Радовались отмене уроков, играли в "резиночки" в многочасовых очередях за хлебом и делили пару роликов на двоих. А еще искали работу, учились и рожали. Гражданская война шла полным ходом, но жизнь ведь никто не отменял.

Накануне 20-й годовщины достижения мира и согласия в стране сотрудники "АП" вспоминают о том, что им довелось пережить.

Зебо Таджибаева, редактор

В 92-м мне было 14. Но осознание того, что беда постучалась в дом, пришло позже. Сначала мы на улице, сидя на скамейке, смотрели, как через двор пробегали с палками люди с белыми повязками на руках; потом бегали с красными. Даже когда первый раз раздались выстрелы, мы еще не понимали, что смерть совсем рядом.

Детство кончилось, когда во двор привезли гроб с соседским мальчишкой, он был старше всего на год. Мы толком даже не поняли, за что его продержали пару суток в СИЗО, но каждый из нас подходил к гробу, чтобы увидеть следы на его теле от затушенных сигарет. Мишку хоронили всем двором.

Папа с мамой не переставали ходить на работу, даже когда транспорта не было. Помню, с братишкой мы с ужасом смотрели из окна, как мама спокойно шла из магазина, а рядом стреляли. Я потом ее спросила: "Мама, почему ты не бежала?", на что она спокойно ответила: "Пуля догонит и бегущего".

Самым страшным воспоминанием того детства был рассказ родственников отца, которые бежали из Вахша. О том, как убивали соседей; как дядя убегал из дома с женой и детьми, как пешком добирался до Душанбе. Нас с братишкой никто не выгонял при этих разговорах, потому что оградить от этого ужаса было уже невозможно.

В тот вечер стреляли прямо во дворе: бойцы СОБРа выбивали из квартиры на пятом этаже в соседнем доме каких-то боевиков. Утром мы вышли на улицу смотреть следы крови на асфальте – один из бойцов пытался с четвертого этажа проникнуть в квартиру этажом выше, но сорвался.

Через пару дней опять стрельба, нас это уже не пугало. Только когда послышались звуки пожарной машины, мы решились посмотреть в окно – горела квартира в соседнем подъезде, ее, оказывается, обстреляли из гранатомета. Соседи-памирцы успели выехать из квартиры утром.

Занятия в школе то отменяли, то опять начинали. Я не помню, в какой последовательности развернулись события в 93-м. То ли сначала к нам с девчонками, болтавшимися на улице, подошли двое мужчин и спросили, живут ли в нашем доме гармские и памирцы; а папа мой гармский, и значит, это грозило расправой. В соседнем доме тогда, помню, учителя забрали вместе с сыновьями прямо на улице, когда они выбивали паласы, а утром привезли и выбросили там же их тела. То ли сначала в школе меня пытались пырнуть ножом местные хулиганы, но после этих двух случаев нас с братишкой родители решили отправить в Россию к тетке.

Мама с нами не осталась, она вернулась к отцу. Жить отдельно от родителей мы с братишкой тоже не захотели, вернулись к началу учебного года.

О том, что, пока нас не было, папа всю ночь просидел в подвале какого-то дома в поселке на Гипроземе, потом нам рассказала мама. Утром его и несколько других мужчин повели "к стенке". Отца спасло только то, что главарь банды, в руки которой он попал, работал с ним до войны на "Текстиле".

Потом пришел голод. Был конец 94-го, а у братишки случился приступ аппендицита, скорая не приехала, отвез сосед. Операцию делали без общего наркоза, его просто в больнице не было. Через месяц, стоя в огромной очереди за хлебом (а братишку пришлось брать с собой, потому что в руки давали только одну недопеченную булку), его придавили, шов разошелся, пришлось зашивать заново. Благо врачи тогда работали несмотря ни на что, и никто никаких денег не брал.

Когда в 97-м подписали соглашение о мире, нам это еще мало что говорило. На улицах по-прежнему царствовали боевики.

Хорошо помню беспредел на улицах, когда девчонок запихивали в машины, иногда прямо на глазах родных. Меня каждый раз спасали ноги и ангел. Помню, бежала от одной машины, в которой сидели бородачи в камуфляже, благо меня заметил водитель автобуса, который на ходу открыл заднюю дверь, и я на ходу туда запрыгнула. Рисковал, но сжалился, лица своего спасителя я от страха даже не разглядела.

