Алексей Шорохов

В июльском номере журнала "Молодая гвардия" впервые опубликован отрывок из романа, написанного больше семидесяти лет назад в Карагандинском исправительно-трудовом лагере участником Белого движения, старшим урядником И.С. Веневцевым. Роман-эпопея "Урал – быстра река" посвящен катастрофе Южного фронта Сибирской армии белых и печально знаменитому "Голодному походу" шестидесятитысячной группировки атамана Дутова (включая обозы с беженцами) через Казахские степи в Семиречье и дальше – в Китай. В 2019 году отмечается столетие этой трагедии Оренбургского казачества.

Первое чувство, которое испытываешь, открыв роман Ивана Веневцева – это восторг; чувство, с которым закрываешь книгу – горечь. Наверное, в этом и есть жизнь – ее выпуклое и одновременно нутряное ощущение, в которое погружаешься, которому отдаешься до конца.

Оно тем заметнее, тем ощутимее, что сами мы живем во времена "имитации жизни". То есть каждый из нас проживает всерьез свою единственную и настоящую жизнь, а все вместе – страна, общество – занимаемся имитацией жизни. Уже без малого тридцать лет.

Вот и война пришла в наш дом, но как-то тихо, тайком. Убивает детей и стариков Донбасса, убивает лучших русских сынов, как до этого убивала в Чечне и в Москве, в Беслане и Волгограде…

А мы все пытаемся вдохнуть жизнь в мертвые, а то и вовсе убийственные для русского человека формулы, все пытаемся разносить одежку с чужого плеча – уже скоро до кости шкуренку изотрем – а все не приходится немецкое полукафтанье на русскую стать.

Сгорбились, поникли, приуныли русские люди перед новым лихом. А уж какого, казалось, лиха только не посылал Господь народу нашему в минувшем веке. Когда жизнь не была имитацией – когда она била, ломала, коверкала наотмашь, когда в сабельных атаках сшибались одна правда с другой, напрочь позабыв про примиряющую в Себе все правды человеческие предвечную Истину – Христа!

Что тут скажешь – и там не сладко, и здесь воротит.

И вот в этом унынье – литературном, идейном, смыслополагающем, как глоток свежего воздуха, как потемневшая от времени братина живой воды, что хранилась до срока – прозвучал голос Оренбургского казачества, того, родового, векового.

Будто ответ на вопрос русской эмиграции – когда буря уже отбушевала, и историческая Россия ушла, закрылась красными туманами, отгородилась железным занавесом – вопрос, заданный поэтом-эмигрантом Анатолием Штейгером:

У нас не спросят: вы грешили?
Нас спросят лишь: любили ль вы?
Не поднимая головы,
Мы скажем горько: - Да, увы,
Любили… как еще любили!..

***

И казачий роман-эпопея Ивана Веневцева, написанный в Карагандинском пересыльном лагере более семидесяти лет назад, именно о любви. Потому что единственное, что по-настоящему движет сюжет произведения – это любовь главного героя, Мишки Веренцова, к брату и к женщине. То есть – да, внешним, страшным, погибельным фоном повествования становится созревание Русской Смуты и последующей Гражданской войны, гибель Оренбургского казачества и самого тысячелетнего уклада русской жизни. Но… роман все-таки о любви.

В общем-то, понятно – почему автор одушевляет именно эту сторону жизни своего героя, по справедливому замечанию критиков – глубоко автобиографичного. Мишка Веренцов – красивый и чрезвычайно богато одаренный от природы молодой оренбургский казак – вступает в этот мир в "его минуты роковые". Не успев созреть ни духовно, ни даже в полной мере физически для бурь начала ХХ века.

Призыв "За Веру, Царя и Отечество" не для него. Вера (и не только для него одного) ютится где-то в неприхотливой и посещаемой уже больше по инерции станичной церквушке, которая с наступлением "новых времен" и вовсе опустеет; Царь – то ли сам отрекается от престола, то ли его вынуждают, чтобы потом осквернить всю землю русскую грехом цареубийства; Отечество – ограничивается окраинами губернского Оренбурга, а потом и родной станицы, чтобы навсегда развеяться в голых киргизских степях "Голодного похода" Оренбургской армии.

В этом вихре и грозе небесной остаются лишь две несомненных правды, которым Мишка может довериться без колебаний: правда его старшего, глубоко любимого и почитаемого брата Дмитрия и правда его собственного сердца. Первая увлекает его на путь сопротивления стихии Революции, в ряды Белой армии, вторая наполняет смыслом порушенную и взбаламученную жизнь.

