После Каримова. Узбекистан в эпоху перемен

На выходе с трапа самолета еще до паспортного контроля всех прилетающих в ташкентский аэропорт имени Ислама Каримова встречает женщина с видеокамерой в руках. Она одета в белый халат и напоминает врача, исследующего пациентов, спускающихся по лестнице с сумками и чемоданами. Ей не очень хочется выполнять непонятные обязанности, она часто отворачивается и смотрит в огромные окна аэропорта. Попасть к ней в кадр неприятно, и люди в такие моменты инстинктивно начинают двигаться быстрее. Перед стойкой паспортного контроля немного нервный, но вовсе не сонный в пять утра пограничник молча ставит штамп и даже не спрашивает о цели приезда. В огромном холле аэропорта крохотными из-за размеров зала кажутся два аппарата проверки багажа и несколько милицейских и пограничников рядом с ними. Больше никого нет, и это пугает: ни встречающих, ни провожающих, ни таксистов, вообще больше никого. Они стоят за забором, узкий проход в котором охраняет милиция. Люди в зеленой форме и кепках улыбаются, они расслаблены.

Позже выясняется, что оба железнодорожных вокзала Ташкента такие же пустые, туда никого не пускают, а пассажиров – только непосредственно перед поездом. На Южном вокзале, новом, только что отремонтированном, пассажиры понижают голос, пугаясь того, как слова гулко разносятся в безлюдной пустоте. "А почему у вас вокзалы все пустые и людей сюда не пускают?" – спрашиваю я милицейского. Он проверяет паспорт, билет и одновременно отвечает: "Из соображений безопасности". "Так зачем тогда его строить нужно было, если он пустой?" – удивляюсь я. "Проходите пожалуйста".

Если снова выведут в поле врачей, учителей, детей, то значит все осталось по-прежнему

Безопасностью в Узбекистане оправдывается очень многое странное, причем это зачастую связано с угрозами, не имеющими отношения к стране. Например, вокзалы и аэропорт Ташкента пустуют с зимы 2013 года, когда взрывы прозвучали в Волгограде. Впрочем, в Ташкенте теракты тоже не редкость. В 1999 году погибли 16 человек, потом была серия терактов в 2004-м, когда погибло почти полсотни человек, вместе с террористами, и в 2015-м взрыв на рынке Чорсу без жертв. Во всех случаях власти Узбекистана публично обвиняли "исламистов" и своих политических конкурентов. В 1999 году, перед президентскими выборами около здания кабинета министров на площади Независимости взорвалась машина. Ислама Каримова в здании не было, но он появился сразу же после взрыва, чтобы заявить, что его пытались убить исламисты партии "Хизб ут-Тахрир", Исламского движения Узбекистана и члены партии "Эрк", которая являлась демократической и к религиозным активистам отношения не имела. Зато партия выставила на президентские выборы в 1991 году единственного оппонента Каримову – Мухаммада Салиха, который, судя по отчетам наблюдателей, победил, но подсчет контролировал Каримов. Ни одного доказательства, что "Хизб ут-Тахрир" или "Эрк" имели отношение к терактам, нет ни в одном случае, но это не помешало Каримову запретить и ту, и другую партию и преследовать ее членов. Салих в 1992 году был арестован, но сумел бежать и живет сейчас в полутора часах езды от Стамбула.

"Некоторые наши сторонники говорили, что мирным путем этот режим не победить. Когда нет выборов, нет законности, остается лишь один путь – вооруженной борьбы. Но мы на него не встали, – говорит он мне при встрече. – Я долго думал, правильно ли мы тогда поступили, и каждый раз прихожу к выводу – правильно. И хотя мы не добились цели, не получили власть, но наша совесть чиста и против народа мы ничего плохого не сделали". До недавних пор в Ташкенте публично заявляли иначе. В декабре 2016 года Каримова сменил Шавкат Мирзиеев, и страна начала стремительно меняться внешне. Для Салиха, впрочем, пока что ничего не изменялось, хотя его имя исчезло из списка разыскиваемых Интерполом.

После терактов 1999 года, о которых даже участники говорили, что они были инспирированы спецслужбами, чтобы использовать для подавления оппозиции, установился режим неограниченной власти Ислама Каримова. Оппозиция была фактически запрещена, члены "Хизб ут-Тахрир" находились в глубоком подполье, но безопаснее не становилось и милиции на улицах было все больше.

