось безнаказанным. Судя же по раздражительному тону критических выпадов Носира Хисрава против Закарие-и Рози, последний позволял себе и другие, не менее еретические высказывания, не говорю уже о научных "грехопадениях" Авиценны, вызвавших позднее острую отрицательною реакцию у выдающегося богослова Мухаммада Газали.

Абурайхон Беруни же вел храбрую, достойную восхищения и уважения борьбу против человеческих предрассудков и предубеждений, узколобых односторонностей и любых форм пристрастия, будь они этнокультурного или религиозного происхождения. Его знаменитый энциклопедический компендиум "Фи Тахкик-и мо-лил-Хинд" (более известный как "Индия") и поныне остается образцом сравнительно-критического описания философских взглядов, религиозных верований, этических норм, обычаев и ритуалов народов других стран и континентов, отличающегося явной непредвзятостью и политкорректностью.

Беруни был наиболее ярким представителем научной мысли того времени, вызревшей в ходе равноправного и разностороннего диалога цивилизаций Востока и Запада. Она сыграла большую роль в формировании ойкуменистского духа мусульманской культуры. Это в первую очередь относится к наукам о природе.

Правда, естествознание, будучи интегрировано в систему исламского миропонимания в качестве одного из элементов ее идеологической структуры и к тому же, будучи уравнено по когнитивному статусу с остальными типами знания, казалось бы, потеряло свой специфический облик. Но и позитивное налицо: тесное взаимодействие с широким кругом "неточного" знания - теологического, социального и гуманитарного - в рамках общей исламской перспективы дало возможность естествознанию полнее раскрыть свои познавательные и гуманистические потенции.

Наука трансплантировала в формирующееся тело мусульманской культуры еще один исторический ген, который программировал ее изначальную предрасположенность к конструктивному диалогу с другими культурами. Эта предрасположенность включала в себя внутреннюю готовность субъекта международного общения заимствовать чужие достижения, но предварительно пропуская их через сито своих собственных социокультурных норм и идеалов.

Эту черту иранской культуры заметили еще древние греки, в особенности вышеупомянутый древнегреческий историк Геродот. Выдающимся деятелям науки и культуры, выросшим в столь толерантной цивилизационной среде, были абсолютно чужды идеи, выражаясь по-современному, культурного национализма, равно как и культурного нигилизма.

Конечно же, великие сыновья Вароруда и Хорасана не были людьми без роду и без племени. Но они, оставаясь самым собой, осознавая свою принадлежность и приверженность к этнокультурным традициям родной земли, вместе с тем считали себя духовными наследниками цивилизаций Западной, Центральной и Южной Азии, равно как и Средиземноморья, а свое творчество вкладом во вселенческую копилку Истины, Добра и Красоты.

Охваченные же пафосом всеобщего Тавхида (мировоззренческая основа исламского абсолютного монотеизма), творцы мусульманской культуры Аджама призывали индивидуальные души к уединению с Богом, а через этот небесный мост к соединению не только с остальными детьми Ибрагима (Авраама), но и со всеми людьми веры. Недаром же сама идея гуманизма (одамият) родилась в культурно-исторической среде Аджама.

А ведь за последнее тысячелетие таджикам пришлось пройти через огонь, воду и медные трубы чрезвычайно суровой истории, которая, казалось бы, должна была ужесточить их сердца. Правда, в отличие от некоторых других древних восточных народов, оставивших глубокий след в истории человечества, но потерявших свой родной язык и, в конечном счете, свою этнокультурную самобытность (египтян, вавилонян или сирийцев), наши предки выдержали неравную борьбу за историческое выживание. Но цена, которую им пришлось заплатить за свое выживание, оказалась очень высокой.

Это и продолжавшийся столетиями (и поныне!) процесс отуречивания таджиков и вызванный этим ползучий духовный этноцид. Это и безжалостное вытеснение части этноса из его исконной родины (равнины и города) в глухие уголки Центральной Азии (горные долины и ущелья), приведшее к расчленению антропологически и исторически единого тела народа, а далее и к психокультурному отчуждению его насильственно разделенных и де-экологизированных частей.

Это, наконец, потеря нами целых пластов своей исторической памяти, приведшая к изрядной деформации нашего традиционного менталитета. Наглядный пример последней - появление в национальной символике Республики Таджикистан очертания гор, хотя таджики известны в истории как созидатели и продукты исконно городской цивилизации!

Конечно же, в менталитете народа, находившегося под военно-политическим игом чужеземных и иноязычных завоевателей целое тысячелетие, не могли не остаться четкие следы неоднократно нанесенных ему исторических травм; они запечатлены в лексике, семантике и фразеологии таджикского языка, а также в бытующих и поныне народных пословицах и поговорках.