Его брат, казачий офицер Дмитрий Веренцов, напротив, успевает созреть как личность до начала смутных и грозных времен, он твердо знает, что казачеству с большевиками не по пути, что все посулы и обещания новой власти – красивая обертка, в которой таится смерть всего того, что он любит, чем дорожит, за что, в конце концов, готов отдать (и, не раздумывая, отдает) свою молодую жизнь. Для него все ясно – или мы, или они.

Мишка – не такой, у него нет этой односторонности и ослепленности брата, поэтому он (а через него и читатель) могут видеть и нелицеприятные стороны Белого движения, и те очень значимые "подробности жизни", которые предопределят исход междуусобной бойни на Руси.

Этот онтологический зазор, в котором пребывает и из которого смотрит на взвихренную жизнь молодой Веренцов, позволяет автору дать максимально объективную картину происходящего в Оренбургском крае. Конечно, говоря о казачьем романе-эпопее, нельзя не сравнить произведение Веневцева с бессмертным "Тихим Доном" Шолохова – и вот в чем. Донской писатель в своем эпосе дает равное право и "красной" и "белой" правде, голоса той и другой звучат вполне полновесно и убедительно. "Урал – быстра река", конечно, в большей степени несет читателю "белую правду", что совершенно объяснимо – произведение-то автобиографическое, и в нем воспроизводится жизненный путь самого автора, участника Белого движения и "Голодного похода" Оренбургской армии, прошедшего впоследствии (как и большинство его уцелевших в Гражданской войне товарищей) еще и этапы ГУЛАГа (печально знаменитый Карлаг, Карагандинский лагерь).

Поэтому "красная правда" в романе не персонифицирована, ее конкретных носителей (за исключением нескольких проходных персонажей) у Веневцева нет. Но – любопытному и острому взгляду Мишки Веренцова открываются многие неприметные стороны Белого движения, в которых, как выясняется, таится его будущее поражение.

***
Спичка, перед тем, как погаснуть навсегда – вспыхивает с необычайной яркостью и силой. Так и довоенная, дореволюционная жизнь оренбургского казачества вспыхивает на первых страницах романа в своем прощальном, красочном великолепии:

"В свадебные и праздничные кутежи на улицах рискованно появляться, особенно в масленицу. Все несется в бешеной скачке, не разбирая дороги и углов, все кричит, вываливается из саней, сваливается с коней, снова вскакивает и снова несется, обгоняя друг друга. Там скачет верблюд, впряженный в паре с коровой, они тащат плетень или воротное полотно с сидящим на нем народом. В кругу водка и закуска, все пьяные и пьют еще. Пьяный кучер верхом на верблюде или корове завозит эту честную компанию в снежный сугроб, все переворачиваются, сваливаются вместе со своим столом в общую кучу. Трещат ребра, ломаются руки, женщины сверкают недозволенными местами. Дикий, гомерический смех, шутки…"

Такая щедрая, бесшабашная и праздничная жизнь казаков-землепашцев могла бы выглядеть чудовищным контрастом на фоне привычных за последнее столетие исторических агиток и картин передвижников об "ужасающем быте" русского крестьянства, поэтому автор сразу оговаривает, откуда и какой ценой доставались эти особенности казачьего быта:

"Ни вольная земля, ни привилегии не давали богатства казакам. Уходя на службу в мирное или военное время, казак обязан был приобрести коня с седлом, шашку, пику и все обмундирование. Это стоило более двухсот рублей, как четыре крестьянских коня или шесть коров. Если казак собирал в полк двух-трех сыновей, он разорялся. Сбор в армию и отбывание воинской повинности до сорокапятилетнего возраста: караул у денежного ящика, у арестной камеры, конвоирование арестованных – через четыре недели в пятую – отменила только революция…"

Так Оренбургское казачество вступало в Первую мировую войну, войну, которая похоронит три великих христианских империи Европы и отворит дверь в наш мир двум политическим, но не онтологическим антагонистам – коммунизму и фашизму.

