Н.Космарская: "А ведь мы жили тогда при коммунизме, только не осознавали этого…". (Пере)осмысление жителями бывшего СССР своего опыта жизни 11:16 14.04.2012
"А ведь мы жили тогда при коммунизме, только не осознавали этого…"
(Пере)осмысление жителями бывшего СССР своего опыта жизни при социализме - относительно недавний и универсальный для постсоветского и пост-коммунистического мира феномен, привлекает все большее внимание ученых. Причем происходит это переосмысление преимущественно в позитивном контексте. Да-же в странах Балтии, где "память о советском" усилиями правящих элит решительно вытесняется из пространства официального дискурса, на уровне обыденного сознания позитивное обращение к недавнему прошлому является весьма распространенным. Это зафиксировано уже многими исследованиями (1). Важно отметить, что подобные ностальгические воспоминания свойственны не только русскоязычным жителям стран Балтии, но и представителям титульных групп.
Исследования автора этого эссе, которые проводятся с 2007 г. в рамках между-народного научного проекта "Города постсоветской Центральной Азии: идентичность и этно-культурные границы", подтверждают наличие данного тренда. Отсылки к (советскому) прошлому (в большинстве случае спонтанные, в качестве реакции на просьбу: "Расскажите, пожалуйста, о вашей жизни в…"), появляются в нарративах респондентов значительно чаще, чем в девяностые годы.
В связи с описанным явлением возникают непростые исследовательские во-просы. Первый из них - почему?
Несмотря на его кажущуюся простоту, такие распространенные объяснения, как: "Люди с теплотой думают о прошлом, когда их что-то не устраивает в настоящем", не могут считаться удовлетворительными хотя бы из-за того, что оставляют нас на уровне обыденного сознания. Чтобы облегчить себе поиск объяснений, на наш взгляд, следует задуматься и о вопросах: что (что из связанного с прошлым видится людям наиболее привлекательным; почему именно то, а не что-либо другое, и т.д.), и кто (кто эти люди; сообщества; этнические, культурные, профессиональные и пр. группы, вспоминающие эти наиболее привлекательные для них элементы прошлого).
Если воспользоваться уже достаточно многочисленными концептуальными наработками западных ученых, при обращении к вопросу "почему?" мне представляется весьма плодотворной идея о прагматизме различных интерпретаций прошлого: "Социальная память по своей природе инструментальна - индивиды и группы об-ращаются к прошлому не ради него самого, а в качестве средства достижения определенных целей и решения определенных задач" (2). Говоря другими словами, надо постараться понять, в каком социо-культурном и политическом контексте возникают воспоминания, у кого, для чего, против/за кого и т.д. Все это приводит нас к важному выводу о контекстуальном и селективном характере социальной памяти.
При обращении к вопросу: "кто (вспоминает)?", весьма плодотворной нам видится идея видного исследователя социальной памяти Мориса Хальбвакса о необходимости учета различных форм социального размежевания при изучении механизмов ее возникновения и функционирования: "Разновидностей воспоминаний столь же много, сколько и социальных групп" (3).
Наконец, пытаясь ответить на вопрос: "что (вспоминают)?", необходимо сузить тему - она ведь безбрежна; воспоминания могут касаться великого множества аспектов социальности и материальности. Поскольку наши исследования последних лет, как отмечалось выше, связаны с восприятием жителями постсоветской Цен-тральной Азии изменений городской среды и городского пространства, остановимся на взаимосвязи памяти с пространством (space) и конкретными точками этого пространства (place). Мы рассмотрим две конкретные ситуации обращения к прошлому жителей изучаемых нами городов, что позволит, кроме всего прочего, ввести в науч-ный оборот понятия "локализованной" и "де-локализованной" памяти.
Первый кейс касается расхождения/противоречия/конфликта между тем, что нам велит "помнить" государство, и так называемой низовой, спонтанной памятью, которая пробуждается и воспроизводится на уровне отдельного человека или сообщества в противовес или параллельно "указаниям" государства.
По сути, мы затрагивает тут один из аспектов очень актуальной проблемы исследований постсоветского города. Речь идет об общественной реакции на разнообразные проявления ресимволизации городской среды - неизбежного следствия смены исторических и политических ориентиров властями "национализирующихся" государств. Имеются в виду масштабные переименования улиц, площадей, а иногда и самих городов, а также снос памятников, идеологически-нагруженных зданий и пр., нередко сопровождающийся возведением новых "символических маяков", более отвечающих духу эпохи перемен.