Милицейские, встречающие приезжих в аэропорту и на вокзалах, носят зеленую форму, хотя весной 2017 года была утверждена программа по реформированию органов внутренних дел. Предполагалось, что форма тоже будет новой, но спустя год осталась той же. Они стоят через каждые несколько десятков метров на перекрестках улиц, у административных зданий патрулируют залитые светом и жарой площади группами, у подземных переходов дежурят возле старых дисковых телефонов, но ничего не делают, только потеют. Создается ощущение, что им приказали не беспокоить туристов, но зачем они нужны в таком количестве – непонятно. "Зачем столько милиции на улицах, если они бездельничают?" – спрашиваю местного журналиста. "А куда их деть, – разводит он руками. – Постепенно сократят и пристроят, но сразу столько безработных экономика не потянет".

Здесь любые запреты и ограничения можно обойти, если знать как

Таксисты сразу после выхода из аэропорта так же навязчивы, как и везде. Обменять доллары на сумы можно было сразу по прилете, до паспортного контроля, но об этом никто не предупредил и вернуться нельзя. Несколько месяцев назад в Ташкент зашло "Яндекс.Такси", и приложение работает почти без сбоев. Во всех остальных случаях "такси – это наш общественный транспорт", – говорит мне местный журналист и фотограф Тимур Карпов. Официально для перевозок пассажиров нужно получить лицензию, но на это никто не смотрит, и таксуют, кажется, абсолютно все. Это еще одна характерная черта Узбекистана – здесь любые запреты и ограничения можно обойти, если знать как. Через несколько дней появляется ощущение, что половина страны в "серой зоне" и бытовая коррупция – это лишь инструмент, чтобы обойти зачастую абсурдные запреты. С другой стороны, их легко использовать. В январе 2017 года правозащитник из Джизака Уктам Пардаев, который мониторит использование принудительного труда на хлопковом производстве, был задержан, когда решил подвезти четверых голосовавших на дороге. Денег он не просил. Они сели в машину, которую тут же остановили сотрудники налоговой. Пардаева оштрафовали. Случилось это после того, как правозащитник помог France24 снять сюжет в Узбекистане. В Ташкенте, где мы встретились в кафе, он рассказывает о принудительных "субботниках" учителей, которых хокимы – главы местных администраций – вынуждают собирать металлолом всем классом и мести улицы вокруг школ. Когда заходит официантка, замолкает и фотографироваться не соглашается. Принудительный труд, в том числе и детский, особенно при сборе хлопка, кажется, был в Узбекистане всегда. Кабинет министров официально запретил его в августе 2017-го, но на прополку в Джизакской области в мае снова вывели учителей и врачей. Через два дня информация об этом дошла до Ташкента, было разбирательство, и на поле остались только наемные рабочие.

"А вы откуда?" – стандартно спрашивает таксист. "Из Украины", – по привычке отвечаю я. "Аааа… – тянет он задумчиво. – У вас там бардачок, да?" – "Нет, – говорю. – Это война называется". После этого я везде говорю, что из России, а когда узнаю про прямой поезд Ташкент – Саратов, еще и добавляю название родного города, наверное впервые. В Бухаре таксист начал с того же самого вопроса, а потом уточнил: "А, из России… А из Москвы или Киева?"

