Чтобы освоить и оценить наследие октябрьской революции, лучше игнорировать post factum сочиненную концепцию "советского государства", или искусственную экономическую доктрину, известную под именем "политическая экономия социализма". До того, как советская власть ("госструктура", "госуправление", "госдиректорат") полностью присвоила себе право на социальное изобретательство и оперативные эксперименты в сфере экономической и социальной политики (стратегии), революция была широким потоком и полем интеллектуальных инициатив, хотя, как правило, так и не стартовавших. Среди их агентур были упомянутые в прошлой заметке децисты - группа, первоначально называвшаяся "группой демократического централизма", или сокращенно ДЦ (откуда и слово "децисты"), позднее известная как "рабочая оппозиция" во главе с Тимофеем Сапроновым и Владимиром Смирновым. Эта группа всерьез отнеслась к попытке найти альтернативную форму демократии, отличную от той, которую марксисты называли "буржуазной", а магистральная политология называет чаще всего "представительной", "либеральной", "конкурентной". В то же время эта форма отличалась и от "народной демократии", которую создал официальный Кремль и которую Яков Тальмон назвал "тоталитарной демократией".

Умственная продукция децистов скудно документирована. Их политическую программу приходится реконструировать, почти как древнюю культуру - буквально по нескольким черепкам[1].

Ее центральное понятие - "диктатура пролетариата". Это очень скомпрометированное понятие рутинно ассоциируется с авторитарным правлением и насилием. Но это недоразумение. Конечно, в первые годы революции практиковался "красный террор", но он был имманентен не "диктатуре пролетариата", а войне за утверждение этой диктатуры. А сталинские массовые репрессии начались тогда, когда "диктатура пролетариата" уже официально была пройденным этапом. Советское общество было оформлено Конституцией - "самой демократической в мире". Если же она и оставалось диктатурой, то диктатурой кого угодно, только не пролетариата, на чем и настаивали децисты. В их же интерпретации "диктатура пролетариата" предполагала именно прекращение репрессий. Они понимали "диктатуру" только как ограниченное избирательное право с целью обеспечить политическое господство рабочего класса. То есть как аналог и антипод "диктатуре буржуазии" с ее точно так же ограниченным (вплоть до 1920-х годов) избирательным правом. Иными словами, децисты под этикеткой "диктатура пролетариата" попросту понимали цензовое избирательное право - только ценз был другой, не в пользу буржуазии.

В документах децистов нет ничего, что указывало бы на их намерение уничтожать враждебные классы, морально ущербные (с их точки зрения) уклады и попросту несогласных с властью нонконформистов. Монополию на власть, по их замыслу, предстояло использовать так:

"Задача заключается в том, чтобы исследовать, в какой последовательности и в какой связи будут изживаться капиталистические отношения (в том числе и в так называемом "социалистическом секторе"), это во-первых, и, во-вторых, как должна быть построена система диктатуры пролетариата для того, чтобы противоречия, неизбежно возникающие на почве остающихся и неизбежных капиталистических отношений, могли мирно разрешаться и изживаться, ибо такое мирное изживание и разрешение после установления диктатуры вполне возможно"[2] (курсив мой. - А.К.).

Эта "диктатура пролетариата" логично предполагала, что политические партии не допускаются, кроме одной - партии, которая осуществляет диктатуру. Само собой, если общественные классы, не адекватные социалистическому укладу, лишены политических прав, то, естественно, никакие другие легальные партии невозможны - их даже запрещать не надо. Но децистам казалось, что дело в молодом Советском государстве идет именно к многопартийности:

"Что же произошло с советской демократией? Здесь мы [...] сделали огромный шаг "вперед" по пути расширения избирательных прав для верхов мелкой буржуазии. Даже т. Карпинский, которого никто не подозревает в принадлежности к оппозиции, должен был дать нашей политике в этой области следующую характеристику: "Картина совершенно ясная - картина безудержной эволюции в сторону буржуазной демократии, начинающаяся представлением политических прав отдельным слоям согласно земельному кодексу и кончающаяся правами для всей прогрессивной аграрной буржуазии""[3] ("Большевик". № 13)".

