Дащан: триумф и трагедия славного барымтача

В предыдущем очерке ("Николай Северцов: туркестанский пленник") не единожды упоминал я Дащана. Пришло время посвятить отдельный материал славному барымтачу и разбойнику, бывшему весьма заметной (и характерной!) фигурой той эпохи, когда Россия, продвигаясь вверх по Сырдарье и постепенно расширяя границы, превращала Казахстан в свою внутреннюю область. Дащан (хотя правильнее, наверное, Досжан, но я сохраняю имя в том написании, в котором оно было известно по источникам XIX века) был ярким порождением того времени.

Фоновый герой
В отличие от своего знаменитого современника Кенесары, этого "Митридата киргизских степей", Дащан, хотя и имел с ним некоторое сходство, был личностью не того происхождения и размаха. Он не делал историю, а лишь мелькал на ее фоне, привнося в нее определенную прелесть и несомненный колорит. И если бы не тот день, когда судьба свела Дащана с Северцовым, никто, кроме прямых потомков, скорее всего, ничего не знал бы о нашем герое.
Между тем в свое время в Присырдарьинских степях он был персоной очень заметной. Его знали как знаменитого барымтача и разбойника. Между этими популярными специальностями многие, занимающиеся историей, ставят знак тождества. Но это изначально не совсем так. Разбоем на степных просторах промышляли единицы. Если, конечно, речь не шла об узаконенных поборах с транзитных караванов – что, впрочем, к разбою не приравнивалось, а считалось у степняков вполне легальной и исконной статьей пополнения бюджета, едва ли не благотворительностью по отношению к "крышуемому" купечеству.
Барымтой же занимались практически все уважающие себя джигиты. И это занятие было, с одной стороны, воплощением мужской удали, молодеческой забавой, а с другой – способом восстановления попранной справедливости. Онтологически - барымта (баранта), акт юридический, а не криминальный. Эдакая экономическая вендетта, своеобразный вариант "кровной мести" у номадов - без пролития крови (по крайней мере, большой крови).
Однако времена менялись, а с ними вместе менялись и значения, былая доблесть все более выхолащивалась и становилась пережитком. Алексей Левшин, первый исследователь казахского быта, еще в 1832 году писал: "В прежние годы баранты производились, как говорят, только по приговору судей или старейшин и тогда только, когда виноватый решительно отказывался удовлетворить истца. Ныне же всякий обиженный, обокраденный или недовольный собирает шайку наездников, приезжает с нею к своему неприятелю, нападает на его жилища и угоняет табуны и стада его".
Для кочевников, не привязанных к памятникам истории, их героическое прошлое всегда было материей гораздо более осязаемой и живучей, нежели для оседлых народов, постоянно живущих на руинах своего былого.
Вот и фигура барымтача продолжала оставаться зримым воплощением славной истории. "Есть удальцы, – писал Николай Северцов, - для которых не награбленный скот, а процесс баранты составляет наслаждение; те перекочевывают из рода в род, ища баранты, как кондотьеры; это уже виртуозы в деле набегов, их везде и принимают, и ценят...".
Свой "статус кво" эти степные удальцы сохранили даже тогда, когда грань между разбоем и барымтой размылась окончательно, и "барантачи" стали настоящей напастью в краях кочевников. К середине XIX века по Степи гремела слава отдельных "профессионалов", с одинаковой виртуозностью промышлявших, как романтичной барымтой, так и банальным разбоем. В зависимости от обстоятельств. Одним из таких виртуозов степных дорог, овеянным ореолом "робингудства", и был наш Дащан.
"Gentleman"
с большой дороги
"Наружность его была, однако, не такая как у большинства киргизов, коренастых, скуластых, плосконосых и широколицых, которые хоть в самом деле ловки и проворны, а смотрят увальнями, неповоротливыми, в халатах, сидящих на них скверно… Небольшого роста, тонок и строен, с маленькими руками и ногами: a gentleman robber (джентльмен-грабитель. – Прим. ред.), хоть и не белой кости, не султанской породы, а плебей, простой киргиз, - вспоминал о Дащане Северцов. - Лицо было европейское, как у его брата, только губы полнее, черты мягче и приятнее, а большие черные глаза, с несколько (монгольски) приподнятыми углами, также плутовато подмигивали, даже еще и плутоватее, - хитрые, лисьи глаза под благородно открытым лбом. Только не одна хитрость и жадность выражались на этом лице, как у его брата; тут виднелась и беззаботная удаль, и желание пожить и потешиться, и чувственность, и даже какое-то веселое, непритворное добродушие", - такое впечатление произвел наш герой на своего знаменитого пленника.