Никто не знает, насколько эти изменения всерьез и когда все может закончиться

"Туристов много стало. Из-за рубежа приезжают, из Украины, из России. Но из России – это наши, конечно, не заграница. – Немного помолчав, решает добавить. – Ну, наши были в советское время, – снова задумывается и, окончательно запутавшись, говорит: – Ну и сейчас они тоже наши". Заплатить нужно всего девять тысяч сум, но у меня только доллары. Даю таксисту два, – это больше, чем нужно, но как сделать по-другому, я не знаю. "Это много, – говорит он. – Запиши мой номер в телеграме, как отдохнешь – напиши, я приеду и проведу экскурсию, отвезу, куда захочешь, и отдам один доллар". Так говорил каждый встреченный таксист, отказаться было невозможно и телефоны в телеграмме копились. Телеграмом тут пользуются все. В железнодорожной кассе не было билетов, и старушка-кассир предложила мне оставить паспорт, чтобы оформить снятые с брони билеты за час до поезда. "Вы что, – говорю. – Как же я вам паспорт свой оставлю?" Она показывает стопку из десятков паспортов и предлагает записать ее номер в телеграме, чтобы она написала мне, когда появятся билеты. Записываю и выхожу, недоумевая, куда за два дня до отправления делись билеты. Тут же подходит мужчина с осторожным взглядом, спрашивает, куда мне нужно, и предлагает купить билеты у него. Называет цену в два раза больше, чем в кассе, мы торгуемся, он сбивает цену, кажется, жертвуя своей выручкой. Переговоры проходят на глазах равнодушного милиционера. Едем в дальние кассы, там такие же мужчины берут мой паспорт и уходят с ним к кассам, возвращаются уже с билетом. Таких, как я, много, никто не обращает на это никакого внимания. Те, кто покупает билеты, терпеливо ждут, когда мужчины с пачками паспортов лезут к окошку, оттирая их из очереди. "Билеты скупают туристические фирмы, – поясняет мне один из мужчин, он звено в цепочке между тем, с кем я договаривался, и тем, кто отнес мой паспорт в кассу. – Мы покупаем у них втридорога и уже продаем вам". Он кажется недовольным: мой продавец тихо назвал ему сумму с учетом наших торговых споров; но все равно натянуто улыбается – гостеприимство.

Поезд до Бухары – скоростной, испанского производства "Афросиаб", по имени легендарного самаркандского царя, – гордость Узбекистана. С вытянутым носом, похожий на утку поезд разгоняется больше 200 км/час, по-европейски комфортный, с бесплатными круассанами в бумажном пакете, на котором написано на русском: "Начни утро по-французски". Новый поезд часто трясет на старой ветке Закаспийской железной дороги. Кроме покупки билетов нужно зарегистрироваться у девушки из милиции, которая, улыбаясь, переписывает фамилию из паспорта в журнал от руки. На входе милиционер смотрит в паспорт, широко улыбается и спрашивает: "У вас же чемпионат, зачем вы к нам приехали?" Пытаюсь отшутиться, что не люблю футбол, встречаюсь с непониманием и ухожу на перрон. Этот вопрос я потом услышал 19 раз. Сначала всегда спрашивают: "Откуда вы?", а потом это.

"Мы все болеем за Россию, – говорит каждый, кто вспоминает в разговоре о футбольном чемпионате. – Это же наши". Впрочем, забыть о чемпионате не удается при всем желании: футбол транслируется в каждом кафе и ресторане, в каждой ремесленной мастерской в Бухаре и холле любого отеля. "Так интересно, нас не пускают посмотреть чемпионат, – говорит мне таксист в Самарканде. – А вы сами оттуда к нам приехали. У меня был билет на финал, представляете, но меня выгнали, потому что лет пять назад я гнал машину из России и сломался возле Камышина, не успел вовремя уехать. А теперь мне припомнили и выгнали, пока чемпионат не закончится. Много наших выгнали". "России очень нужно было показать себя во время чемпионата, а деньги решают многое", – говорит хозяин гостиницы в Бухаре, когда речь заходит о первых победных для российской команды матчах. "Хотите сказать, что результат проплаченный?" – спрашиваю я. "Сами судите, слабая команда – и вдруг такие результаты, – осторожно отвечает он. – Посмотрим, насколько хватит денег". Но его мнение в Узбекистане не популярное. "Да вся Центральная Азия болеет за Россию, – утверждает женщина в лавке с одеждой, пока я примеряю шелковую тюбетейку. – Оттого она и побеждает". Постоянные разговоры о футболе раздражают, но даже старики, которые вечно сидят возле двери своего дома, останавливают туристов вопросом, за кого они болеют, обязательно добавляя, что они-то за Россию, конечно.