Борьба за название или памятник - это борьба за то, кому "принадлежит" город или его части; позиция горожан, если она чем-то проявляется, демонстрирует их отношение к государству; показывает, в какой степени жители района, улицы и пр. считают их своим личным пространством, в рамках которого они могут действовать как активные социальные акторы. В постсоветских условиях в этой чувствительной сфере следовало бы ожидать также резкого расхождения позиций титульного и "русского" населения. Однако подобная схема, судя по всему, не работает - не проявляется (активность), не расходятся (позиции)…
Мне могут возразить: а как же перенос "Бронзового солдата" в Таллине в апреле 2007 г. и последовавшие массовые волнения, показавшие всему миру, сколь далеко может зайти противостояние между эстонским и неэстонским населением страны? Однако эти действительно драматические события (и подобные им менее громкие, но также касающиеся судьбы воинских мемориалов) "выпадают" из нашей темы, поскольку они слабо связаны с символическим обликом собственно города и "вписаны" в "большие нарративы" - в данном случае, интерпретирующие историю Второй мировой войны (4) .
Если же говорить о более массовидных и рутинных изменениях городской среды с политической подоплекой, то эта тема изучалась, в постсоветском и постсоциалистическом контексте, в основном на макроуровне (работы, посвященные тому, как поиски элитами новой национальной идентичности перекраивают символическое пространство города (5) . При всех их достоинствах, они являются взглядом "сверху" и потому практически не учитывают то, что думают по поводу всех наступивших и грядущих изменений обычные люди, как они к ним адаптируются.
Еще больше текстов (обычно публицистических), транслирующих точку зрения политически ангажированной части русскоязычных постсоветских стран - активистов "славянских организаций", журналистов, ученых-гуманитариев, которые выражают свое бурное несогласие с переименованиями, сопровождавшими в этих госу-дарствах расставание с "имперским" прошлым. А вот о позиции "русской улицы", как и рядовых представителей титульных групп, мне лично читать не приходилось (имеются в виду научные работы).
Естественно, задумывая "городской" проект, в центре которого - восприятие людьми изменений в жизни своей и своего города после распада СССР, мы не могли пройти мимо обсуждаемого сюжета. Однако результаты оказались несколько обескураживающими. Ну, неинтересно все это людям, редко вызывает живой отклик…
Например, общение в 2007 г. с рядовыми жителями Каракола, где переименования улиц продолжаются до сих пор, свидетельствовало о явном равнодушии к проблеме. Эта тема постоянно всплывала в общении с прохожими при поиске нужной улицы и нужного дома, и самой распространенной реакцией было: "Какая раз-ница, лучше бы эти деньги пустили на что-нибудь полезное для города". В Бишкеке (2008 г.), где население более политизировано, респонденты реагировали на вопросы живее (хотя сами нужную нам тему обычно не поднимали). Однако разговор обычно сводился к оценке отдельных новых названий, одни из которых нравились (или принимались как обоснованные), а другие - нет, причем явных различий в по-зициях "русских" и киргизов не отмечалось.
В подтверждение этих наблюдений позволю себе привести отрывок из разговора с русской женщиной, состоявшегося осенью 2008 г. в Бишкеке. Данный пример ценен тем, что интервью строилось как свободный обмен мнениями между старыми знакомыми. Все началось с того, что моя визави вспомнила об одной западной исследовательнице, работавшей в Бишкеке и тоже ожидавшей активной реакции людей на смену "символических маяков":
"О. …она интересовалась ассоциациями… какие памятники символизируют в лучшей степени город Кыргызстана. Мы много это обсуждали, и поняли, что вообще памятники как символы каких-либо процессов в городе очень редко случаются. Чаще всего это связано с тем, что ты вырос в этом районе и прожил там свою жизнь возле "Вечного огня" или еще что-то, а вот символьных почти что нет смыслов. Есть какие-то бытовые привязанности… А вот для следующего поколения они вообще фактически отсутствуют.