Тем временем война на Западном фронте, начавшаяся лихим кавалерийским рейдом в Восточную Пруссию генералов Самсонова и Ренненкампфа, затягивалась:

"Нерадостные были фронтовые дела, да и война-то всем надоела. Народ уже интересовался не тем, что сообщалось о победах, если бы они даже и были, а тем, не написано ли что-нибудь в газетах об окончании войны. У всех было на языке: "Когда же мир, не слышно ли что о мире?" А другие шептали: "Мир в вас самих, мир в серых шинелях ходит". Намекалось на неподчинение приказам идти на фронт, намекалось на революцию…"

***
Между тем, в жизнь Михаила Веренцова врывается любовь, одна, главная – причем здесь опять же трудно избежать сопоставления с "Тихим Доном". Если роковое чувство Григория и Аксиньи – губительно для них обоих, то страсть Гали к Мишке Веренцову губительна прежде всего и в первую очередь для нее самой (хотя характерно, что и в том, и в другом романах гибнут именно героини).

"Прожила она с мужем всего два месяца. В четырнадцатом он ушел на фронт и в том же году был убит. Галя искренно переживала его смерть, тем более, что только начала входить во вкус семейной жизни. Но время шло, и горе постепенно размывалось. К ней многие сватались, но чувства Гали как будто заморозились. И только в станице при встрече с Мишкой с нее внезапно спали какие-то путы, мешающие ей жить. Всей молодой страстью она потянулась к его свежести и силе".

Чувственное влечение молодой женщины, которую только-только разбудили в самых потаенных и страстных ее основаниях, подпитывается еще и "интеллектуальной пищей".

"Мишка сел к столику, где лежало несколько книг, взял верхнюю с тиснением на обложке "Ги де Мопассан". "Ого, – подумал он, – поневоле на стену полезешь. Я этого автора знаю". Чтобы не смущать хозяйку взял другую. Подошла Галя, села напротив".

Несмотря на тотальное снижение "порога нравственности", вызванное в народе войной и Революцией (а в просвещенном сословии усугубленное еще и демонстративной половой разнузданностью декадентства) – свое будущее с казаком Мишкой приезжая Галя видит не иначе как в супружестве, и довольно быстро заговаривает с ним о свадьбе. Тем не менее, Михаил свою судьбу отдельной от судьбы казачества не представляет – не за приказчичьей конторкой, не в серой мужичьей шинели. А Гале поясняет незаметные в пылу чувственных сумерек особенности своего сословного быта:
"Ведь ты нас вот такими видишь, Галя, только на праздники, дома, а посмотрела бы в поле – под пылью не узнала бы никогда. Там у нас только одни зубы белеются. Наши бабы сручные к работе: вилы возьмет, черенья не терпят – ломаются, на жнейку сядет – сваливает, как мужчина. Наша баба любого городского мужика поборет, да еще через себя, проклятая, норовит бросить, язьви ее. Если взять тебя в поле, то за неделю с тебя весь лоск слезет, люди узнавать не будут…"

Тем не менее, о свадьбе они говорят всерьез (тем более, что молодая вдова, как выясняется, богата).
* * *
В романе об Оренбургском казачестве описывается бесхитростный быт и нравы ближайших соседей казаков – киргизов, и описывается особенно поэтично и ярко. Что не удивительно, ведь до Веневцева в художественной форме описания их степной жизни есть, пожалуй, только у Лескова в "Очарованном страннике".

"Тем временем хозяйка кибитки уже вырвала повод коня и тащила Мишку с седла за брюки, захватив их с телом.

– Ай, пожалуйста, Мишка, айда кибитка. Кулумгарейка узнает: ты не пошел кибитка, бить меня будет, скажит, звать не умела, – пересыпая слова матерщиной, старалась блеснуть знанием русских слов Балкуныс".

Писатель весьма тонко подмечает многие особенности психологии этого народа.

"Мишке нравились проказы этой повеселевшей молодой азиатки, он смеялся и целовал ее, но она не знала поцелуев и на них не отвечала".

Или в другом месте:

"– Тебя в той комнате угощали? – спросил он.
– Нет, не угощал, торка* обед кушал, шай не давал, – пояснил гость.

Мишка рассмеялся. Он знал, что киргизы очень любят чай, а обед почти не считают за угощение. Он попросил мать угостить Кулумгарея чаем".