В маленькой мастерской в Бухаре, где девочки ткут ковры по два сантиметра в день, тоже транслируют футбол. Руки неуловимо летают вдоль натянутых нитей, девочки сосредоточены и молчаливы. Двое мальчиков в это время смотрят на экран висящей на стене плазмы. "Ты за кого болеешь?" – обреченно спрашиваю одного из них, понимая, что от футбола мне и здесь не скрыться. "За Бельгию", – отвечает он, не отводя взгляда от экрана. 8 июля я нашел в Самарканде отличную пивную, куда хозяин – таджик, всю жизнь проживший в Узбекистане, – привозит разливное пиво с чешско-узбекского завода "Пульсар". В пивной было тихо и мрачно. "Вчера вечером, – объясняет мне хозяин, – здесь было все забито. Когда Россия проиграла, было немного шумно. Кричали очень долго, ругались. Кто-то плакал". Он постоянно зовет своего племянника из-за стойки, чтобы подлить мне пиво, и не отпускает, пока до поезда не остается двадцать минут. Его брат сидит с нами за деревянным столом на улице. "Я отсюда никуда не летаю, знаешь почему? – спрашивает меня. – Потому что аэропорт имени Каримова! Я туда даже заходить не хочу. Он столько жизней испортил. Может, ты "оттуда", – закатывает он глаза и, наверное, он говорит о спецслужбах. – Но я скажу: это очень хорошо, что он наконец умер! Мне никакого житья не было при нем, постоянно преследовали". – "А чем вы занимались?" – "Ну, разным, – мнется он. – Валютой торговал, бизнесом разным". Его брат настроен к Каримову спокойнее, но он ничем нелегальным и не занимался, судя по рассказам. Мы с трудом прощаемся, хозяин пивной запрещает мне платить и потом будет постоянно присылать в Телеграм фотографии с семейных праздников.

О политике в Узбекистане говорят с большей неохотой, чем про футбол. "Вот приехали первые туристы из Туркменистана. Они там все зазомбированные, как можно такое терпеть?!" – рассказывает мне мастер-гончар в мастерской в Бухаре. Его напарник неодобрительно смотрит и выходит из комнаты. Гончар продолжает рассказывать, что в Узбекистане сейчас многое поменялось, но что именно, назвать не может. "Ты видел, как он, – объяснять нет необходимости, так говорят здесь только о президенте, – кричит на прокуроров, на хокимов? Вот так говорит им: – Встал и пошел вон, вор!" – "Больше на пацанские разборки похоже", – говорю. "Ну да, главное, чтобы не убили его. Этого многие воры из старых силовиков и чиновников хотят", – отвечает он, погрустнев. Опасения за жизнь Мирзиеева звучат очень часто. Образ президента в мастерских Бухары – смесь "уважаемого человека" и борца против продажных чиновников и силовиков, близкого к народу. О том, что он 12 лет был формально вторым лицом в государстве после Каримова, стараются не вспоминать.

Мастерских и отдельных ремесленников в туристических городах и даже в Ташкенте много. Национальное, кажется, становится модным, и это очень напоминает процессы в Украине после 2014 года. На узбекский впервые переводятся исследования о движении басмачей. "Государство организовало программу, по которой мальчики и девочки, которые пойдут ко мне в ученики, будут получать стипендии", – рассказывает пожилая женщина, мастер, вышивающая национальные свадебные халаты. Раньше она работала на текстильной фабрике, которая закрылась после 1991-го. "А много учеников по программе пришло к вам?" – спрашиваю ее. "Никого, – отвечает и грустно улыбается. – Это трудно и кропотливо, один халат вышить – нужно месяца четыре".

Простым ремесленникам, таксистам и владельцам гостиниц нравится, как президент кричит на подчиненных

Зато учеников много у мастера каллиграфии. "Видели арабскую вязь на воротах Биби-Ханум? Это моя работа, – с гордостью рассказывает он про реконструкцию главной мечети Самарканда, которую Тамерлан построил после индийского похода. – Я сличал по старым фотографиям и восстанавливал только то, что мог подтвердить". – "А как вам работа остальных реставраторов?" – спрашиваю я. Почти все древние постройки в Самарканде и Бухаре реставрируются так, что старины практически не остается. "Это грустно", – задумчиво отвечает он и показывает огромный рукописный Коран, который он расписывает уже больше полугода. До окончания работы осталось страниц 70, после этого он хочет передать книгу музею в благодарность за мастерскую, в которой работает.