Но если при этом возникновение других (классовых) партий блокировано, то возникает еще одна, может быть, даже более опасная угроза:

"ВКП является господствующей и притом единственной легально существующей партией в стране, между тем наше советское общество есть классовое общество, и, как во всяком классовом обществе, в нем существует классовая борьба, которая вследствие единственности компартии не может принимать форму борьбы партий, и поэтому она выливается в форме внутрипартийной борьбы"[4].

В результате, как снова и снова повторяют децисты, партия пролетариата попадает в руки чуждого элемента и перерождается, а "диктатура пролетариата" превращается в диктатуру мелкой буржуазии, которая, по их представлениям, контрреволюционна, что фактически означает "термидор".

Казалось бы, если все так и есть, то самое время требовать многопартийности, выйти из переродившейся партии и создать заново настоящую партию трудящихся. Но, нет, этого децисты не хотели:

"Приписывание нам идеи "второй" партии есть клеветническаяпостановка вопроса, и притом украденная... у Сталина. На самом деле автором идеи о второй партии является прежде всего Преображенский, который года два тому назад усиленно проповедовал, почему бы нам не иметь двух пролетарских партий, из которых одна стояла бы у власти, а другая была в оппозиции, причем они время от времени сменяли бы друг друга - наподобие английских либералов и консерваторов. Затем о том же болтал Рыков в 1926 году, предлагая исключить [из ВКП(б)] илегализовать оппозицию. Эту величайшую пошлятину, которая считает возможным построить государство пролетарской диктатуры по образцу буржуазной парламентарной республики, вы обвинением во "второй" партии пытаетесь приписать нам"[5].

Но децисты, судя по всему, все-таки отдавали себе отчет в том, что "буржуазная демократия", что бы о ней ни думать, благодаря имманентной ей межпартийной конкуренции, худо-бедно обеспечивала какой-то контроль над властью. А вот у однопартийной "диктатуры пролетариата" изначально не было этой возможности, и это надо было как-то компенсировать. Так появляется другой принципиальный тезис децистов.

Основной вопрос сохранения пролетарской диктатуры, как считали они, "это правильное соотношение между партией и государством через партию пролетариата"[6]. Теперь, по их мнению, сложились совершенно неправильные отношения между ними. В комментарии к документу группы Троцкого "На новом этапе" читаем:

"О двоевластии сами авторы документа говорят совершенно определенно,.. касаясь взаимоотношений партийного и советского аппарата: "Все труднее становится ответить на вопрос, кто руководит, партаппарат госаппаратом или наоборот". Это и есть двоевластие"[7].

Две власти сливаются, вместо того, чтобы оппонировать друг другу. Как они должны разделять власть, ясных представлений у децистов, кажется, не было. Такое впечатление, что они отводили партии роль контролера исполнительной власти профессиональных экспертов. Партия оставалась директивным институтом, определявшим самые общие (этические) принципы воспроизводства общества[8].

Но саму партию как агентуру "диктатуры пролетариата" тоже надо было как-то контролировать. Внешний контролер партии в этой политической программе был невообразим. Оставалось одно - самоконтроль. Необходимость своего рода "внутренней полиции" ВКП(б) всегда сознавала, для этого и существовала Центральная контрольная комиссия (ЦКК). Но, как считали децисты, на деле она была не адекватна своим задачам:

"Вся деятельность ЦКК является чудовищным извращением того, что предлагал Ленин в своих последних статьях: вместо того, чтобы "внимательно следить за всеми обстоятельствами, из которых может вытечь раскол", вместо того, чтобы "составить сплоченную группу, которая, невзирая на лица, должна будет следить за тем, чтобы ничей авторитет не мог помешать им сделать запрос, проверить документы и вообще добиться безусловной осведомленности и строжайшей правильности дел" (Ленин, "Как нам преобразовать Рабкрин"), она стала на деле орудием Политбюро для расправы с оппозицией, подсобным органом фракционной борьбы. Нужно в корне изменить деятельность Контрольных комиссий, сделать их на деле орудием контроля рабочих-партийцев над деятельностью партийного и государственного аппаратов" (с. 123).