Н. Да, знаете, у нас такое ощущение в России, что здесь все озабочены переименованиями, скажем, или памятниками… вот есть казахстанские ученые… там же все время идет борьба за переименование северных городов… Дело еще в том, что там действительно русское присутствие на северо-востоке Казахстана с XVII века, это очень важные струны затрагивает, и то выясняется, что это важно для активистов так называемой диаспоры, а сами люди… А здесь нет та-ких привязок к российскости этой, как мне кажется.
О. А здесь, кстати, выпустили постановление, запрещающее переименовывать и города, и улицы, и так далее.
Н. Да, я вырезала из газеты. Значит, Вас не напрягает или напрягает по поводу Абдрахманова [недавнее переименование части ул. Советской, одной из главных магистралей города, в улицу имени киргизского государственного деятеля. - Н.К.]?
О. Меня напрягает, когда есть знаковые улицы, которые на самом деле гораздо более собирающие для людей; а когда их переименовывают… Московскую и Киевскую если начнут переименовывать, окажется, что это очень… Это некоторая соотнесенность с другими территориями.
Н. Ну, Советская - это соотнесенность с неким прошлым, которое кем-то, скажем, воспринимается неоднозначно. Можно еще поспорить…
О. В большей степени позитивно воспринимается. Да, еще о ее проекте… и мы еще с архитекторами беседовали на эту тему… здесь символический слой как бы не имеет такого значения, или он в чем-то другом присутствует… Или здесь символика с другим… А они приехали [британские ученые. - Н.К.] с такими установками, что здесь существует символическое пространство (с иронией), что люди соотносят свою жизнь с какими-то…".
Причины "отсутствия искомого результата", на наш взгляд, во многом коренятся все в том же (советском) прошлом. Отношение к сегодняшним "божкам" (по выражению моей собеседницы) не может не быть проекцией восприятия табличек с названиями и "божков" ушедшей эпохи. Тут, однако, хотелось бы высказать и сле-дующую мысль: если городские объекты разного рода, призванные играть роль канонических "мест памяти" (6), на такую роль никак не "тянут", возможно, эта функция переходит к каким-то иным и по-иному значимым для людей точкам городского ландшафта?
Русские жители Ферганы могли с ироническим смешком называть новый памятник великому ученому средневековья Ахмаду Аль-Фергани в полностью обновленном за время независимости городском парке "дяденькой с полотенцем" (он держит на вытянутых руках развернутую рукопись в форме свитка). Но они же достаточно спокойно говорили о сносе местными властями части "русского" кладбища - чтобы разбить на этот месте сквер (правда, желающим была предоставлена возможность перенести прах близких на новое место). Однако и русские, и узбеки Ферганы (естественно, не недавние выходцы из кишлаков, а выросшие в городе) соответствующих возрастных групп с эмоционально приподнятой интонацией, ностальгически улыбаясь, рассказывали о… гастрономе, существовавшем в советское время. Уже снесенное здание, архитектурного или исторического интереса не представлявшее, благодаря своей функции снабжения горожан "дефицитом" и своему местоположению было излюбленным местом запланированных и неожиданных "встреч по интересам": в очереди всегда можно было найти близких по духу людей, обсудить новости, а потом продолжить общение в близлежащем парке под куплен-ные тут же "водочку с закусочкой". Здание, судя по описаниям информантов, как раз и является тем, из чего "сочится" память о прошлом, до сих пор объединяющим разных людей, принадлежащих к обширному интернациональному сообществу фер-ганской интеллигенции - не столько по формально-профессиональному признаку, сколько по культуре (к которой приобщались и через родственные, дружеские связи), по городским привычкам, интересам, полуподпольным увлечениям и пр.
Еще одним примером является ныне существующий городской "объект" - бульвар в Бишкеке, заложенный еще в дореволюционное время (как улица Бульвар-ная); носивший до 1991 г. имя Дзержинского, а позже переименованный в бульвар Независимости (Эркиндик). Об этой вроде бы особо не примечательной улице (ну, зеленая; ну, тенистая, довольно ухоженная) старожилы, именующие ее Дзержинкой, говорят с особыми чувствами. В рассказах одних - тех, кому довелось жить в рас-положенных вдоль бульвара "сталинках", где в 1950–1960-е гг. начали селиться но-менклатурные семьи разных национальностей (от народных поэтов и академиков до генералов и партийных чиновников), слышны отзвуки прежней благополучной жизни. Их свидетельствам, как бы демонстрирующим право на Дзержинку, на первый взгляд противоречат воспоминания людей, такое право активно оспаривавших: это бывшие сельские ребята, приехавшие в столицу учиться и привлеченные столичным обликом бульвара, где располагались единственные в городе приличные кафе и ки-нотеатр. "Аборигены" же частенько побивали "чужаков"… Сейчас те уличные драки забыты, и обе стороны объединяют ностальгические воспоминания о "прекрасном зеленом Фрунзе".