В 97-98-м я, совсем еще девчонка, работала в одной военной структуре, вот там-то узнала обо всех гремящих на тот момент командирах, стала разбираться в войсковых частях, по форме могла отличить сухробовских от гафуровских, шамоловских и прочих.

Помню, как на стол мне однажды выложили весь свой арсенал охранники полковника Тагоева. Сам полковник был ниже меня на голову, но на него никто не мог посмотреть – Мустафо (его знали многие по имени) не церемонился. Мой тогдашний шеф глазами показал мне убраться, потому что за мою безопасность поручиться он не мог…

Лилия Гайсина, старший корреспондент

Для меня война началась с контейнеров. Вернее, понять, что эти чертовы контейнеры связаны с кровавыми событиями, которые развернутся потом, я не могла, но четко осознавала, что что-то не то. То один, то второй сосед, а иногда сразу несколько в день привозили в наш двор железные коробки, таскали туда из квартир все, что можно. Мы помогали: суетились, путались под ногами, бесились в этих контейнерах. А потом их железные двери со скрипом закрывались, а потом одну из моих подруг – растерянную - родители забирали со двора и увозили вместе с чемоданами, клетками с попугаями и хомяками, собаками и кошками. Сначала увезли одну, потом вторую, третью, четвертую. К началу войны из толпы девчонок с вечно разбитыми, зелеными коленями, с которыми мы играли в "домики", и пацанов, которые постоянно мешали, но которых нам прочили в будущие женихи, нас осталось двое – я и Галька. У нас с ней была одна пара шумных роликов на двоих, мы гремели ими по дорожкам среди домов, и на руках у нас были повязаны то белые, то голубые, то красные ленты. Взрослые дядьки во дворе так делали, и мы так делали тоже.

С едой становилось все труднее. Из рациона исчезла моя излюбленная ряженка, и я страдала; сначала фыркала на кефир (глупая душа!), отказывалась от супов (идиотка!), требуя "второе". Второго уже не было, скоро не стало и супов. Капризы я прекратила. Помню, как мама дрожащим голосом говорила бабушке на кухне, мол, Лилька совсем голодная спать пошла и слова не сказала. Я собою гордилась.

С Галькой у нас появилась новая игра: мы вытаскивали в подъезд "Книгу о вкусной и здоровой пище" листали ее и хлопали по страницам – "это мое", "а это мое". На страницах были сосиски с зеленым горошком на гарнир, банки с красной и черной икрой, колбасы, торты, пирожные. Мама высовывалась из двери квартиры и виновато говорила: "Лиль, там все к магазину пошли". Я заскакивала домой, брала с собой "резиночки" и топала к "самообслужке", вернее на задний двор пустого магазина. Там выстраивалась очередь, вечером должны были привезти хлеб из "хлебобулки". Когда-то (казалось, что очень-очень давно) на этой самой "хлебобулке" выпекали классные торты "Огонек" и багеты с хрустящей корочкой, теперь оттуда привозили только непропеченные, бесформенные батоны, получить которые было счастьем. За этим "счастьем" мы стояли в очереди долгими часами. Сначала играли в "резиночки", потом сидели на дереве, когда начинало темнеть, играли в прятки. Хлеба все не было и не было.

"Мам, я хочу домой, можно домой?" - канючила Галька, она была чуть младше.

"Ну как же ты домой пойдешь? А хлеба тогда мы меньше возьмем", - отвечала ей мама.

Признаться, улица нам тогда осточертела: буквально несколько месяцев назад мы сюда рвались как сумасшедшие, а сейчас хотелось домой или хотя бы в школу. Сначала отмену уроков мы бурно приветствовали, потом стали тосковать. Приключения надоели – хотелось есть и жить, как раньше.

Как раньше – не получалось. Скоро с меня даже сняли обязанность выносить мусор. До помойки было рукой подать, но бабушка стала ходить туда сама. Я бунтовала, я цеплялась за эту ненавистную когда-то обязанность, чтобы все было как раньше. Мне не позволяли. Бабушка медленно шла с мусорным ведром по пустой улице, а я наблюдала за ней из окна. Однажды она вдруг остановилась, и я заметила, что остановилась она около дядьки, который лежит отчего-то на земле. Она его пощупала и пошла дальше, потом вернулась с пустым ведром, взяла чистую белую простыню из шкафа и снова собралась на улицу. Я бросила к ней: "Бабушка, ты куда?", она отмахнулась. Она пошла к этому дядьке и накрыла его простыней с головой, я видела это из окна. Почему она так сделала, мне не рассказали. Но я все равно поняла. И потом еще очень долго боялась проходить мимо этого места.