И поэтому децисты отстаивали принцип, зафиксированный в самом первоначальном самоназвании их фракции и лежавший в основе устава ВКП(б) с самого ее возникновения. Формула "демократический централизм" подразумевает два свойства партии как корпорации. С одной стороны, "централизм" предполагает обязывающий характер всех решений, принятых центром. А с другой стороны, демократизм партии означает, что все решения принимаются в результате предварительной свободной дискуссии и последующей критики внутри партии. Постленинская ВКП(б) никогда не отказывалась от принципа "демократического централизма", но фактически реализовала только одну его половину и совершенно саботировала другую. Диагноз децистов: "Установилось самодержавие партийного аппарата" (c. 119).

Децисты требовали реализации доктрины в полном объеме. Они требовали "внутрипартийной демократии". В их дискуссионной декларации (параграфы 4-6) это выглядит так:

"Обеспечить всем партийным организациям и членам партии право постановки и обсуждения внутри партии устно и печатно, как в одиночку, так и коллективно всех вопросов партийного, советского, профессионального, хозяйственного и кооперативного строительства, деятельности Коминтерна, положения в отдельных его секциях и т.п. Всякие репрессии, применяемые против выступающих членов партии, должны караться как преступления против партии... Предоставить право членам партии распространять свои рукописи среди членов партии, если почему-либо их окажется невозможным поместить в партийной прессе... Пересмотреть устав партии и отменить все принятые за последние годы постановления, которые искажают принципы внутрипартийной демократии и ведут к уничтожению выборности парторганов и обезличению их и всей партии, в частности: восстановить полностью и безоговорочно выборность всех парторганов снизу доверху и отменить утверждение секретарей бюро ячеек и других парторганов и лиц вышестоящими комитетами (в том числе и Центральным комитетом)" (с. 122-123).

***

Идеи группы демократического централизма (рабочей оппозиции) не вызвали интереса у исследователей Русской революции. Само существование этой группы едва отмечается на периферии истории СССР или истории партии в контексте фракционной внутрипартийной борьбы или сталинских репрессий. Официальная история партии самым абсурдным образом изображала эту группу как контрреволюционную. Альтернативная историография СССР и КПСС (ВКП(б)) относилась к ней снисходительно как к романтически-радикальному и заведомо обреченному крылу партии. Их неуспех в тогдашних условиях в самом деле кажется неизбежным и задним числом легко объясним, но это вовсе не значит, что их идеи были пустыми идеологическими фантазиями. Это станет, я надеюсь, хорошо видно, если перенести их из контекста традиционной политической историографии в контекст истории идей, а точнее, истории политической мысли, что, пожалуй, самое уместное в год столетия Русской революции, когда мы начинаем, наконец-то, всерьез обдумывать ее наследие.

Тогда децисты оказываются пионерами того, что теперь называют "делиберативной демократией", или "демократической делиберацией", или просто "делиберацией", а также "коммуникативной" или "дискурсивной" (Джон Дьюи, Юрген Хабермас) демократии,

Они не знали, что близкие им идеи предлагались в разные времена такими, казалось бы, разномыслящими философами, как Аристотель, Жан-Жак Руссо и Джон Стюарт Милль. Они возрождали в 1920-е годы - одновременно с Джоном Дьюи - эту забытую к тому времени концепцию. В 1980-е она была вновь востребована благодаря авторитетным инициативам Юргена Хабермаса и Джона Ролза и теперь оказывается магистральным направлением нормативной политической теории, и в частности теории демократии.

Децисты настойчиво выдвигали на первый план проблемы "внутрипартийной демократии", воплощаемой в непрерывной дискуссии, что и есть делиберация. Сталинская клика уверяла, что они хотят превратить партию в дискуссионный клуб. Конечно, именно этого они и хотели. И то же самое предлагают теперь адепты делиберативной демократии.

Эта концепция демократии кажется легкой добычей для критики. Кремлевская партийная элита уверяла, что непрерывная дискуссия парализовала бы ВКП(б) как агентуру действия par excellence. Ее нынешние критики, явно считая так же, чаще, однако, повторяют менее тривиальный аргумент, уверяя, что попытка управлять через дискуссию, а не через уполномоченное большинством правительство приведет только к обострению отношений между непримиримыми меньшинствами.

Эти соображения не беспочвенны. Децисты во всяком случае почти не уделяют внимания проблеме прекращения дискуссии и способа подведения ее итогов. Среди их требований нет никаких предложений на этот счет. Можно думать, что они не сомневались в рациональности и эффективности окончательных решений, принятых привычным большинством голосов. Можно думать, что в условиях сталинского "термидора" (в их понимании) они были больше озабочены полным прекращением полноценной делиберативной процедуры внутри партии. Быть может, они считали, что эта проблема, как и все другие, будет осознана и решена в ходе самой дискуссии, экспериментально и рефлексивно.