Возможно, в постсоветских условиях культурная память "кристаллизуется" в образе особых, деидеологизированных объектов, берущих на себя - на уровне малых (городских) сообществ ― функцию отвергаемых, забываемых, переоцениваемых "мест памяти", к символизации которых в той или иной мере приложило свою руку государство? (7)
Второй кейс привлекает наше внимание к ситуации, когда социальные вызовы и социальные трудности весьма велики (или же они по ряду причин особенно остро и/или специфическим образом ощущаются какой-то особой группой городского на-селения). Воспоминания о прошлом теряют тогда множественные, индивидуализи-рованные локальные "привязки" и переходят на уровень обобщенных образов горо-да - такого, каким он был в недавнем - читай: советском - прошлом. Рассмотрим этот кейс на примере старожилов Бишкека, вынужденных оценивать ситуацию в их быстро меняющемся (причем далеко не в лучшую сторону) городе сквозь призму восприятия все более многочисленных мигрантов, с которыми давние жители Фрун-зе-Бишкека разных национальностей вынуждены "делить" город, считая его при этом "своим".
Пример столицы Киргизстана, которая с конца 1980-х гг. пытается "переварить" уже третью волну внутренней (сельско-городской) миграции, показывает "борьбу за город" как очень сложный, многоплановый процесс. Меж- и внутриэтни-ческое взаимодействие отходит здесь на задний план, а противостояние приезжих сельчан и старожилов скрывает целый клубок противоречий городского развития в постсоветский период, а также общесистемные трудности реформирования прежнего социального организма (8) (окрашенные, естественно, спецификой той или иной страны - в нашем случае Киргизстана).
В глазах старожилов уже весь город, а не его отдельные части, превратился под натиском приезжих в огромное оспариваемое, а скорее, даже "избегаемое про-странство". Но что скрывается за тем, что на первый взгляд выглядит столкновени-ем городского и сельского образа жизни? Негативизм киргизов-старожилов во многом вызван тем, что после "революционной" смены в 2005 г. "северного" президен-та на "южного" усилился приток в город "южан", живущих бок о бок с узбеками и сильно отличающихся от обрусевших киргизов севера своим менталитетом. Но и это не главное. В антимигрантском дискурсе фигура неудобного во всех отношениях сельчанина (кстати, далеко не все приезжие - "южане" и/или неотесанные сельча-не) на самом деле становится удобным "козлом отпущения", на которого "списыва-ют" все трудности современной жизни.
Жалобы по поводу "бескультурья" мигрантов (вот откуда "заплеванные лест-ницы", "ободранные скамейки", "перевернутые урны" и все то, чего не было "в на-шем прекрасном Фрунзе") скрывают общее падение культурного уровня населения в условиях деградации образовательных систем и вынужденной смены людьми жиз-ненных приоритетов. Демонстрируемый же старожилами эскапизм и жалобы на то, что "все мигранты -мелкие преступники", являются, по сути, претензиями к госу-дарству, не способному так отрегулировать развитие "дикого" рынка, чтобы он обеспечивал людей минимальными средствами выживания не только в крупных городах, но и в провинции. По сути, в нашем случае правильнее говорить не о "рурализации" городов, а о более широком процессе - их стихийной, "низовой" демодернизации.
Важным ресурсом самоутверждения старожилов ("мы помним, как надо"; "мы знаем, как лучше"); способом их противодействия такой демодернизации становятся апелляции к "советскому прошлому". Неизбежные в описанных условиях изъяны в облике города, потери в уровне его благоустройства; обеднение досугового репертуара, трудности следования прежним паттернам бытовой культуры вызывают дружную ностальгию старожилов - и киргизов, и русских, по "советскому", которое выступает в нескольких ипостасях. Во-первых, это отсылки к советской городской эстетике, опирающейся на идеологию и потребительские практики того времени. Во-вторых, "советское" сегодня выступает и как синоним норм и правил наднационального индустриально-урбанистического "порядка". Наконец, воспоминания отражают усталость горожан от неконтролируемой рыночной стихии, которую слабое государство в лице местных властей не в состоянии подчинить "закону и порядку" - будь-то все заполонившие киоски или снующие "без руля и без ветрил" "маршрутники".
