Петр Дуткевич беседует с Шимшоном Бихлером.

Резюме: Поскольку мировой кризис продолжается, и правящий класс балансирует на грани паники, существует реальная вероятность массового сдвига вправо, как в 1930-е годы. Поворот будет трудно предотвратить, не говоря уже о том, чтобы противодействовать ему или обратить вспять при отсутствии новой теоретической альтернативы.

Петр Дуткевич беседует с Шимшоном Бихлером. Полный текст его интервью с Бихлером и Нитцаном будет опубликован в книге "Двадцать способов наладить дела в мире: беседы с ведущими мировыми мыслителями" (Twenty Ways to Fix the World: Conversations with the World"s Foremost Thinkers) под редакцией Петра Дуткевича и Ричарда Саквы. Издание выйдет в свет в издательстве New York University Press, New York & London, 2014; © World Public Forum (Мировой общественный форум "Диалог цивилизаций").

ПД: – Давайте начнем с общей картины сложившейся экономической системы: пожалуйста, оглянитесь вокруг и скажите, в чем вы видите главные особенности нынешней рыночной системы?

ШБ: – Ваш вопрос обременен гораздо большим подтекстом, чем может показаться на первый взгляд. Как я себе представляю, описывать нынешнюю "экономическую и рыночную систему" – значит соглашаться с этими терминами как с объективной реальностью или по меньшей мере считать их полезными понятиями. Но являются ли они таковыми?

ПД: – Так какими терминами вы бы воспользовались? Имеется ли альтернативный подход?

ШБ: – Да, имеется, но прежде чем к нему перейти, нам нужно определиться с проблемой в рамках традиционного подхода. На мой взгляд, такие фразы, как "экономическая система" и "рыночная система" – это ошибочная терминология, поскольку они неактуальны и вводят в заблуждение. Сегодня они чаще используются в качестве идеологических лозунгов, а не научных понятий. От частого их употребления смысл капиталистических реалий отнюдь не проясняется. Конечно, так было не всегда. В XVII и XVIII веках, когда капитализм еще находился в стадии становления, не было необходимости в апологетах рынка. Напротив, рынок воспринимался как носитель прогресса – могущественный институт, предвестник свободы, равенства и терпимости. "Посетите Лондонскую биржу, – писал Вольтер. – Это куда более достойное место, чем Королевский суд. Там вы найдете представителей всех народов, которые спокойно работают над повышением благополучия. Там магометанин, еврей и христианин обращаются друг с другом так, как будто все они одной веры. Они никого не называют "неверными", если только кто-то не становится банкротом". Рынок оказал глубокое влияние на историю Европы – отчасти потому, что возник в, казалось бы, малоподходящей обстановке. После вторжения кочевых племен и падения цивилизации императорского Рима в Европе первого тысячелетия новой эры установился крайне раздробленный социальный режим, который мы называем феодализмом. Он опирался на автономные сельские поместья, где землю возделывали крепостные крестьяне, а управлялись они жестокой аристократией. Технологические ноу-хау в тот период были крайне скудными, урожайность культур низкой, а торговли почти не существовало. Властные отношения узаконивались священным понятием "общественной пирамиды", которую составляли приоры, воины и землепашцы (или, если говорить более политизированным языком, духовенство, знать и крестьяне). Купцам и финансистам в этой структуре не было места.

Но это продолжалось недолго. Феодальный порядок начал распадаться в первой половине второго тысячелетия нашей эры, и его упадок сопровождался – и в какой-то мере даже ускорялся – оживлением торговли и ростом таких купеческих городов, как Брюгге, Венеция и Флоренция. Эти изменения ознаменовали формирование совершенно иного общественного строя – городской цивилизации, породившей новый правящий класс, известный как буржуазия. Это был беспрецедентный в истории научно обоснованный ненасильственный переворот и возникновение новой культуры, которую мы называем либеральной.

В силу европейской специфики этого процесса рынок стал символом отрицания старого режима. В противоположность феодализму, с которым ассоциируется коллективистский, застойный, суровый, невежественный и жестокий режим, рынок сулил индивидуализм, рост, благосостояние, просвещение и мир. И именно этот наиболее ранний конфликт между властью феодалов и капиталистическими устремлениями впоследствии выкристаллизовался в то, что большинство людей в наши дни воспринимают как очевидный дуализм: контраст между государством ("политикой") и рынком ("экономикой").