И также можно догадываться, что они верили в естественное исчерпание дискуссии при полном согласии дискутирующих, поскольку единственно правильное решение существует и оно неизбежно должно быть найдено. И марксистская партия рабочего класса как универсального класса и агентуры объективного знания есть как раз такой делиберативный форум, на котором это и должно происходить. В философском плане это их позитивистски-марксистское убеждение кажется теперь неосторожным по меньшей мере. Нынешние разработчики концепции делиберативной демократии смотрят на возможность такого исхода делиберации гораздо более скептически. Но, что какие-то проблемы могут быть решены и должны решаться в совместном поиске истины, очевидно и для них. И одна из задач делиберациии (я рискнул бы сказать, ее основная задача) как раз выяснить, какие именно. В современных разработках делиберативной процедуры классификация проблем по способу их решения - от директивно-экспертного до чисто интуитивно-экспериментального или даже решения по жребию - занимает заметное место.

Но, какова бы ни была техника завершения делиберации, должно быть обеспечено ее качество: 1) качество правил делиберации как процедуры и 2) качество самой делиберации (дискуссии).

В первом случае речь идет о гарантированной для всех номинальных участников делиберации возможности выражать свое мнение и иметь доступ ко всей необходимой информации - то, что децисты называли "внутрипартийной демократией". Это очень важная, хотя и тривиальная сторона дела. В работах современных комментаторов делиберации она не обсуждается так горячо, как в дискурсе децистов, по простой причине. Эта гарантия более или менее имеется в партийно-представительных ("либеральных") демократиях, но ее не было и в помине в СССР и даже внутри ВКП(б) к концу 1920-х годов.

Во втором случае речь идет о свойствах делиберативного дискурса. В современных работах прежде всего указывается, что делиберация - это не иррациональное внушение, а рациональная аргументация:

"В хорошей делиберативной системе убеждение, выдвигающее релевантные соображения, должно заменить подавление, неприятие и бездумное игнорирование. […] В здоровой делиберативной системе принимаются во внимание, продумываются, взвешиваются и дебатируются релевантные соображения со всех точек зрения"[9].

А вот что имел сказать по этому поводу главный теоретик децистов Владимир Смирнов:

"Надо только как следует сообща продумать эти вопросы. Именно продумать, а не продискутировать, т.е. обсуждать их не для того, чтобы сформулировать разные точки зрения, а для того, чтобы найти совместно общую. Я уверен, что этого можно достигнуть, если только не превращать этого обдумывания в спор" (курсив мой. - А.К.) (c. 138).

Или еще одно извлечение из документов децистов:

"Задача заключается в том, чтобы исследовать, в какой последовательности и в какой связи будут изживаться капиталистические отношения (в том числе и в так называемом "социалистическом секторе")" (курсив мой. - А.К.) (c. 309).

Из этих высказываний видно, что децисты, концептуализируя партию ВКП(б) как "дискуссионный клуб", были озабочены не только, и даже не столько, свободой слова и правами человека как моральными ценностями, сколько убеждением, что правильное решение нуждается в понимании проблемы, а его можно достигнуть только в ходе совместного размышления, как это происходит в сфере научного знания. Это не случайно, поскольку согласуется с представлениями марксистов о своем учении как о науке и о построении социализма (коммунизма) как об интеллектуальной задаче.

Это представление поразительным образом совпадает с одним из центральных тезисов современных концептуализаций делиберативной демократии. Он приписывает делиберации именно познавательную функцию и постоянно муссирует эпистемологическое обоснование делиберации, в отличие от условно-формального обоснования решения большинством голосов.

Но если так, то совершенно ясно, что в делиберации могут участвовать не все, а только те, кто способен соблюдать эти правила. Отсюда еще одно важное сходство дискурса демократического централизма и делиберативной демократии. Обе концепции выглядят на самом деле не очень-то демократическими, во всяком случае не более демократическими, чем реальная партийно-представительная демократия. Они тяготеют к элитизму.