***
А дела в стране идут все страшнее и "интересней". Недолго пановавшее Временное правительство свергают большевики, о коих в станице до сих пор никто ни слухом, ни духом не ведывал. Разговоры же о них никого не оставляют равнодушными. Более других знающий "предмет" Дмитрий Веренцов растолковывает младшему брату:

"… Большевики – это такие люди, которые хотят уничтожить казачество, уничтожить церкви, уничтожить религию, уничтожить частную собственность и семейность. Ну, в общем, чтобы все жили на одном дворе и в одном бараке, мужчины – отдельно, женщины – отдельно, и чтобы никто не знал своих детей и супружества; чтобы все было общее: жены, дети, одежда, пища и прочее…"

Несмотря на такие рассказы офицеров, в целом, казачество затаилось, ожидая если не исполнения миролюбивых лозунгов новой власти, то хотя бы сколько-нибудь приемлемого компромисса с ней.

"Но как гром при ясном небе: разрушена статуя казака в Оренбурге на Форштадтской площади – казак на коне в полном боевом вооружении выехал на пригорок, всматриваясь в даль.

Это событие встряхнуло всех. Рушились радужные ожидания совместной, мирной жизни с большевиками. Засобирались, зашептались злобно: "Казака не надо, разломали, разбросали, значит, им всех нас не надо? Правду говорили офицеры, что они идут уничтожать нас…

… Всколыхнулось казачество, стало сливаться в один дух, рознь, как клином, вышибло, с часа на час ждали вспышки".

Так началось восстание Оренбургского казачества. Так началась Гражданская война для Михаила Веренцова.

***
Едва ли можно построить личное счастье на обломах разрушенного мира, но сердце, молодое любящее женское сердце отказывается в это верить, и, как бабочка на огонь, летит на голос любви и смерти. Именно так описывает Иван Веневцев трагический конец возлюбленной Михаила – Галины.

По растерзанной Гражданской войной стране Галя рвется к своему любимому, пользуясь любой возможностью – вот и к осажденному Оренбургу она добирается, пристроившись к санитарному поезду. Однако и Красный крест на вагоне не может защитить персонал от превратностей военного времени. Тем более, как выясняется – поезд и не совсем "санитарный", есть в нем и опломбированный вагон, и вагон со снарядами, и платформа с красноармейцами и пулеметами. Неумолима судьба, буквально подхватившая Галину в вихре междуусобья, и, ехавшая к казакам, она погибает во время казачьей же атаки.

Пожалуй, самые страшные страницы книги посвящены "Голодному походу" Оренбургской армии, где к небывалым тридцатиградусным морозам, голоду и тифу добавилась и характернейшая черта Белого движения, предопределившая во многом его поражение: "вождизм" и разброд среди самих лидеров антибольшевистского фронта.

"По улицам на разные голоса скрипели фургонные и тележные колеса проезжающих беженцев, изредка громыхали патронные двуколки – их чудом провезли по мягким, как перина, дорогам через сыпучие пески Тургая.

Вперемешку с обозами брели загорелые, обросшие, голодные люди. Жители уходили от наступающих красноармейцев, вышедших из тех же, что и они, городов, станиц, сел, хуторов, нередко состоящих в родстве с теми, кто бежал из страха быть захваченным родственниками. Страх плодила паника, искажая факты, усиливая слухи о зверствах большевиков.

Обгоняя телеги и фургоны, бесшумно, совиным полетом неслась легковая машина, разрезая фарами тьму октябрьской ночи. От полноты казавшийся неуклюжим, хитрыми, бесстрашно-прищуренными глазками смотрел сквозь дверцы машины в темное пространство атаман Оренбургского казачьего войска генерал Дутов. Отвалясь на мягкое сиденье, он разрабатывал план уничтожения брата по сословию, друга по убеждениям, врага по действиям – атамана Семиреченского войска Бориса Аннекова, назвавшего себя генералом".

Отступавшая армия растянулась на 1200 верст в длину и 200 в ширину. По степени тягот, выпавших на долю отступавших частей Дутова, из всех белых армий с ними могут сравниться, пожалуй, только войска Отдельной Уральской армии, почти полностью погибшей в Туркестане в начале 1920 г. В полном смысле слова для оренбургских казаков это был "Голодный поход" – именно такое название уже в эмиграции получил поход частей армии по практически безжизненной северной Голодной степи в Семиречье в конце ноября – декабре 1919 г. По-настоящему это был крестный путь Отдельной Оренбургской армии, отступавшей по малонаселенной, голодной местности, ночуя под открытым небом. Резали и ели лошадей и верблюдов. У местного населения отбиралось все – продукты, фураж, одежда, транспорт, но и этого было недостаточно для многотысячной людской массы. За все реквизируемое, как правило, выплачивались деньги, хотя и не всегда в должном размере. Смертность от холода и истощения возрастала, соперничая со смертностью от тифа. Тяжелобольных оставляли умирать в населенных пунктах, умерших не успевали хоронить и обременяли этим печальным обрядом местных жителей. Войска двигались большими переходами, оторвавшись от противника. На отставших одиночных солдат и казаков часто нападали киргизы, причем зачастую невозможно было даже узнать, куда исчез человек.