В соответствии с традиционным представлением о бифуркации экономика и политика – это ортогональные сферы, одна горизонтальная, а другая вертикальная. Экономика – сфера независимости, производительности и благополучия. Своего рода расчетная палата, где в обмен на чеки удовлетворяются желания и мечты, арена добровольной деятельности, на которой автономные агенты занимаются производством и обменом для улучшения своей жизни и увеличения своей полезности. В отличие от нее политическая система государственных организаций и институтов – средоточие власти и контроля. Структура свободной экономики плоская, политика иерархична по своей природе. Это командная система, которая держится на принуждении, угнетении и послушании.

Экономика, а точнее – рыночная экономика, считается производительной силой, создающей богатство. Она эффективна (сводит к минимуму издержки) и гармонична (стремится к равновесию). Кроме того, в ней присутствует свободная конкуренция, и она стремится к умножению благосостояния (за счет максимального увеличения полезности). Если предоставить ее самой себе (то есть не ограничивать свободу предпринимательства – laissez faire), то она способствует благосостоянию общества (поддерживая экономический рост и увеличивая богатство стран). В отличие от нее, политическая система склонна к расточительности и паразитизму. Ее цель – не производство, а перераспределение благ. Ее представители – политики, государственные чиновники и бюрократы – стремятся к власти, положению и престижу. Они жаждут вмешиваться в экономику и монополизировать ее. Они облагают налогами, заимствуют и тратят средства, а в процессе этой деятельности душат экономику и делают ее малоэффективной. Иногда внешние факторы и крах рынка требуют государственного вмешательства. Но это вмешательство, как утверждается, должно быть минимальным, временным и подчиняться основополагающей логике экономического развития.

ПД: – Стало быть, рынок выполняет функцию новой идеологии для буржуазии?

ШБ: – Совершенно верно. Представление о рынке, которое я только что обрисовал, во многом обязано Адаму Смиту – шотландцу, жившему в XVIII веке, который превратил идею рынка в ключевой политический институт капитализма. Изобретение Смита помогло буржуазии ослабить, а затем окончательно ниспровергнуть феодально-монархическое государство, и это лишь для начала. Довольно скоро рынок стал главной идеологией победившего капиталистического режима. Он помог капитализму распространиться по всему миру и победить такие конкурирующие режимы, как фашизм и коммунизм. В Советском Союзе, где производство подчинялось хаотичному планированию и сопровождалось тираническим правлением, организованным насилием, открытой коррупцией и ограниченным потреблением, рынок символизировал другую жизнь. Альтернативный мир свободы и изобилия. И это восприятие все еще вбивается в наши головы идеологами капитализма. В конечном итоге нам внушается, что есть только один выбор: рынок или Госплан. Если мы не выбираем эгоцентризм и свободу, то будем обречены на планирование и тиранию, и на этом весь выбор заканчивается. Другой альтернативы не существует – по крайней мере, так утверждает догма.

Идейный фундамент, подводимый под эти аргументы, был заложен в конце XIX века после формального разделения классической политэкономии на две самостоятельные научные дисциплины: политологию и экономику. Термин "экономика" (economics) был изобретен Альфредом Маршаллом (Кембриджский университет) для обозначения новой маргинальной, или неоклассической, доктрины политэкономии. Маршалл также написал первый учебник по экономике (изданный в 1890 г.), где определил жесткие рамки этой дисциплины, разработал ее дедуктивный формат и привел многочисленные примеры, которые до сих пор используются.

Экономика так и не стала настоящей наукой по одной простой причине: это было невозможно. Наука по своей природе скептична. В отличие от бесконечно уверенной в собственной правоте религии, опирающейся на догмы, наука основана на сомнении. Она не апеллирует к обрядам и неизменяемым догматам, но ищет новые объяснения постоянно расширяющихся горизонтов. Она пытается не оправдывать, а понять. В этом смысле экономика не похожа на науку. Наоборот, она стремится не объяснить капитализм, а оправдать его. Когда экономика впервые появилась на свет в конце XIX века, капитализм уже одержал победу. Но он в те годы отличался крайней нестабильностью, подвергался атакам со стороны многочисленных критиков и революционеров, поэтому нуждался в защите, и идейная защита была доверена новым жрецам либерализма – экономистам. Чтобы справиться с этой ролью, экономисты разработали сложную систему математических формул, доказывающую, что свободная полностью нерегулируемая экономика, если таковая возможна, по определению даст нам лучшее во всех возможных мирах.