Делибератисты почти не скрывают своего скептического отношения к идеально-всенародному участию в управлении обществом[10]. Им кажется, что оно и невозможно, и нежелательно, разве что очень косвенное в виде номинирования (тем или иным способом) участников делиберативной процедуры. Хотя они никогда как будто не призывают к формальному отстранению широких масс от делиберации, они явно с облегчением думают, что широкие массы устранятся из сферы делиберации сами. Просто в силу своей некомпетентности и незаинтересорванности. Они также любят рассуждать об очищении делиберации от предвзятых и предрассудочных мнений, а это фактически означает дискриминацию их агентур. Децисты в этом отношении более радикальны и откровенны. В их рассуждениях фигурирует только один легитимный форум - сама партия. Во всяком случае пока сохраняется "диктатура пролетариата". А остальная публика игнорируется по причине ее классовой природы и, соответственно, "ложного сознания".

***

В этой заметке мне хотелось только показать, что в ходе октябрьской революции рождались важные идеи, которые теперь доминируют в магистральной политической мысли, и напомнить на примере децистов, что творческое наследие революции все еще должным образом не обозначено и не оценено. Но если концепция демократического централизма и есть в сущности концепция делиберативной демократии, то это совпадение выглядит вполне интригующим образом. Как и всякое возвращение к давно забытому. Ведь именно такие повторные попытки реализовать не реализованные ранее идеи указывают на то, что в них есть потребность и что они только ждут своего часа. Обсуждать теперь перспективы делиберативной демократии я не могу, но все же сделаю одно замечание, чтобы наметить траекторию такого обсуждения.

Среди многих двоичных атрибутирований демократии, есть и такая: согласительная и соревновательная демократия[11]. Демократия децистов - согласительная. То есть та самая, которую Яков Тальмон[12] обнаружил у радикального крыла Французской революции и окрестил "тоталитарной".

Обратим теперь внимание на то, что первая серьезная попытка реализовать согласительную демократию имела место в ходе октябрьской революции в самой начальной фазе становления нового государства. В исполнении сталинских аппаратчиков она под этикеткой "народная" выродилась в примитивный репрессивный режим, что только укрепило репутацию альтернативной "соревновательной" демократии ("либеральной" в терминологии Тальмона), как будто бы окончательно похоронив концепцию демократии "согласительной".

Но вот теперь она возрождается в условиях зрелой (перезрелой?) еврогосударственности как сознательное намерение заменить партийно-представительную, то есть в сущности соревновательную, демократическую практику делиберативной, то есть в сущности "согласительной". Что же это значит? Исторический реванш?

И да, и нет. Дело в том, что делиберативная ("согласительная") демократия как доктрина вовсе не обнаружила своего качественного превосходства над партийно-представительной ("соревновательной"). Этого не могло случиться, потому что у нее никогда не было такого шанса. Произошло нечто иное. В исторически самой недавней фазе становления соревновательной демократии она сама собой метаморфировалась в согласительную. Колоссально расширилась зона объявленного и необъявленного консенсуса внутри правящего истеблишмента в декорациях партийно-представительной политической сферы. В ней господствует центризм. Партии власти так себя и обозначают: правоцентристская и левоцентристская. В этом смысле действительно согласительная демократия берет реванш.

Но этот согласительный центризм основан не на делиберации, а на компромиссе интересов в результате торга и сделок. И если обществу предстоит выбирать, то уже не между согласительной и соревновательной демократией, а между двумя вариантами согласительной. Это, однако, не доктринальный выбор. Нынешний вариант согласительной демократии - результат социогенеза. Теперь нужно догадываться, в каком направлении этот социогенез разворачивается.

В русле того же социогенеза появился даже так называемый "радикальный центризм", в сущности гипостазирующий возникшую практику с намерением ее увековечить. Если это произойдет, то такая договорно-согласительная демократия, как центризм, особенно институционально оформленный, вполне может эволюционировать дальше в сторону порядка сталинско-кремлевского или фашистского типа (если это разные вещи), пусть и без грубой репрессивности. Сталинский режим, кстати, децисты называли тоже "центризмом". И неустанно обличали его, придавая этикетке "центризм" определенно негативный смысл.

"Политика центризма состоит в маневрировании между пролетариатом и буржуазией" (с. 14).

"Центризм боится резких поворотов" (с. 232).