Но элитная классическая культура иранских народов и в этом отношении оказалась на высоте. Поэты изменили лексическое содержание этнонима "турк", который в переносном смысле означал "разбойник" - по-таджикски "горатгар". (В точно таком же смысле в лексическом составе языка есть и другое слово - "ягмогар", образованное по имени тюркского племени Ягма.)

В ирано-таджикской классической поэзии "турк" превратился в "красавицу", а значит и объект восхищения и преклонения: художественно сознание, обогащенное новым гуманизмом, образ разбойника из большой дороги трансформировало в образ разбойника сердца, переполненного любви!

Эту семантическую метаморфозу, конечно, можно толковать как своего рода поэтическую причуду. Но моя философская установка подсказывает другую культурологическую интерпретацию: мне кажется, что в этой метаморфозе, как в зеркале, отражается один из глубинных архетипов таджикской культуры.

Духовный поиск иранских народов в древности (в общем русле мифологии и авестийской традиции) и средневековье (в поэзии и искусстве, далее философии и теософии) был нацелен на реализацию креативной потенции идеи единства микрокосма (Человек) и макрокосма (Вселенной). Духовную предпочву же этой идеи составляет нечто более фундаментальное и одухотворенное. Я бы воссоздал это нечто в качестве всеобщей этико-космологической установки и назвал бы ее принципом презумпции дружественности всего мироздания в его отношении к человеку.

Правда, в реальной земной жизни такие "абстрактные" принципы регулирования межчеловеческих отношений очень часто не работают. Человек, живущий в моральном мироздании с такого рода "предустановленной гармонией", рано или поздно столкнется с дилеммой: что делать, если другая сторона морально не готова отвечать взаимностью человеку, предрасположенному к дружественным отношениям? В итоге же последний может оказаться в положении героя одного популярного американского детектива: как быть, если патроны кончились, а Черная Лошадь не отвечает?!

Тем не менее, несмотря на всю уязвимость наших моральных принципов, нам, таджикам, исторически повезло. Мы сумели не только отстоять свою самобытность, но и выдержать строгое моральное испытание времени. В тяжелую годину своих исторических страданий таджики не дали вырасти в своем сердце зернам ненависти к другим народам – тем, кто причинил им много зла. Этим они сохранили верность этическим началам своей культуры, освященных и цементированных многовековой духовно-религиозной традицией.

Навруз - начало со-творческой деятельности человека

Культурологи обычно толкуют Навруз в рамках космологической модели умирающей и возрождающей природы, известной в древней Греции как "культ Адониса". Хотя Навруз тоже имеет политеистическое происхождение, однако на духовной почве монотеизма его мозаичная культура засверкала новыми гранями - такими, герменевтика которых выходит за узкие рамки объяснительной схемы языческого культа Адониса.

Прежде всего обратим внимание на то, что в древнеиранском сознании земля и небо предстают двумя устремленными друг к другу живыми существами: земля в образе матери, а небо в образе отца. (Этот мотив ярко выражен в элегии Рудаки, посвященной памяти его близкого друга Муроди: "он ценную душу отцу вернул, темное тело матери отдал".)

Сравним это анимистическое представление с одной художественной деталью поэтической оды Рудаки о весне: "окрепший мир вновь расцвел". Коль скоро, весной природа выглядела окрепшей, то, стало быть, до этого она находилась состоянии "зимней спячки", сиречь была жива. Это наблюдение подтверждают другие художественные грани данного образа, развитого далее Рудаки:

Земля на долгий, долгий срок была подвергнута в печаль,
Лекарство ей принес жасмин: она теперь исцелена.

В собственно культурологическом плане важно подчеркнуть, что в иранской культуре никогда не был распространен культ смерти. Правда, существовал культ умерших (традиция предписывает посетить кладбище и тем обрадовать духи покойников в первые же часы наступления Навруза), но это не одно и то же.

В принципе же ей были изначально чужды апокалипсические идеи типа представления о грядущей трагедии в Армагеддоне. Поэтому военная пропаганда иных стран, представляющая Исламскую Республику Иран - родину Навруза – в образе вооруженного ядерной бомбой Дьявола, устремленного на самоубийственную атаку соседа (кстати, уже имеющего целый арсенал такого оружия), явно бьет мимо цели:

C’est plus (pire) qu’un crime, c’est une faute!

Ошибка же (и довольно грубая!) состоит в дегуманизации образа врага, зачастую виртуального, чем реального, но злонамеренно используемого в качестве жупелы для своекорыстного нагнетания международной напряженности.

Есть также принципиальный момент, оттеняющий культурную пропасть между обвинителем и обвиняемым. Нравственная культура народа и страны, мизантропически обвиняемой в международном экстремизме, свою духовную энергию черпает в источнике, которого я бы назвал философией равновесия.