Традиционный контраргумент, приводимый многими неортодоксальными критиками, состоит в том, что неоклассические модели могут быть элегантными, но имеют мало общего с реальным миром, в котором мы живем. И в этом наблюдении, конечно, большая доля истины. Но экономическая наука страдает от более глубокой и серьезной проблемы, которая едва ли кем-то упоминается: она опирается на фиктивные количественные показатели.

Любая наука зиждется на одном и более фундаментальных количественных показателях, в которых выражены все другие величины. Например, в физике есть пять фундаментальных количественных показателей: расстояние, время, масса, электрический заряд и тепло – и все другие параметры устанавливаются на их основе. Скажем, скорость – это расстояние, поделенное на время, а ускорение – это временная характеристика скорости. Сила тяготения – это масса, умноженная на ускорение. Если экономика – наука, то она должна оперировать с помощью фундаментальных показателей, и экономисты утверждают, что таковые имеются. Фундаментальный количественный параметр неоклассической вселенной – это единица гедонистических удовольствий, или ютил (единица полезности, util. – Ред.).

ПД: – Не могли бы Вы подробнее остановиться на этом? Каким образом ютил может быть основой или фундаментом неоклассической экономики?

ШБ: – Ответ начинается с традиционной бифуркации самой экономики на две количественные сферы: реальную и номинальную. По мнению экономистов, ключ в реальном секторе, так как это материальный мотор общества, сфера материальных активов и технологических ноу-хау, место производства и потребления, источник благосостояния. Номинальная сторона экономики вторична. Это сфера денежного обращения, цен, стоимости и финансов, инфляции и дефляции, спекулятивных пузырей на фондовом рынке и его последующих обвалов. Будучи чрезвычайно динамичной, номинальная сфера не живет собственной жизнью. Ее денежные величины просто отражают то, что происходит в реальном секторе – иногда точно, а иногда приблизительно. Речь идет о количественном отражении: ценовые количественные параметры номинальных сфер отражают существенные качественные параметры реальной сферы.

В конечном итоге все количественные параметры в экономике сводятся к ютилам. Ютил – предельная единица экономической науки. Это фундаментальный количественный показатель – тот строительный кирпичик, из которого состоит все здание экономики. Сами ютилы, подобно греческим атомам, всюду идентичны, но их сочетание приводит к появлению бесконечно сложных форм, которые экономисты называют товарами и услугами. Каждая составная часть реальной экономики – от общего объема производства, потребления и инвестиций до размера ВВП, военных расходов и технологического масштаба – сумма производимых ютилов. А ценовые величины номинальной экономики – например, цена промышленного робота в долларах (скажем, 5 млн долл.) и цена модного айфона (500 долл.) – просто отражение соответствующих реальных количественных параметров, деноминированных в ютилах (их соотношение – 10 000 : 1, если это отражение верно).

И здесь мы подходим к самой сути вопроса: этот ютил, считающийся базовой или предельной количественной единицей, из которой извлекаются другие экономические показатели, не поддается измерению и даже познанию! До сих пор никому не удавалось количественно определить ютил, и я очень сильно сомневаюсь, что это кому-либо когда-то удастся. Это чистая фикция. И поскольку все реальные экономические количественные показатели деноминированы в этой фиктивной единице, отсюда вытекает, что и эти показатели тоже фиктивны. Измерять "реальный ВВП" или "уровень жизни" без ютилов – все равно что измерять скорость без времени или силу тяготения без массы. Следует отметить, что аналогичную критику можно использовать против классического марксизма. Элементарной единицей марксистской вселенной является общественно необходимый абстрактный труд. Это фундаментальный количественный показатель; из него состоят все реальные величины, которые должны отражаться в номинальных сферах. Вместе с тем ни один марксист никогда их не измерял.

Это похоже на притворство героев сказки "Новое платье короля" Ганса Христиана Андерсена. Студенты, ослепленные бесконечной зубрежкой "практических" заданий, даже не подозревают, что их "расчеты" лишены всякого практического смысла. Из памяти большинства профессоров, вышедших из мясорубки неоклассического образования, благополучно стерты все следы этой проблемы (если предположить, что они вообще ее осознавали). А у статистиков, задача которых состоит в измерении экономики, нет другого выбора, как только придумывать цифры на основе произвольных предположений, которые никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть. Все здание подвешено в воздухе, и все хранят молчание, чтобы оно не рухнуло.

Петр Дуткевич – профессор политологии Карлтонского университета (Канада).

Шимшон Бихлер – израильский политэконом, преподаватель ряда университетов, автор (совместно с Джонатаном Ницаном) многих работ, посвященных проблеме современного капитализма и власти.

29 июня 2013