Бабушка мой страх уважала; когда мы с ней шли на базар и тащили тяжелые сумки с домашним хрусталем и подписными изданиями на продажу, хоть было и неудобно, но мы это место обходили стороной. Сумки были до того тяжелыми, что ладони резало до крови. Но от легкого товара – золота, серебряной посуды, шелкового постельного белья и вышитых скатертей (мое приданное, если что) мы уже к тому времени благополучно избавились. Остался хрусталь и книги. За книги бабушка переживала больше. Сначала она выбирала те, что были в двойном экземпляре, но в разных изданиях, потом те, что не очень интересные, потом те, которые уже перечитаны десятки раз. Но война все не заканчивалась и не заканчивалась, тогда в ход пошли все остальные.

Как-то вечером она достала с полки восемь новеньких томов с красивыми обложками: "Приключения Томека в стране кенгуру", "Приключения Томека на Черном континенте", "Томек ищет снежного человека", "Томек у истоков Амазонки" и т.д., Альфред Шклярский. Все книги она поставила передо мной:

- Лилька, давай читай, придется их тоже продать, больше уже нечего.

Я начала. А там такие приключения польского мальчика Томека, что у меня дух перехватило! Я читала взахлеб, и было так здорово, что каждую страницу хотелось перечитывать по несколько раз. Бабушка меня торопила, спрашивала каждый день про успехи. Наконец, я закрыла последнюю страницу "Томек в Гран-Чако" и отдала все книги. Бабушка сложила их в сумку, и мы понесли ее на базар. Обычно я тащила тяжелые сумки и просила боженьку, чтобы, когда мы будем возвращаться домой, они были легче. Обычно не помогало, но в этот раз я не просила, а сработало. Всего "Томека" мы продали сразу. Больше о его приключениях я никогда не читала. Когда война, наконец, закончилась, мне было 15, и за плечами имелся такой опыт, что "Томек среди охотников за человеческими головами" меня уже не впечатлял.

Манижа Курбанова, старший корреспондент

Когда началась война, я только окончила университет. Долго искала работу в редакциях, но меня никто не хотел брать: газеты закрывались. Наконец, смогла устроиться секретарем-машинисткой в республиканский центр занятости населения. Эти дни как раз пришлись на конец ноября, когда в город вошли боевики Сангака Сафарова, а в пригороде отбивались отряды Сафарали Кенджаева. Однажды утром я вышла из подъезда своего дома, а навстречу - толпа соседей-мужчин. Они удивились: "Куда идешь?". "На работу", - безмятежно отвечаю. Вдруг старший из них начинает кричать: "Ты что, с ума сошла?! Телевизор смотришь? Не слышишь, как там стреляют?". Мне стало как-то обидно, ведь на работе строго указали: не опаздывать и приходить вовремя.

Городской транспорт работал с перебоями. И я окольными путями, через микрорайоны ходила на работу пешком. Никто тогда не жаловался.

Рядом с домом - в районе Зарафшон - ударами гранатомета разгромили несколько квартир в многоэтажках, так молодые ребята из нашего двора залезали на крыши домов, чтобы хорошо рассмотреть, как стреляют, и сообщали нам, стоящим внизу, подробности. К шуму обстрелов мы как-то уже и привыкли. Вспоминается эпизод: стою и из окна седьмого этажа наблюдаю за картиной: бежит человек в штатском и отстреливается, за ним двое боевиков и тоже стреляют. Эта картинка была реальной, но почему-то кажется, что все это мы воспринимали не по-настоящему, а как в кино. И даже когда на свалке рядом с домом я увидела труп мужчины, завернутый в покрывало, перевязанный телефонными проводами, не могла поверить, что это на самом деле.

…Однажды был случай: вышла после работы на остановку Караболо, а автобус не едет. Толпа людей идет пешком, и я пошла. Вдруг кто-то рядом говорит: "А 25-го и не будет, потому что сегодня бомбили в той стороне и все дома там сровняли с землей". То есть "сровняли с землей" мою сторону. А дома – муж-аспирант. С таксофона до него я так и не дозвонилась. Шла по улице и громко ревела. К счастью, тогда все обошлось.