К слову, то нескрываемое тепло, с которым относился Николай Алексеевич к человеку, к которому, по идее, он не должен был испытывать никаких симпатий, характерно не только для оценок Северцова, и свидетельствует как минимум о неординарности и харизматичности Дащана. С ним было о чем поговорить и было приятно поговорить. Причем не только по-казахски. Еще в молодости, кочуя с аулом между зимовками на Сырдарье и джайляу под Троицком (где-то там он и родился), Дащан выучил русский язык, которым в середине XIX века владели лишь немногие казахи.
Однако ему не суждено было долго оставаться мирным скотоводом. Натура была не та. "Наследственного богатства не было, неугомонная удаль не давала ему покоя. Он с ранней молодости стал промышлять разбоем, что по киргизским понятиям вовсе не предосудительно, и прославился по степи как батырь первостепенный", - продолжает романтизировать натуру Дащана Северцов.
Кондотьер ошибся в выборе?
Итак, в народе все еще продолжали относиться к лихому промыслу барымтачей с нескрываемой симпатией. А то даже и с восторгом, памятуя про ту идею социальной справедливости, которая некогда лежала в основе явления, и взахлеб пересказывая из уст в уста захватывающие истории про подвиги барымтачей. Однако представители русской власти, все более и более бравшей под контроль жизнь своих новых подданных, думали по-другому. Для верноподданных слуг царя и апологетов западной юриспруденции было нонсенсом, от чего цыган, укравший кобылу у крестьянина, считался конокрадом, а джигит, уведший целый табун из чужого аула, становился героем. Ведь формально и тот, и другой были гражданами одного государства, подвластными одним и тем же законам. А когда одни граждане наносили ущерб другим – это был непорядок, государство не могло оставаться в стороне.
Несмотря на то, что апологеты российской колониальной политики старались максимально сохранять местные юридические институты и даже поддерживали существовавшие веками законы "обычного права", барымте была объявлена настоящая война. Российские чиновники понимали: барымта несла в себе не только разрушительные экономические последствия, но и опасное свойство мгновенного перерождения из плоскости социальной (или криминальной) – в политическую.
Дело в том, что ввиду своей широкой специализации и гипервысокой мобильности барымтачи легко становились орудием в тактических планах политических антагонистов империи. Силой, способной быстро перенаправиться против любой власти. Особенно в таких местах, где целые народы все еще были разделены постоянно меняющейся границей, а среди новых граждан оказывалась масса тех, кто стал таковыми не по собственному желанию, а лишь в силу обстоятельств. Вот когда вновь явилась потребность в архаичном искусстве степных удальцов. У разбойников появился шанс снова превратиться в героев, чем они и пользовались.
Война, таким образом, объявлялась не барымте как явлению, а барымтачам как классу. Отсюда становится ясным еще один любопытный юридический казус той эпохи: почему украсть невесту преступлением не считалось, а угон скота было делом подсудным. Но были еще тонкости. На тех, кто не высовывался из своего патриархального мира, не посягал на скот русских крестьян и не трогал войсковых табунов, часто смотрели сквозь пальцы. Не говоря уж о прямом покровительстве тем "удальцам", которые ходили грабить на сопредельные вражеские территории, попутно выполняя поручения разведывательного характера.
Истины ради нужно заметить, что в Туркестанских и степных конфликтах барымта была широко распространенным и своеобразным способом ведения позиционной и партизанской войны с обеих сторон. И в этом деле преуспевали не одни только казахские джигиты. Русские казаки не менее охотно участвовали в скотоугонных операциях, совершаемых как с тактическими, так и с карательными целями.