В ранее упомянутом трактате "Наврузнома" Умар Хайем пишет: "Этот мир установлен только равновесием, он процветает благодаря ему". Этическое же преломление данной космологической веры оформлено в суфизме в качестве нормативной нравственной максимы: необходимо соблюдать меру во всем - в действиях, мыслях, чувствах и даже в религиозных верованиях.

Следуя современным культурологическим интерпретациям праздника как имитации акта сотворения мира, можно было бы представить Навруз как микрокосмическое воспроизведение процесса макрокосмогенеза. Но согласно тем же интерпретациям, этому процессу, понимаемому как чудо, должно предшествовать усиление власти хаоса в форме карнавализации, сопряженной крайним эмоционально-нервным напряжением. Здесь, однако, проходит четкая духовная граница между Востоком и Западом.

Дело в том, что Навруз, оставаясь веселым народным праздником, в принципе не может превратиться в карнавал западного образца, особенно массового развлечения того типа, который родился в рамках смеховой культуры европейского средневековья. Ибо, так сказать, карнавальная демократия, предоставляющая всем участникам праздника полную свободу, включая и свободу не считаться с общественными правилами приличия, противоречит нормам и идеалам традиционной культуры Навруза.

Это подводит меня к главному культурологическому вопросу: почему в качестве начала нового года было выбрано именно весеннее равноденствие? (Правда, ранее западные иранцы (персы) новый год начинали со дня осеннего равноденствия и лишь потом приняли восточно-иранскую версию. Но это не меняет суть вопроса.) Хотя с чисто астрономической точки зрения удобнее начать год со дня летнего солнцестояния, как это делали древние греки. Не заключается ли причина в разности общекультурных посылок иранского и греческого рационального мышления?

Провозгласив борьбу космических сил притяжения и отталкивания, символизируемых соответственно "Любовью" и "Враждой", древнегреческая мудрость в лице Эмпедокла не спустилась с окутанных диалектическими противоречиями небесных высот на землю, хотя она тогда еще не считалась грешней.

Иранская же мудрость движущей силой нравственно одухотворенной Вселенной считала одну лишь "Дружбу". В "Наврузнома", обращая внимание на то, что Солнце и один из месяцев древнеиранского солнечного календаря называются одни и тем же именем Мехр (буквально: любовь), Хайем особо подчеркнул, что эту часть года иранцы считают "месяцем дружбы между людьми". При этом он как бы мимоходом добавляет: "В этом месяце Солнце находится в созвездии Весов". Но это опять-таки символично: тут явно напрашивается ассоциация с вышеупомянутой философией равновесия.

Следует также заметить, что "мехр" в смысле дружбы, в отличие от развитой впоследствии суфийской "Любви", не была нацелена на растворение субъекта в объекте. Напротив, мирская "мехр" предполагала триединство активности: в окружающей среде, социуме и индивидуальной жизни. (К слову сказать, согласно исламской традиции форма активности личности в индивидуальном преломлении выражалась в "Большом джихаде", то есть духовном самоусовершенствовании.)

Дружба со всеми предусматривала совместный творческий труд во имя Благоустройство везде и всюду - от микрокосма до макрокосма. Фирдавси в пылу утверждения этого идеала политической волей Джамшеда приучил к труду даже злых духов (девов):

И дивам нашел он работу подстать:
Заставил их глину с водою мешать,
Лепить кирпичи одного образца
И не было этой работе конца!
Из камня с известкой див стену воздвиг,
Мир зодчества тайну впервые постиг.

Философски обобщая поэтическую аллегорию Фирдавси, можно сказать, что в самом архетипе культуры Навруза заложен культ созидательного труда. Навруз олицетворяет не только день сотворения мира Богом, но и начало со-творческой деятельности человека на земле.

Сохранить "живые радости" Навруза

Теперь, когда к общей радости всех народов и стран, где Навруз является национальным праздником, решением Генеральной Ассамблеи ООН это старое, но нестареющее новогоднее торжество получило международный статус, необходимо вновь взглянуть на общекультурные архетипы и детерминанты Навруза, на этот раз в свете идеалов международного сообщества, символизируемого Организацией Объединенных Наций.

Древняя культура Аджама, обогатившись ойкуменистической парадигмой ислама, породила новый тип гуманизма. Прославленная поэзия эпохи ирано-таджикского Возрождения вся пронизана идеалами этики с большой буквы. Художественный гуманизм Абуабдулло Рудаки и Абулкосима Фирдавси, Носира Хисрава и Джалолиддина Руми, Саади Шерози и Хофиза Шерози характеризуется извечной космической устремленностью: плеяда гуманистов новой формации пыталась нравственно гармонизировать не только микрокосм (Человек) и весь макрокосм (Мироздание).

