Социолог Денис Соколов о генеалогии постсоветского исламского радикализма




Мы все лучше понимаем природу явления, которое французский политолог Оливье Руа назвал исламизацией радикализма. И, видимо, на постсоветском пространстве причины радикализма и терроризма нужно искать среди последствий распространения глобализации и технологической революции. Отсутствие необходимых институтов, состояние экономики, элит и общества в этих странах вызвало:

миграцию вчерашних крестьян в города, потому что индустриализация сельского хозяйства и глобализация рынка зерна, мясо-молочных продуктов, овощей и фруктов обрушили экономику сельской общины;

политическую и экономическую дискриминацию второго городского поколения (детей мигрантов, выросших или родившихся в городе), уже не готовых к тяжелому неквалифицированному труду, но еще не умеющих найти себя в постиндустриальном городе;

сопротивление тоталитарных (и) постсоветских региональных элит демократической модернизации и глобальному рынку, снижающим или ликвидирующим их политическую ренту;

участие тоталитарных (и) постсоветских спецслужб в криминализации политического протеста и инакомыслия, что позволяет им контролировать или формировать правящий класс;

восстание носителей патриархальных и религиозных ценностей и норм против подрывающей авторитет духовенства и других религиозных деятелей и активистов толерантности и секуляризации постиндустриального общества.

Народ против демократии

Поскольку мы здесь говорим именно об исламизации радикализма, в фокусе анализа будут преимущественно сунниты Северного Кавказа и Cредней Азии, но многие идеи могут быть применены и за пределами исламской общины бывшего Советского Союза. Больше 20% из 280 млн бывших советских людей – этнические мусульмане, которые не были так глубоко, как христиане, обращены в безбожие и с 1991 г. с каждым новым поколением все больше возвращаются к исламу.

Надо отделить ислам от политизированных искажений, которыми пользуются исламисты и джихадисты, в том числе из запрещенного в России ИГИЛ

Тем временем попытка демократической модернизации столкнулась с двумя препятствиями. В обществе: принципы демократии и толерантности, для многих сводящиеся к защите прав ЛГБТ и избыточной свободе нравов, вызывают неприятие. А индивидуализм и личная рациональная ответственность за свое образование, здоровье и благосостояние – это не просто смена убеждений, это отказ от привычных практик, от жизненного уклада, это для постсоветского мусульманина болезненная смена идентичности. В элитах: демократические институты означают и тотальную смену постсоветских элит.

При этом доводов против глобализации и либерализации более чем достаточно.

Сельская жизнь рушится, в каком бы виде она ни существовала – в виде советского колхоза, родовой общины, исламского махаля или джамаата. Сельские общества теряют контроль над своими выходцами, родители перестают понимать собственных детей и влиять на их поведение и убеждения. Только 5–10% жителей села способны достойно существовать за счет животноводства и растениеводства, остальные превращаются в новых дачников.

Крупные города в промышленных регионах России и Украины, на Северном Кавказе и в Средней Азии обретают постиндустриальную экономику и современную городскую культуру, копируют, иногда на уровне карго-культа, элементы постмодернизма глобальных столиц. И эти постиндустриальные города оказываются слишком технологичными, слишком свободными и конкурентными как для новых переселенцев из сел, так и для большинства советских горожан. Инженеры, учителя и заводские рабочие превращаются в торговцев, строителей, мелких предпринимателей, полицейских и пенсионеров. Эти городские старожилы (т. е. горожане начиная с третьего поколения) в силу своих социально-психологических особенностей, а также фискальной и макроэкономической политики администраций не создают сложной производительной городской экономики, но претендуют на преференции в распределительной системе. Где конкурируют не профессионализм и трудолюбие, а связи и лояльность.