Битвы кентавров
Главной целью всех подобных акций был увод не абы какого скота, а в первую очередь лошадей. Овец, если и брали, то, как правило, просто для того, чтобы причинить вред – их потом все равно теряли во время неминуемой погони или в трудной дороге. И в этом видится мне не только практический смысл, но и глубокие исторические корни явления. Недаром ведь степные кочевники превратились в воображении античных народов средиземноморья в странные гибриды коней и людей – кентавров. Потому что по большому счету именно такой симбиоз человека с лошадью позволил номадам выжить, освоить безбрежные пространства Великой степи и породить великие кочевые цивилизации, периодически сотрясавшие земной миропорядок. Если бы не "иппологическая" составляющая, то у степняков не было бы никаких шансов одержать хоть одну победу в столкновении с армиями оседлых соседей. Потому-то такой древностью веет от института барымты, и так логично желание всех супостатов лишить друг друга основного и единственного преимущества в степной войне.
Таким образом, главные беды славного Дащана произошли, собственно, не от того, что он использовал свои врожденные качества природного барымтача. А от того, что он использовал их не на той стороне. Сделай он в свое время выбор не в пользу дряхлеющего Коканда, а в сторону набирающей силу России, и жизнь его, возможно, сложилась бы совсем по-другому. Со временем он осознал свою ошибку, но слишком поздно, когда это уже не повлияло на его судьбу.
Охота на удальца
Когда слава Дащана вышла за рамки приличия, началась настоящая охота на нашего героя. С этого мог бы начаться классический вестерн: если бы все происходило не в степях Туркестана, а в прериях Дикого Запада, то оборотистые американцы запросто бы сделали из такого исторического персонажа прибыльного героя продаваемых комиксов, литературных бестселлеров и высокобюджетных кинолент.
Первый раз его поймали специально посланные для того казахи, служившие при русских войсках в форте Перовском (Ак-Мечети). Ремесло Дащана способствовало тому, что у него были не только поклонники и почитатели. Любой обожатель сочувствовал лихим подвигам барымтача лишь до той поры, пока лихое искусство проявлялось где-то на стороне. Потому у Дащана хватало не только друзей, но и врагов. Из них-то и была сформирована специальная команда для поимки злодея. Приграничной администрации важно было не только поймать, но и осудить его по законам империи в назидание другим. Поймали. И осудили.
"Пойманного разбойника судили за грабежи и убийства, и приговорили к ссылке в Сибирь на каторжную работу. Он и был сослан, но бежал, не достигши места назначения, и вернулся в степь, а именно нашел себе убежище в смежной с нашей границей части Коканда", - резюмировал Северцов.
Впрочем, все было не так просто, как то думалось знаменитому исследователю Туркестана. Возросшая активность властей была, похоже, спровоцирована самим Дащаном, покусившимся на святое святых, на монополию империи. Ему инкриминировали нападение не на какого-нибудь соплеменника и даже не на русского крестьянина, а на питейного откупщика. Что сулило серьезное разбирательство и большие неприятности.
Дело в том, что питейный откуп состоял под особой охраной государства, так как приносил колоссальные средства в казну Российской Империи (так, в 1854 году доходы составили 59 млн руб., в 1856 г. - 64,6 млн, а в 1858 г. - 91,6 млн руб.). Но не нужно превращать Россию в какого-то монстра, как то пытаются делать исследователи-гуманисты на Западе, забывая, что страна играла по общим правилам, и в Британии, к примеру, сумма доходов, получаемых государством с "зеленого змия" составляла те же две трети от всех косвенных налогов. Немногим отставали и другие "цивилизованные" страны Европы. Что до системы откупов, то она к описываемому времени дискредитировала себя настолько, что уставшее бороться со злоупотреблением откупщиков государство ликвидировало систему в один год с отменой крепостничества – в 1861-м, заменив откуп акцизами.
Однако история с Дащаном произошла несколько ранее (если она вообще имела место – сам герой клялся, что его попросту оклеветали). Благодаря чему лихой степняк познал на своей шкуре силу европейских ценностей, вывезенных с Запада царем-реформатором Петром Великим. Но об этом – через неделю.

(Окончание следует)
29 Март 2013
азахстан: персональная история. Проект Андрея Михайлова