"История не знает таких примеров, когда бы центризм представлял собой принципиально выдержанное и устойчивое течение" (с. 232).

"Если проследить за тем, как проявлял себя во все времена и при всяких условиях центризм, и на основе этого дать ему соответствующее определение, то оно - определение - выразится в одном всего лишь слове: болото" (c. 232).

Риторика этих пассажей подчеркивает эфемерный или тупиковый характер такого центризма. В процессе эволюции он выглядит скорее как пауза, нежели событие, тем более завершающее эволюцию, как соблазнительно думать. Этой мысли не избежали ни храбрые децисты, ни легковес Фукуяма, ни тяжеловес Хайек. Это представление легко иллюстрировать обильной фактурой, где сталинскому монстру принадлежит почетное место.

Но фактура фактурой, а упрямая теория подсказывает нам, что центризм как согласительная демократия на основе сделки-компромисса все-таки не эволюционная ловушка и сам может метаморфироваться в согласительную демократию на основе делиберации, подобно тому, как соревновательная демократия метаморфировалась в сторону согласительной.

Это возможно. Но только при одном условии. Если она не закроетделиберацию, как в свое время сделала сталинская клика. Потому что делиберация - это не просто процедура эффективного управления. Это непременный эпифеномен эволюции. И, если угодно, агентура эволюции. И более того, жизненное проявление человеческой общности. Deliberamo ergosumus.

[1] Поиски в архивах, может быть, пополнят наши знания, но в моем распоряжении был только сайт "Документы демократических централистов (1920-е гг.)" (https://leftcom.files.wordpress.com/2011/10/collection-of-documents-on-t...). Именно на этот ресурс я и буду в дальнейшем ссылаться. Приношу свою благодарность составителям этой публикации.

[2] Из письма Т. Смирнова Карлу Радеку [март 1928 года]. С. 309.

[3] Апелляция В.М. Смирнова на постановление МКК ВКП(б) [30 сентября 1926 года]. С. 58.

[4] Из документов, распространяемых децистским Центром в Москве и других городах [август 1928 года]. С. 17.

[5] Письмо Карлу Радеку [11 сентября 1928 года]. С. 316.

[6] Смирнов Т. Критика программы Коминтерна [14 августа 1928 года]. С. 278.

[7] Старые ошибки на новом этапе. С. 68.

[8] Так это как будто выглядит теперь в Китае. Эти отношения напоминают отношения между церковью и светской властью в средневековой Европе (традиционном обществе), как бы они ни были коррумпированы материальными интересами партии или церкви. Еще один аналог - иранский "вилаят-аль-факих". Это аналогия не обязательно только структурная, если согласиться, что нормативный марксизм, особенно в интерпретации Ленина, был-таки религией - квазирелигией, светской религией. И если бы он окончательно оформился как религия, оставив, так сказать, "кесарю кесарево", то история СССР, а то и всего мира после, допустим, XV съезда ВКП(б) выглядела бы иначе. Более благообразно или менее, другой вопрос, но иначе.

[9] Mansbridge J., Parkinson J. Deliberative Systems. Deliberative Democracy at the Large Scale. New York: Cambridge University Press, 2012. P. 5, 8.

[10] Здесь уместно на всякий случай напомнить, что речь в этой заметке идет о делиберации в национальной политической сфере. На самом деле практика делиберации гораздо более привычна в любых ассоциациях и организациях, начиная от античного полиса и кончая советами директоров корпораций, то есть везде, где практикуется коллегиальность руководства (даже авторитарного), где накоплен ее огромный опыт, как позитивный, так и негативный. Он не может быть бесполезным для разработок делиберативной демократии в политической сфере большой гражданской общности. Но сейчас, повторяю, речь не о нем.

[11] Эти слова я выбираю для перевода дихотомии, предложенной уже давно Джейн Мэнсбридж: "унитарная" (unitary) демократия в противоположность "оппонирующей" (adversary) (Mansbridge J. Beyond Adversary Democracy. Chicago: University of Chicago Press, 1983). Я руководствуюсь при этом только моим лексическим вкусом - ничем больше.

[12] См.: Кустарев А. Сто лет советской демократии // Неприкосновенный запас. 2017. № 5(115). С. 3-12.

Александр Кустарев

"Неприкосновенный запас" 2017, №6
[стр. 3 – 12 бумажной версии номера]