Мигранты из сел, особенно с Северного Кавказа и Средней Азии, в первом поколении, приехавшие выжить и заработать денег, становятся водителями, грузчиками, дворниками, строителями, получают неприятный опыт социального неравенства и вынуждены мириться с тем, что они люди второго сорта. Дети этих пионеров считают себя горожанами. Сельская община их уже не контролирует, но и не дает своих смыслов. Оставаясь активным членом джамаата или махаля (исламские общины в Дагестане и Средней Азии), можно глобальный мир рассматривать как источник ресурсов для укрепления авторитета в общине и к 40 годам войти в совет старейшин. В большом мире добиться успеха сложнее, даже обратить на себя внимание непросто. Мало у кого достает воли, талантов и упорства.

Вера может дать эту волю, но единицам. Для большинства ислам, предлагая альтернативу толерантности, индивидуализму и личной ответственности, помогает выйти из конкурентной борьбы и не только снять фрустрацию, но и обрести чувство превосходства и собственной исключительности.

Наглядная иллюстрация сказанного – север Западной Сибири. Более 100 000 дагестанцев и более 200 000 узбеков и таджиков в первом поколении по 25–30 лет отработали водителями, грузчиками и помощниками бурильщиков – их не брали на более высокооплачиваемые работы, в правоохранительные органы, на руководящие посты. "Старожилы" Сургута и Уренгоя (русские, татары, башкиры, украинцы, белорусы) на уровне городских властей, корпоративного менеджмента нефтегазовых компаний и правоохранительных органов защищали свои политические и экономические преференции. За 25 лет мигранты из Дагестана встроились в экономическую систему ХМАО и ЯНАО, обросли связями и улучшили свое положение. Вопрос для старшего поколения мигрантов стоит не в повышении конкуренции, которая заставит их соревноваться с узбеками и даже вновь прибывшими земляками, а в заслуженной инкорпорации в административную элиту нефтегазодобывающего региона.

А младшее поколение уходит в ислам, который позволяет преодолеть и психологические последствия дискриминации по национальному признаку, и уйти от вызовов открытой конкуренции глобального рынка труда. Ислам принимают и неэтнические мусульмане – русские, украинцы. Но и этнические мусульмане из младшего поколения по сути – вновь обращенные через мессенджеры, Facebook и "В контакте" братья. Те, кому амбиции и искренность не позволяют оставаться на диване, ищут "подвига ради Всевышнего". Больше сотни мусульман с севера Западной Сибири (и от 2500 до 5000, по разным данным, из всей России) оказались в составе ИГ (запрещено в России), большинство из них там погибли.

Российское общество становится не только поставщиком рекрутов для вооруженных конфликтов. Оно устроено так, что причины деградации институтов и радикализации младшего поколения – это и есть скрепы, на которых держится социальный порядок. Реформы предполагают смену элит, но почти все значимые социальные группы в заложниках у этих элит и готовы служить им живым щитом.

Иммунитет правящего класса

Структура постсоветского общества – это родственные, земляческие, деловые, религиозные, этнические, политические сети, в узлах которых располагаются влиятельные политики, бизнесмены, чиновники, религиозные деятели, силовики, криминальные авторитеты или полевые командиры.

Сельскохозяйственные земли раздаются своим фермерам, земли под застройку – своим строителям, торговые площади – своим ритейлерам, государственные подряды – своим подрядчикам. Понятие "свои" может трактоваться достаточно широко и гибко. Это любые сети доверия, поскольку формальные институты – суды, частная собственность, представительная демократия, службы общественной безопасности – практически деградировали.

Охранники глав районов, состоящие на госслужбе, могут присягать амирам Имарата Кавказ (запрещен в России), амиры могут иметь участки под застройку в Махачкале или Ставрополе, организация поставок оборудования в лизинг из Турции может осуществляться через одного из бывших членов подполья, в похищении людей и заработках на выкупах за них могут участвовать представители спецслужб, полевой командир может разрешать экономические конфликты наравне с третейским или федеральным судьей. Все эти активы и финансовые потоки со сложнейшей сетевой системой регулирования формируют коллективную собственность, которая поддерживается социальной инфраструктурой, привязанной к политической элите. Из всех государственных институтов только спецслужбы со своей агентурной сетью и лицензией на убийство в состоянии держать под контролем такие элиты.

