бродят вокруг Байкала с цветными ленточками буряты
серебряные браслеты носят пьют водку о Будде не говоря
я любуюсь светлой водой я озяб и думаю зря ты
упрекаешь меня в скудости словаря

всякий, кто был любим, знает, как труден выбор
между черным, белым и алым; со временем все тебе
расскажу, ибо слова подобны глубоководным рыбам
вытащенным на поверхность с железным крючком в губе

зря полагаю бунтуют те кто еще не вырвался на свободу
знали б они как другие пьют йод и без улыбки отходят от
берега, пробуя на разрыв ледяную озерную воду
хороша говорят солоновата но и это пройдет

* * *

Что же настанет, когда все пройдет, праведник со лба вытрет пот, на свободу
выходя? Будем есть плавленый лед, будем пить плачущую, но сырую воду,
будем брать свой тяжелый хлеб, потому что он черен, как вьючный скот
апокалипсиса, набранного по старой орфографии. Шутишь? Нет, все пройдет.

Шутишь. Ладно, что-то останется, парой пожилых гнедых, запряженных зарею,
вот, погляди, успокойся, на плод вдохновения передвижника. На второе
будет котлетка имени Микояна в кельнской воде с зеленым горошком, на третье
- пьяная

вишня из рязанской деревни, где очнулся во взорванной церкви бесценный бард-

подкулачник. Ты горда, да и я горд, как пред смертию крыса. Скоро март,
иды мартовские, вернее. Тверд привезенный из Скифии лед. И зима тверда.
Зеркало на крыльце хвалится темной силою. Никогда, твердишь? Да. Никогда.
Я утешу тебя, но не проси меня, милая, трепетать о свойствах этого неговорящего
льда.

* * *

Солнце уже садится, а я не успел проснуться.
Как слепит глаза похмельная эта монетка
с безупречным профилем принцепса! Под алым облаком вьются
чайки печальные. Ты права, ночь наступает редко,

но зато молчаливо и (шепотом) бесповоротно.
Блещет осколок солнца в кипящем море, и черепаха,
на которой покоится мир, поворачивает костяное брюхо
к ежедневному небу. "Холодно и свободно", -

вымолвишь ты. И я кивну, потому что
мы так долго отлынивали от длины жизни, от ее кривых линий,
что дождались часа, когда зрачку ничего не нужно,
кроме луча - пыльно-зеленого, словно лист полыни.

* * *

одно белковое тело пришло к другому
на первом спортивное на втором зеленый халат
первое тело честную песенку спело
а второе вдруг подхватило но невпопад

второе тело кололо первое полой иголкой
забирало кровь на анализ желчь и мочу
потом любовалось его алой футболкой
махнемся не глядя? а то (смеясь) залечу

ты, попросило первое тело, выписал мне бы
психотропного, чтобы шуршать веселей,
и, заглядываясь на ассирийское небо,
видеть сирые очертания молью траченных кораблей

а то у меня депрессия и над головою я различаю
только сгустившийся водяной пар,
сернокислые капли да затхлость спитого чая
глупости повествует второе ты еще не так стар

чтобы терять дареную связь с потусторонним
миром (хотя его, несомненно, и нет)
и вообще, хрипит, когда мы родных хороним
им на смену приходит не ветер, а черный свет

* * *

Говорила бабка деду: "Я в Венецию поеду".
"Брось старуха, не мели - туда не ходят корабли".

И впрямь - в невидимые воды, где камень выцветший продут,
Не заплывают пароходы и электрички не идут.

Где, где лежит осколок синий гранита, ставшего песком?
Кто в отслужившей парусине на дне покоится морском?

Так влажная зима ночная, стеная, мечется в окне,
уже без слез припоминая беду, завещанную мне.

Твердеют льдинки на ресницах. Какой заботливый покой.
Какое счастье - редко сниться живым, стоящим за тобой.