В романе "Урал – быстра река" об этом исходе приводятся и вовсе страшные цифры: "Из 150 тысяч человек армии на юге Колчаковского фронта домой вернулись немногим более пяти тысяч. Так закончила существование Южная группа Колчака, действующая на фронте Челябинск – Троицк – Орск – Актюбинск – Челкар".

Среди вернувшихся – потерявший в Гражданской войне и любимого брата, и возлюбленную, "прощенный" большевиками Михаил Веренцов, он с содроганием идет в Оренбургское ГПУ "регистрироваться".

Но встретивший его "комиссар Подольский" довольно дружелюбно принимает бывшего урядника и отпускает домой. Однако то, что не мог написать ни в Карагандинском лагере, ни после него автор – уточняют умные и чуткие редакторы романа Веневцева: "Подольский явно лукавит с простодушным казаком. Функционер ГПУ не может не знать о циркулярном письме ЦК РКП /б/ от 29 января 1919 года о массовом беспощадном терроре ко всем вообще казакам путем поголовного их истребления".

Однако реальный прототип героя – автор романа и после возвращения из "Голодного похода" и Новониколаевской тюрьмы, по рассказам сына, оставался "живым, эрудированным. Это был настоящий казак!.. Отлично играл на гармошке, пожалуй, лучше всех в станице. Дома в зимнее время … читал вслух для всех. В доме были настольные книги: Библия, "Война и мир", "Тарас Бульба", "Тихий Дон"… Книги отец приносил из станичной библиотеки (была такая при школе), привозил из города. Организовал в станице драмкружок. В основном ставили спектакли из комедийных произведений Гоголя. Все это в зимнее время, когда не было полевых работ. Сам и режиссер, и артист… Клуба не было, все спектакли проводили в школе, в воскресные дни. Народу набивалось "под завязку", хохот стоял такой, что слышно было на улице…"

Как тут не вспомнить другого выдающегося казака, великого русского философа А.Ф. Лосева, потерявшего зрение в большевистских лагерях, принявшего тайный монашеский постриг – но не сломленного, вернувшегося в Москву и получившего, в конце концов, Сталинскую премию за свои труды по истории античной эстетики.

Да и вообще – рискну предположить, что именно в культурной жизни России казаки и потомки казаков (после уничтожения казачества именно в качестве воинского сословия в 20-е годы ХХ века) воплотили свою бьющую через край жизненную энергию. Достаточно перечислить первые и самые известные имена: М.Б. Греков, мастер батальной живописи; А.А. Ханжонков, организатор русской кинопромышленности, продюсер, режиссер, сценарист, один из пионеров русского кинематографа; М.А. Шолохов, русский советский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе.

И это не говоря о воинской славе маршала М.С. Буденого или генерала Карбышева, принявшего мученическую смерть в лагере-смерти Маутхаузен.

Поэтому я не рискну назвать роман Ивана Веневцева "Урал – быстра река" Поклонным крестом или Памятным камнем на братскую могилу Оренбургского казачества. Сам автор, в полном соответствии своему несломленному духу, заканчивает книгу так: "Слабый низовой ветер зарябил воду. Длинные ломаные белостальные змеи побежали наискосок по Уралу. Над степью, все больше светлея лучами, поднимался холодный багровый шар.

Две фигуры показались из-за крайних домов станицы, и одна, маленькая, тут же отделилась, рванулась в сторону Михаила. Не оглядываясь на мать, не глядя под ноги, к нему бежал, летел сын Васятка. Он разогнался так, что было страшно: вот упадет… Васятка запрокинул от бега голову, смеялся и что-то кричал отцу, и взъерошенные с ночи волосенки белым огнем вспыхивали на солнце".

И пока "белым огнем" вспыхивают на Руси "взъерошенные с ночи волосенки" наших детей и внуков – не важно: в степной ли станице или между угрюмых девятиэтажек города, – жив казачий дух Отечества, жив! И воистину не врет народная мудрость: "Казачьему роду нет переводу!".