Еще один эпизод: какое-то время с нами проживали бабушка мужа и две его двоюродные сестры. И как только начинали стрелять, бабушка в первую очередь бросалась к своему узелку с пожитками, а не к внукам. Это меня удивляло. Когда Испечак в очередной раз стали обстреливать с двух сторон, мы спустились с 7-го этажа с бабушкой и девочками и пошли пешком через дома на Первый Советский, к родственникам. Шли долго. Где-то в районе автовокзала, когда даже трактор с прицепленной к нему тележкой не остановился, чтобы подобрать нас, наша бабушка остановилась, не могла идти дальше, устала тащить свой узел. Тогда я в сердцах выругалась, мол, сейчас надо думать о жизни, а не тащить какие-то баулы. И бабушка сквозь слезы мне ответила: "Так ведь это не просто тряпки! Это ткань мне на саван, вдруг я умру по дороге". До сих пор мне стыдно перед этой женщиной, которая уже ушла в мир иной…

Воспоминаний о войне так много, картины всплывают одна за другой. Но, наверное, самое ужасное - это то, как военные события действуют на психику человека, как меняют его. В конце 1992 года, как только в столицу стали прибывать толпы беженцев с юга страны, при Министерстве труда и занятости населения республики было сформировано Главное управление по делам беженцев и вынужденных переселенцев. И я тогда там работала в приемной у начальника управления Химмата Давлатова, печатала и выдавала справки, которые помогли десяткам представителей некоренного населения, то есть русским, татарам, немцам, уехать из страны и получить статус беженца. Приезжают грузовики с беженцами, люди толпами приходят в новое управление, чтобы получить этот статус. Всюду плач, рев, давка… А еще страшные истории. Женщины рассказывали, как сбрасывали детей в реку, потому что больше не было сил тащить их и нечем кормить. Этих женщин ломала война, они приходили с черствыми и бездушными лицами, они не могли больше ни смеяться, ни плакать. Еще я помню историю шести маленьких детей, которых почему-то привезли к нам, и все управление решало, что же с ними дальше делать. У них по дороге скончалась мать, а отец пропал без вести еще раньше. И детей разделили – кого-то взяли родственники, а кого-то определили в детдом. Только последнюю, маленькую шестимесячную девочку, никто не хотел брать, и одна наша сотрудница-азербайджанка загорелась желанием ее удочерить. Пока оформляла документы, появился отец: оказывается, его удерживали почти полгода на каком-то заброшенном заводе. Только чудом ему удалось бежать, и он приехал в Душанбе, чтобы найти свою семью. Как он был потерян, когда узнал о смерти жены и судьбе своих детей. Пожалуй, я тогда впервые увидела, как могут плакать мужчины: когда ему вернули детей, в том числе и маленькую дочку, он заревел как раненый зверь, обнимая и целуя каждого своего ребенка…

Ежедневное столкновение с общечеловеческим горем не могло не сломить и меня, я стала тоже черствой и бездушной. И когда приходили все новые беженцы со своими тяжкими историями, я уже просто не реагировала, механически выполняя свою работу. А мой добрый и сердобольный начальник – Химмат Давлатович старался помочь каждому: деньгами, едой, хотя сам жил на квартире и, по сути, тоже являлся беженцем. И когда однажды он отругал меня за черствость, я ему высказала, что раньше тоже была другой. А потом он и сам признал правоту моих слов: "Ты права, дочка. Я тоже устал от горя и слез. И мне тоже больше никого не жаль"…

…И последний штрих. В конце 92-го я узнала, что жду ребенка. У меня был жуткий токсикоз: хотелось того, чего невозможно было достать - свежих помидоров. Муж бегал по магазинам, но нигде не мог их найти. Вся квартира была заполнена консервированными банками томатов, но они меня не впечатляли - я судорожно хотела свежих помидоров…

И еще помню, как уже в 93-м в переполненном автобусе, увидев меня с животом, люди уступали место, а мне было неловко. Только теперь понимаю, что во взглядах людей того смутного времени, которые вскакивали с мест при виде моего положения, был огонек надежды: несмотря ни на что, жизнь продолжается…