В Узбекистане часто говорят о том, что со смертью Каримова многое меняется, но мало кто может рассказать, что именно. Из-за постоянных новостей о чем-то новом создается впечатление, что меняется сразу все. Простым ремесленникам, таксистам и владельцам гостиниц нравится, как президент кричит на подчиненных, нравится, что он пытается наладить отношения со всеми игроками в регионе, что его встречают в США, России, у соседей, с которыми Каримов десятками лет не мог выстроить диалог. Несколько недель, пока шли переговоры с Кыргызстаном, информагентства сообщали почти через день, сколько километров спорной границы наконец утверждены и зафиксированы. Мирзиеев слетал в Таджикистан, и для узбеков и таджиков фактически открылась граница в районе Пенджикента. Эмомали Рахмон в ответ прилетел через несколько месяцев и сразу в сопровождении Мирзиеева отправился в мемориал Каримова, где тот похоронен. Каримов с 15-й бригадой спецназа ГРУ во время гражданской войны в Таджикистане фактически помог Рахмону удержать власть, и тот этого не забыл. Сразу после отъезда Рахмона стало известно, что советник президента Узбекистана Хайриддин Султанов озвучил главным редакторам государственных телеканалов требование исключить упоминание имени Каримова из эфиров. Весной и летом в Самарканде прошли рейды изъятия сувениров с изображением первого президента страны. Впрочем, календари за будущий год с его портретом можно купить там повсеместно. И это при том, что через месяц после смерти Каримова Мирзиеев подписал указ об увековечивании его памяти и то же самое периодически говорит публично. И это тоже одна из черт нового Узбекистана: здесь сложно понять, где публичные заявления властей соответствуют их реальным желаниям. Два факультета журналистики сейчас соединяются в один вновь создаваемый Университет журналистики и средств массовой коммуникации. Преподавателям ставят задачу через свои личные контакты приглашать лекторов из-за рубежа. По примеру телеканала "Россия-24" создан "Узбекистан-24". Двуязычный, рассчитанный, как утверждают все журналисты, с которыми удалось пообщаться, чтобы отвлечь аудиторию российского телевидения с агрессивной пропагандой на национальное ТВ. Но публично об этом, конечно, никто не говорит. Впрочем, русскоязычные СМИ, как рассказала преподаватель и журналист Наргиз Косимова, имеют читателей и зрителей только в Ташкенте и крупных центрах – Навои, Фергане. Во всей остальной стране говорят и читают на узбекском.

"Так что изменилось в стране?" – спрашиваю одну из старейших правозащитниц Елену Урлаеву. Она показывает обращения к ней за помощью тех, кого принуждают к сбору хлопка. Среди обратившихся – курсанты института МВД, которые жалуются, что даже их вывозят на поля, покрытые токсинами. Жалоб много, Урлаева громко рассказывает о своей радикальной теории вовсе перестать выращивать хлопок в стране, где его называют "белым золотом", дверь в номер гостиницы открыта, в коридоре дежурят несколько молодых людей спортивного вида, и я постоянно жду, что они сейчас войдут. "Как что изменилось? – отвечает она, улыбаясь. – Ну мы же с вами говорим, и нас еще не задержали".

За первые десять месяцев 2017 года в Узбекистане было вынесено почти 200 оправдательных приговоров

Из тюрем Узбекистана за полтора года отпустили многих политзаключенных. Сложно сказать – это демократизация или требование Всемирного банка, который инвестирует в страну огромные деньги. Был освобожден Мухаммад Бекжан, брат Мухаммада Салиха, после того как провел в тюрьме 18 лет. Он показывает мне книгу своих воспоминаний "По ту сторону страха", в том числе о том, как официальный Киев выдал его Узбекистану. Через четыре года после ареста, когда его пытали, сломали ноги, президента Украины Леонида Кучму, прибывшего в Ташкент, спросили, почему Бекжана выдали Каримову. Кучма ответил, что не знал. На конференции в Риме украинский диссидент Вячеслав Черновол должен был поднять вопрос выдачи Бекжана, но погиб в автокатастрофе. Сейчас Мухаммад Бекжан в США, выехал к своей семье. "В аэропорту, ничего не понимаю по-английски", – написал он мне в ответ на поздравления. На самом деле, социализация заключенных, которые провели под арестом двадцать лет, поразительна. "Мы будем добиваться полной реабилитации, создаем для этого комитет", – рассказывает Азам Тургунов. Он провел в заключении десять лет, во время следствия его поливали кипятком, но он выжил и пишет сейчас книгу воспоминаний. "Наша цель даже не реабилитация, – поправляет его друг, журналист Дилмурод Саид, отсидевший девять лет. – А рассмотрение наших дел в законном порядке с неминуемым оправдательным приговором, если процесс будет проходить в соответствии с законом". За первые десять месяцев 2017 года в Узбекистане было вынесено почти 200 оправдательных приговоров, за пять предыдущих лет их было семь. И это при том, что никакой люстрации в судах после Каримова не произошло, а указ о совершенствовании судебной системы был подписан президентом только летом 2018 года.