Патрон-клиентские сети, контролируемые спецслужбами, и есть своеобразный средний класс, заинтересованный в сохранении статус-кво и защите от конкуренции как со стороны глобального рынка, так и со стороны внутренней политической оппозиции. Это каркас общества, обеспечивающий его лояльность и готовность защищать систему от внутренних и внешних врагов.

Почти на всех значимых представителей политической элиты имеется материал, достаточный для ареста. Допуск к выборам, к административным должностям и к финансовым потокам осуществляется соответствующими подразделениями ФСБ. При сложившейся структуре политических элит спецслужба превращается в настоящий правящий класс, ведущий непрерывную борьбу с инакомыслием и любыми очагами самоорганизации населения.

В такой системе нужен маркер, как антиген в иммунной системе организма, позволяющий отличать своего от чужого без лишних процессуальных трудностей. И такой маркер нашелся – это экстремизм и терроризм.

Опасные для политической элиты лидеры и проповедники маркируются как исламские экстремисты. Любые протестные социальные группы (гимринцы, балаханинцы, карамахинцы в Дагестане, "джамаатские" в Кабардино-Балкарии) ставятся на профилактический учет вместе с членами семей или вдруг оказываются наркоторговцами, как корреспондент "Кавказского узла" в Чечне. В итоге – аресты, спецоперации, задержания для снятия отпечатков пальцев и получения генетического материала. Все это исполняется местными главами администраций, полицейскими и сотрудниками отделов по профилактике экстремизма – тем самым средним классом.

Реванш фундаментализма

В составе политической элиты на Северном Кавказе и в Средней Азии на особом месте находится исламское духовенство. Это корпорация, которая на основании знаний и авторитета получила право интерпретировать священные тексты и толковать законы шариата: "Все не должны думать, невозможно простому человеку освоить Коран. Есть ученые, есть четыре мазхаба – их и нужно придерживаться". Это ограничение свободы мысли поддерживается исламским духовенством в самом широком понимании – учеными, имамами, активистами.

Дело не в толках ислама и не в догматической части – содержание богословских дискуссий не является предметом нашего небольшого исследования, – дело в существовании корпорации, пусть и раздираемой противоречиями, которая контролирует представление об устройстве мира, о правильном социальном порядке, о правосудии, о том, кто является единоверцем или единобожником, а кто – неверным. Эта корпорация, как и светское экспертное сообщество, поддерживается иерархией знатоков ислама и шариатскими практиками в самых разных областях общественной и частной жизни (заключение брака, наследование, займы, разбор коммерческих споров, земельные споры, иногда – вопросы войны и мира, жизни и смерти). Научный эксперимент, источниковедческая экспертиза священных текстов и "смелость самостоятельно мыслить" ревниво кастрированы ради сохранения монополии на истину.

Институционально инфраструктура исламской общины почти повторяет патрон-клиентские сети постсоветской политической элиты. Но они не совпадают. Принципиальных отличий два. У властной корпорации есть деньги и монополия на насилие, а у мусульман нет. У мусульман есть Коран и уверенность в собственной правоте и исключительности, а у постсоветской политической элиты нет и не будет. Поэтому разворачиваются преследования мусульман за религиозные убеждения как за уголовное преступление.

И последнее. Ни имперский колониализм патриотов, ни снисходительное высокомерие прогрессоров, которое звучит между строк у либеральных экспертов, не способны конкурировать за сердца десятков, а может быть, уже и сотен миллионов 20-летних, которые ищут себя и счастья в нашем ставшем маленьким глобальном мире. Уверенность в собственной правоте и право на насилие, предлагаемые, подчеркну, не исламом, а авантюристами разных толков, звучат привлекательнее. А значит, никакие технологические революции не сделают свободомыслие безопаснее, а дело просвещения завершенным.

Денис Соколов – руководитель исследовательского центра RAMCOM
№ 4160 от 14.09.2016