* * *

Я видал в присмиревшей Грузии, как кепкой-аэродромом щеголял кинто,
я гулял с мокрощелкой по улице бродского под советским дождем, сухим,
как ночное кьянти в оплетенной соломой бутыли. Сказано: если кто
будет тайно крещен домработницей и получит имя Осоавиахим,

то судьба ему в просмоленной корзинке плыть по Москва-реке,
на фокстротной волне крепдешиновой покачиваясь, пока
не покажется берег Америки, не пролетят на воздушных шарах комарики,
пока не застрянет кораблик беспарусный в зарослях тростника,

мыслящего папируса, в который стреляет из лука, не целясь,
загулявший Озирис, празднуя воскрешение, но нагоняя страх
на обитателей влажных прибрежных мест, где ливийская felis
учит своих котят охотиться на мальков гимнарха и серых болотных птах

* * *

…и атом нам на лекциях забытых
показывали: вокруг его ядра
вращались электроны на орбитах
из проволочек. Ночь была щедра

на звезды дикие, на синие чернила,
табачный дым и соль девичьих слез.
Что минует, то станет мило?
Нет, то - поэзия, а я всерьез.

Вот вымокший балкон. Вот клен багроволистый.
Юдоль беспамятства и тьмы.
Но занавес небес - глухой и волокнистый
асбест - вдруг рвется там, где мы,

забыв от счастья самые простые
слова и времени берцовый хруст,
застыли на краю пылающей пустыни,
не размыкая грешных уст.

* * *

Когда бы, предположим, я умел
варить стекло, то обожженный мел
с древесным пеплом и дробленым кварцем
в котел черночугунный поместил,
и пережил любовь, и стал бы старцем,
и многое бы господу простил.

Когда б умел я, скажем, растирать
яд скорпиона с корнем мандрагоры,
с драконьей чешуей, добавив пять
частей крысиной печени, и сорок
частей полыни - молча без тебя
я жил бы, о грядущем не скорбя.

Сколь многие, как знает госкомстат,
потомство незлопамятно растят,

владея смыслом сна, но ни ремесел,
ни колдовства не ведая. Оно
и славно. Пляска осеней и весен -
цветное, безвоздушное вино -

то буйствует, то близится к развязке,
покуда ночь рассказывает сказки
двум кукушатам в заячьей норе
об Африке, где всякий ястреб - чудо,
о том, что время - гусеница Будды,
и тьме, своей покойнице-сестре.

* * *

Люблю хозяйничать, знаю шурупы, отвертки и гвозди,
скороварки и губки. Леночка, друг золотой, налей,
не спрашивай, почему обгорелые спички, как соловьиные кости,
до утра белеют в пепельнице моей.

Молодежь, дурачье, не ведает, точнее, почти не смеет
осознать, что я не просто мертвую воду пью,
что быт (без мягкого знака) прямое имеет,
даже если и косвенное, отношение к бытию.

Возьмешь, например, фунт окровавленного мяса
домашнего животного, предположим, добродушной свиньи.
Обработаешь газом, состроишь гуманистическую гримасу -
жалко зверька! Жил, волновался, имел свои

представления о свободе и равноправии. Просвещенным гостям
несешь, сдобрив французской горчицей и перцем - сероватым,
безнадежным, как смерть неверующего. Смотришь в окно - а там
воображаемые грядки розмарина и базилика, радиоактивный атом

беспредельной, но уходящей жизни. Подступает неяркий час,
когда отдаленный костер начнет освещать противоположную сторону
моей небольшой планеты. Что делать? Что делать? Was
ist das? Успокойтесь, друзья, все схвачено, все воробьи и вороны.

* * *

Запамятовал все, и мало впрок припас, испуганный заразой
чумной - шкалу и школу, да урок фазаньей речи востроглазой

как говорится - умереть, уснуть, услышать грозный голос чей-то...
Застыла в столбике простуженная ртуть - должно быть, ноль по фаренгейту.

Что, бестолочь, сбылось ли все? Точь-в-точь. Дано ли, не дано - оно и ладно.
Случайная свеча в рождественскую ночь горит - беззвучно и прохладно.

Жизнь, полагал, есть свет, прощанье - ложь, и зеркало объемно, а не плоско.
Горит свеча, и с прокаженным схож наплыв ее искусственного воска -

Так глупо. Так хмельно. Так голова болит. Звенит такой же голос, ноя:
Не задувай ее, старик-космополит, не обижай дитя ночное...

Об авторе | Бахыт Кенжеев - постоянный автор "Знамени" (предыдущая публикация - № 9, 2010). Лауреат "Русской премии" (2009).