Причиной моей радости стало то, что меня не убили, а пытали

В мае к трем годам исправительных работ был приговорен журналист Бобормурод Абдуллаев, который под псевдонимом писал для сайта партии "Эрк" и был обвинен в "организации заговора с целью захвата власти". В сентябре 2017-го, уже при Мирзиееве, его задержали и пытали несколько дней, выбивая "признательные показания". "Если бы меня задержали при Каримове, я бы вряд ли дожил до суда", – повторяет он мне свое открытое письмо президенту. – "Первый раз причиной моей радости стало то, что меня не убили, а отвезли в один из подвалов своей конторы, где пытали… В конце концов, в корне того, что я сегодня жив, лежат также и начатые Вами реформы на пути либерализации. Скажу откровенно, если бы меня задержали при Исламе Каримове, маловероятно, чтобы я выжил в подвале СНБ или после дознаний", – писал он Мирзиееву. По словам адвоката Сергея Майорова, защищавшего Абдуллаева в суде, процесс в целом прошел в соответствии с нормами права. "Судья вел себя гуманно и по закону, приговор, конечно, незаконный, но мягкий", – говорит Майоров и, на всякий случай, просит не считать его слова критикой президента. Приговор Абдуллаеву заканчивается частным определением суда с требованием разобраться с заявлением подсудимого о пытках, и это совершенно новое явление для узбекского суда.

"Мы посмотрим, что будет во время сбора хлопка, – отвечает Елена Урлаева на вопрос об изменениях в стране. – Если снова выведут в поле врачей, учителей, детей, то значит, все осталось по-прежнему и все эти изменения ничего не значат". "Я не верю, что эти изменения всерьез. Здесь я пессимист", – говорит Тимур Карпов. Мы обедаем в Центре плова в Ташкенте, он ругается с нерасторопной официанткой, перепутавшей заказ, и рассказывает пошловатый анекдот о том, как узбеки просили власти поудобнее их насиловать. "Я не вижу, чтобы в стране хотели настоящих изменений, не вижу, чтобы им нужна была свобода и они готовы были сами что-то менять", – подводит он итог. Журналист Никита Макаренко более оптимистичен, но и он говорит о том, что думают многие: "Никто не знает, насколько эти изменения всерьез и когда все может закончиться".

В красивом доме у Черного моря Мухаммад Салих показывает мне фотографию на стене: скалистый берег и руки скрытого за рамкой человека, протянутые вдаль. "Это Мустафа Джемилев показывает, где на той стороне моря Крым, он как раз напротив", – поясняет Салих. Он долго и подробно отвечает на вопросы, пытаясь говорить не со мной, а, кажется, обращаясь к Мирзиееву. "Сейчас, когда режим сменился, у нас нет необходимости с ним бороться, если он станет заботиться о стране и народе. Зачем бороться с властью, которая делает все то же, чего мы хотели? И сейчас я бы хотел быть полезным именно там, в своей стране. Я не претендую на какую-то должность, привилегии. Я мог бы вернуться как простой гражданин Узбекистана и приносить пользу стране. Возвращение оппозиции – это инвестиции, это возвращение многих профессиональных кадров. Возвращение оппозиции в страну докажет, что страна открыта к изменениям, к реформам, – говорит Салих и тут же продолжает, будто уже сам себе: – Но я не верю, что меня вернут в Узбекистан, хотя это была бы большая помощь стране и приобретение демократического имиджа Узбекистана, которого он никогда не имел, и авторитета нового правительства". От Узбекистана и нового правительства многие ждут изменений, но у каждого свои представления о том, какими они должны быть.

Антон Наумлюк
Внештатный корреспондент РС