Казахский пленник

("Плетенье чепухи", 16-я тетрадь)

Лучше учите язык!

138 казахских азаматов направили письмо президенту, в котором просят (даже требуют) лишить русский язык статуса официального, т. е. внести изменение в Конституцию страны и одновременно лишить государственной поддержки ряд русских газет ("Казправду", "Мегаполис", "Время", "Караван" и др.).

Подписали письмо именитые люди. Большинство из них знаю и уважаю.
Вопрос: кому будет плохо, если бы, допустим, Назарбаев подписал такую ересь?
Ответ: и русским (в малой степени), и казахам (наиболее ощутимо).
Более чем странная логика письма меня насторожила. Думаю, оно плод воспаленного отчаяния, крик души. Письмо я не подписал при всем моем казахском патриотизме, хотя ко мне обратились триж­ды. Один особенно наседал: "Как это?! Нурпеисов подписал, Тулегенова подписала, Асаналы подписал, даже Перуашев подмахнул, а вы от благого дела отлыниваете?" - "Не подпишу!" - "Почему?" - "А потому что глупость, которая не лезет ни в какие ворота".
Сказать здесь хочу, однако, не о том. По этому поводу я высказался в "Свободе слова", "Времени", "Мегаполисе", Интернете, еще где-то. Сколько можно, как попугай, долдонить одно и то же?
Обратил я внимание на то, что после каждой фамилии шлейфом тянутся регалии: лауреат... бывший депутат... заслуженный работник... деятель... народный артист... народный кахарман... член... председатель... вице... главный... дважды прославленный... трижды именитый... знатный... кавалер орденов... доктор наук... профессор... академик...

Ойбой, обделаться впору!

Если собрать фамилии - получится узелок.
Если сложить все регалии - получится мешок. Ну и что? Регалиями хотели испугать президента? Да у него их тоже мешок. Смешно!
К тому же у него есть логика и здравомыслие. И еще - Конституция. Словом, содержание письма - глупо. А форма - несуразна.
Ну а боль и тревогу понимаю и разделяю. И, находясь пока в реальном мире, считаю, что надо не коллективные письма строчить, а государственный язык учить.

Особое мнение

Все хотят легко жить и легко умереть. Ну а у Творца свое мнение на этот счет. Он, как я замечаю, не сторонник ни легкой жизни, ни легкой смерти.

Сила возраста

На исходе восьмого десятка я все чаще говорю "нет". Такова привилегия моего возраста.

Правда и истина

По-казахски правда - шындық, истина - ақиқат. Правду в состоянии постигнуть многие, истину - редко кто. Правда может быть чистой, голой, простой, суровой, истина - большей частью мудрой.

Попади в дырку

Нередко мысль, сформулированная на одном языке, при воспроизведении на языке другом обретает комическую двусмыс­ленность. Одна пожилая казахская актриса, выступая по-русски на одном большом совещании, выразилась так: "У каждой талантливой актрисы есть дырка, в которую режиссер должен точно попасть".
Публика загоготала.
Между тем актриса хотела выразить вот что: "У каждой актрисы есть "санлау" - сокровенная щель дара ("изюминка"), которую опытный режиссер обязан нащупать точно.
Мысль абсолютно верная.
Моя мама устойчивые немецкие словосочетания часто переводила на русский буквально. Она говорила: "Девки на его спину сами прыгают".
Русскоязычные внучки хохотали. Им было невдомек, что означал этот фразеологизм: "Девки сами вешаются на его шею".

Терпи, казах…

Из всех народов, которые я знаю и чувствую, самый терпеливый - казахи.

Плюс на минус

Утром, при рождении нового дня, я вижу вокруг много плюсов, а ночью, перед сном, они оборачиваются минусами.

Готовься к худшему

Охаивать все, что происходит вокруг, занятие бесперспективное. Мудр тот, кто восторгается всем, что его окружает. Может, отсюда и вытекает гегелевский постулат: "Все действительное разумно, а все разумное действительно"?
Впрочем, мне эта максима всегда казалась сомнительной.
Эдак можно договориться черт знает до чего. И все на свете оправдать. Кредо моей мамы всегда было: "Все хорошо. Все прекрасно. Все к лучшему". Кредо отца: "Никогда нельзя быть довольным - ни собой, ни тем, что творится вокруг". Мое кредо: "Уповай на лучшее, а готовься к худшему". Ныне меня лишили президентской стипендии. Но ей-ей! - это еще не самый худший вариант.