Считая всех сынов Адама органическими частями единого вселенческого организма и напоминая им об имманентной взаимосвязанности и взаимозависимости его частей ("коль тела одна только ранена часть, то телу всему в трепетанье впасть"!) гуманисты Большого Хорасана вопрошали своих современников и потомков:

Над горем людским ты не плакал вовек,
Так скажут ли люди, что ты Человек?!

Этот высший тип гуманизма – не только для Средневековья, но и для нашего времени! – громко перекликается с идеалами Организации Объединенных Наций, борющейся, хотя часто и безуспешно, за утверждение в мировом сообществе всечеловеческих ценностей, в особенности при решении судьбоносных вопросов войны и мира.

По свидетельству Абурайхона Беруни, древние арийцы Навруз называли "Днем Надежды". Этот символический образ наполнен особым культурологическим смыслом. Культурные архетипы Навруза суть не только духовные константы прошлого и настоящего, но и детерминанты чаяния будущего. Обратим внимание на два важных элемента праздника, которые, будучи включены в контекст перспективы современного глобализирующегося мира, приобретают новое значение и звучание.

Согласно традиционным верованиям, Небо особенно благосклонно к земле в дни Навруза. Но спускающиеся оттуда ангелы (фариштагон) не посещают дома, которые (а) не убраны и (б) где нет мира и согласия.

Расширив пределы семейного дома до масштабов земного мира, в обычае предпраздничной уборки можно усмотреть прообраз теперешнего экологического императива, требующего не допускать загрязнения окружающей среды. Более того, в свете нравственных наставлений культуры Навруза (культ моральной чистоты, особенно воспитание одухотворенного чувства нетерпимости по отношению ко лжи и лицемерию, о чем, кстати, восторженно сообщал древним грекам тот же Геродот) можно углубить и само понятие экологии, а именно ставить вопрос о предотвращении загрязнения не только окружающей физической среды, но и среды духовной.

Это предусматривает расширение предмета экологии: в него наряду с защитой природы необходимо включить также защиту культуры – как от разрушения, так и от загрязнения. Ведь разрушение и загрязнение первой зачастую является следствием деградации второй.

Этот новоэкологический императив фактически уже прокладывает себе дорогу в коллективное сознание мирового сообщества. В основополагающих документах ООН – от Декларации тысячелетия до многочисленных рекомендаций ЮНЕСКО – настойчивый призыв к диалогу на всех уровнях международного общения сопровождается подчеркиванием необходимости укрепления культурного взаимопонимания, воспитания религиозной толерантности и поощрения духовного развития, включающего преодоление этно- и культуроцентристских предрассудков и идеологических предубеждений.

В стратегии перехода от "культуры реагирования" к "культуре предотвращения", реализуемой нынче ООН в глобальном масштабе, важнейшим звеном как раз является экология культуры.

В высшей степени символично, что концепцию диалога цивилизаций как достойной альтернативы теории "конфликта цивилизаций" выдвинула именно Исламская Республика Иран, народы которой, наряду с другими народами, принадлежащими к аджамскому ареалу культуры, разделяют историческое наследие Навруза.

В качестве дальнейшего развития и углубления идеи межцивилизационного диалога напрашивается необходимость формирования культуры совыживания в высшем смысле. Вопреки началам классического марксизма и утопиям новейшего глобализма, овеянным неолиберальной мечтой о конце истории, вовсе не стремление к единообразию мира, а, наоборот, культивирование его разнообразия, является общеисторическим фактором выживания человеческого рода. Но с одним существенным методологическим уточнением: расцвет разнообразия должен сопровождаться с интерактивным взаимодействием.

К сожалению, судя по текущей международной практике, политическому мышлению современности все еще чуждо понимание многообразия в качестве позитивного фактора развития. Как неоднократно констатировалось в документах ООН, именно восприятие многообразия как угрозы не позволяет многим увидеть общие ценности, соединяющее всех нас в одно историческое целое – глобальную цивилизацию.

Поскольку эти строки пишутся накануне вступления в свои права Весны, думается, их может венчать вступительный бейт известной лирической оды устода Рудаки, поэтически воспевшего приход весенней поры в Священную Бухару:

В благоухании, в цветах пришла желанная весна,
Сто тысяч радостей живых Вселенной принесла она.

Будем надеяться, что согласованным усилием всех членов международного сообщества хотя бы часть этих "живых радостей", которую Навруз приносит мирозданию, станет достоянием землян, истосковавшихся в наше неспокойное время по ощущениям большого душевного удовлетворения.

* В данном тексте "Аджам" используется в том же смысле, в каком это слово употреблено Абулкосымом Фирдавси в его знаменитой поэтической строке "Аджам зинда кардам бад-ин порси" (возродил я Аджам на языке фарси). Это не географический, а культурологический термин, обозначающий не только историческую родину иранских народов (Иран+Туран), но и весь ареал распространения их культуры.

16.03.2010

Автор: Акбар Турсон