Апелляции к "нашему зеленому (прекрасному, уютному, безопасному, чистому и т.д., и .т.п.) Фрунзе", в русло которых вполне укладывается и образ Дзержинки как воплощения этих качеств города, является примером де-локализованной, "размы-той" памяти. Это обращение конкретной группы городского населения (причем далеко не самой бедной и маргинализированной) к прошлому "как к целому", спровоцированное очевидной неудовлетворенностью настоящим "как целым" - в определенном социально-политическом и культурном контексте. Вопрос о жесткости связи характера и силы воспоминаний с конкретным контекстом требует, безусловно, дальнейших исследований.
Постоянный адрес статьи - см. рубрику "Кыргызстан"
Литература и авторские примечания
См., напр.: Klumbytė N. Memory, Identity, and Citizenship in Lithuania // Journal of Baltic Stud-ies. 2010. DOI: 101080/01629778.2010498188; She Who Remembers Survives: Interpreting Es-tonian Women’s Post-Soviet Life Stories. Ed. by T. Kirss et al. Tartu, Tartu University Press, 2004. Hoelscher S., Alderman D. Memory and Place: Geographies of a Critical Relationship // Social and Cultural Geography. 2004. Vol. 5. № 3. P. 349. Цит. по: Nora P. Between Memory and History: Les Lieux de Mémoire // Representations. 1989. Vol. 26. Spring 1989. P. 9. Cм., напр.: Полещук В. "Апрельский кризис" 2007 г. в Эстонии. Вызовы истории и неэстон-ское население // Диаспоры. М., 2009. №. 2. Михалев А. Советские мемориалы в Монголии: коллективная память и борьба за символи-ческое пространство // Диаспоры. 2009. №. 2; Vukov N., Toncheva S. Town Squares and Socialist Heritage: the Reworking of Memorial Landscapes in Post-Socialist Bulgaria // The Politics of Heritage and Regional Development Strategies. Доклад, представленный на одноименной кон-ференции, состоявшейся в Софии 9–10 июня 2006 г. См.: www.swkk.de/hermes/research/...Band_2/HERMES_vol2_13Vukov.pdf. Понятие "место памяти" (site of memory, lieu de mémoire) было введено в научный оборот французским ученым Пьером Нора в приложении к таким объектам, предметам и практикам, как архивы, музеи, соборы, площади, кладбища, мемориалы; учебники, эмблемы, базовые тексты; ритуалы, связанные с празднованием важнейших исторических дат. По определе-нию П. Нора, "место памяти - это любой значимый объект (entity), материальный или нематериальный, который, желанием человеческой воли или усилиями времени, становится символической меткой в памяти какого-либо сообщества (в нашем случае - французской нации)". См.: Nora P. From Lieux de Mémoire to Realms of Memory // P. Nora and L.D. Kritzman (eds.) Realms of Memory: Rethinking the French Past. Vol. 1. N.Y. & Chichester, 1996. P. XVII. Иными словами, речь идет о местах, являющихся "кристаллизацией [культурной] памяти; о местах, которые как бы сочатся ею (memory secrets itself)". См.: Nora P. Between Memory and History... P. 7. Это относится практически ко всем объектам и практикам, перечисленным П. Нора. Подр. о взаимоотношениях старожилов и мигрантов в Бишкеке см.: Космарская Н. "Пона-ехали тут…" по-бишкекски. Мигранты и старожилы в городе как зеркало "киргизской революции" // Антропология социальных перемен. Сборник статей к 70-летию В. Тишкова. Под ред. Э. Гучиновой и Г. Комаровой. М., РОССПЭН, 2011.
Н. П. Космарская к.и.н., ст.н.с. Центра изучения Центральной Азии, Кавказа и Урало-Поволжья Федерального государственного бюджетного учреждения науки Института востоковедения РАН
|