Кызымка - это киндер-мадам

Хочу поведать о казахском пленнике. Казахский пленник - это я. Добровольный. Правда, первоначально я очутился в казахском ауле на берегу Есиля отнюдь не по своей воле, а по державному указу о переселении немцев Поволжья осенью 41-го года. Потом этот плен определил мою судьбу, смысл и содержание всей моей жизни и ее значимость, если таковая в ней есть. Я оказался в плену казахской речи, казахского менталитета, обы­чаев и нравов, казахских кюев, в стихии добродушных и простодушных степняков. И я чувствую себя вполне уютно в казахской ауре, в казахском плену.
Это серьезно.
Но есть еще и шутливая ее сторона. Когда дочери Абдижамила Нурпеисова были маленькими, они все допытывались у меня (я в этой семье неделями живал: переводил "Кровь и пот"), каким образом я, немец, попал в Казах­стан. И я им увлеченно рассказывал байку, будто их отец в войну взял меня в плен. Дескать, лежали мы в окопах Курляндии, нацелив друг на друга автоматы. Я, мол, кричал: "Эй, киргиз, хенде хох!". А он, чуть-чуть высунув из-за бруствера голову, жестом приглашал к себе: "Эй, немыс, берi кел!". Мне послышалось: "Эй, Бельгер!". Страшно удивился: откуда этот киргиз знает мою фамилию?! Что есть такой народ - казахи, я тогда и слыхом не слыхивал. А отец ваш настойчиво зовет: "Берi кел! Берi кел!". Иди, дескать, сюда. И командир мой, унтербанфюрер, говорит: "Слышь, этот монгол не говорит: "Эрi кет!" (иди подальше!), а зовет: "Берi кел!". Сходи уж, спроси, что он хочет. Может, казы получил из аула и поделиться желает. Я и крикнул: "Нихьт шизен!". Не стреляй, мол. И пополз к нему, хоть и страшно было. Говорю издалека: "Ассалаумагалейкум!". А он отвечает: "Котен так!". "Ия, зачем звал?". "После войны, - отвечает плосколицый рыжеватый монгол, - я напишу большой роман "Кровь и пот". И мне нужен переводчик. Давай возьму тебя в плен, увезу на Аральское море, в аул Куланды, буду кормить осетриной и поить шубатом. Договорились? По рукам?" - "А что начальник скажет?" - "Какой начальник"? - "Ну, этот… ефрейтор с усиками". - "Ай, - отвечает ваш папа. - Гитлер капут. Ты только ему не говори. А со Сталиным я договорюсь".
Я подумал-подумал и сказал: "Ну ладно. А сколько заплатишь за печатный лист?". Ваш папа замялся. Что такое печатный лист, он тогда не знал. Он только уверял меня, что писателем будет большим, а роман толстый, в три пальца, а может, в четыре. "Э, - говорит, - твой труд оценю щедро. Дам дойную верблюдицу, два барана, мешок риса, ковер-алаша и кызымку в придачу". - "Кызымка - вас ист дас?" - спрашиваю. "Кызымка, - отвечает ваш папа, - молоденькая киндер-мадам". Я опять подумал и согласился. "Бог с тобой, монгол. Бери меня в плен". "Я не монгол, - говорит ваш папа. - "Я - казах". - "Но, - осенило меня - я ведь по-казахски нихьт ферштейн… ни бе ни ме". "Ничего, в плену научишься". Вот так я и оказался в Казахстане. Выучил язык и перевожу, перевожу. А нет ни верблюдицы, ни баранов, ни кызымки…
Столько крови и пота пролил - ужас! Больше, чем на фронте. У девочек Абдижамила округлились глаза: "Как интересно!". А автор "Крови и пота" и его жена, слушая эту байку, хохотали от души.

Так родилась легенда.

А вот еще одна версия. Советский комендант германского городка, будущий писатель Калмухан Исабаев, будто встретил меня на воскресной прогулке возле охотничьего домика на Кикельхане, на двери которого Гете начертал бессмертные строки "Ночной песни странника". Калмухан спросил: "Ты Гете знаешь?" - "Слышал". - "А Абая знаешь?" - "Нет", - растерялся я. - "Абай - казахский Гете. Мой земляк, - пояснил Калмухан. - Давай я возьму тебя в плен". - "Зачем?". - "Я буду о Гете писать, а ты об Абае".
С этим я и очутился в Казахстане. Калмухан привел меня, "пленника", в Союз писателей Казахстана. Воины-писатели приняли меня хорошо. И за прошедшие с той поры годы хлопотами Калмухана в трех казахстанских городах - Алматы, Семипалатинске и Абае - появились улицы Гете, а в Берлине, с недавних пор - улица Абая. А я написал об Абае четыре книжки и шесть составил. Одна из них, не единожды переизданная, так и называется "Гете и Абай". Нет, нет, казахский "плен" для меня оказался благодатным.

Сам по себе

Я знаю: Такойтович (Паленшеев) совсем не против меня, но это не значит, что он "за". Я ведь тоже ни "за", ни "против" него. Абсолютно равнодушен.
Ну а Какойтович (Тугеншеев) меня откровенно не жалует и делает тихие пакости. Ну и ладно. Я от этого пока не умер. Наоборот, своей толерантностью я его убиваю.
А еще есть Никакойтович. Говорят, что он велик. Ничего не имею против. Правда, для меня он рядовой Мырқымбай. И для него я, понятно, не испанский король. Ну и хорошо! "Ты махнула мне рукою, я махнул тебе ногой".

Аллергия на "Хабаре"

Звонит журналистка. Голос молодой, звонкий, русский:
- Вас беспокоит "Хабар". Мы приглашаем вас на…
- Дальше можете не говорить, - обрываю я ее.
- Почему?
- А потому, что с "Хабаром" дела иметь не желаю.
- Почему?
- Потому, что при слове "Хабар" я немею и ощетиниваюсь.
- Почему?
- Потому, что у меня на это слово аллергия.
Барышня молчит, на миг задумалась, говорит:
- Ну, может быть, вы и правы.
"Умница", - думаю я про себя и добавляю вслух:
- История рассудит.
И, облегченно вздохнув, кладу трубку.
В самом деле у меня откровенная неприязнь к таким словам, как "Хабар", "Нур Отан", "сенат", "Нехорошев" и др. Ничего не поделаешь. Душа их не приемлет. Допускаю, что и при фамилии Бельгер кому-то становится дурно. Но это меня больше радует, нежели огорчает.

Герольд БЕЛЬГЕР,
16 февраля 2012 |