Степные рубежи России
Публикуем отрывок из книги Майкла Ходарковского

Россия - колониальная империя. Согласитесь, непривычное утверждение, ведь у нас не принято смотреть на отечественную историю под таким ракурсом. Но, тем не менее, именно так представил продвижение России в Степь американский историк Майкл Ходарковский. Что общего у южного русского пограничья и Дикого Запада, и как империя победила и "переварила" воинственных кочевников? С разрешения издательства "Новое литературное обозрение" мы публикуем отрывок из книги Майкла Ходарковского "Степные рубежи России. Как создавалась колониальная империя. 1500–1800".

Кандидат исторически наук, заведующий сектором "Музейное объединение "Музей Москвы" Максим Владимирович Моисеев рассказал об этой книге: "На английском языке книга Ходарковского вышла еще в 2002 году, то есть относительно давно. За прошедшее время у нас появилось несколько хороших работ об истории взаимоотношений России и ее кочевых соседей, авторы которых опираются на больший объем источников, чем Майкл Ходарковский. И все же, его книга до сих пор остается актуальной - исследователь удачнее остальных применил к истории России популярную концепцию фронтира и добился интересных результатов. Издание русского перевода книги, я надеюсь, вновь оживит научную дискуссию по этой проблеме".

Вильгельм Гондиус. "Общий план Диких полей, проще именуемых Украина, с прилежащими провинциями". 1648.

Репрезентации

Киевскую Русь от ее кочевых соседей отделяло Дикое поле. Слово "дикий" указывает не только на пространство беззакония и опасности, но и на дикую природу кочевых жителей Степи. Таким образом, жители Киевской Руси считали свои города центрами цивилизации, культуры и религии, а кочевников - дикими и безбожными варварами, живущими на краю цивилизации. От подобного взгляда, типичного для многих обществ, пришлось отказаться, когда "цивилизацию" завоевали монголы. Степных жителей, властвовавших над раздробленными и ослабленными русскими княжествами, уже нельзя было записать в "дикари". С этого времени русские купцы и официальные лица уезжали "в Поле", а эпитет "дикий" перестал употребляться в этом контексте (1).

В XIV веке параллельно произошли два события, придавшие новое измерение конфликту кочевых властителей и их оседлых подданных, - взлет христианской Москвы и обращение Золотой Орды в ислам. Религия стала главным маркером, позволявшим идентифицировать обе стороны и противопоставить их друг другу, и ее теперь сложно было отделить от других видов коллективной идентичности. В 1390 году один новый христианин был охарактеризован как новопросвещенный прежний татарин, а один ногайский мирза счел совершенно нормальным написать Ивану IV: "Ты христьянин, а яз мангит". Язык также считался теперь атрибутом религии; с точки зрения Москвы, письма ее степных соседей были написаны "бесерменским писмом", а мусульмане считали, что московиты пишут "христианскими" буквами (2).

Даже в XIX веке языческие народы Средней Волги не видели разницы между этнической принадлежностью и религиозной. Христианство считалось русской верой, а ислам - татарской, и про язычников, которые принимали ислам, говорили, что они "ушли в татары". Кроме того, религия подразумевала некоторые моральные и политические качества, и в ряде случаев российские чиновники указывали, что местные жители, будучи мусульманами, не исполняют свои клятвы и не заслуживают доверия (3).

"Обитатели Тартарии". Слева направо - якут, калмык, остяк, тунгус. Изображение из книги Н. Витсена "Северная и Восточная Тартария".

В XVIII веке, когда после реформ в западном духе Россия понемногу начала воспринимать себя частью европейской цивилизации, религия, оставаясь главным маркером идентичности, стала все больше смешиваться с понятием "цивилизация". Подобно европейским государствам, Россия пришла к убеждению, что судьба предназначила ей принести христианство и цивилизацию "диким и нецивилизованным" народам, жившим вдоль ее границ. Теперь идея "диких" степных кочевников получила второе дыхание, и русские чиновники, стоящие во главе пограничных уездов на юге и востоке, сравнивали своих соседей - казахов, калмыков и башкир - с дикими, необъезженными лошадьми, дикими животными, "людьми дикими и непостоянными", ханы которых действовали "по своему звериному обыкновению", в то время как Российская империя представала оплотом стабильности и "в свете славным государством". Очевидно, что в политическом мире русских чиновников нехристианские кочевники олицетворяли дикость, грубость, ненадежность и несдержанность, в то время как Россия была царством цивилизации, морали и государственного порядка - могучим столпом, который не могли поколебать степные ветры (4).

Лишь в 1830-е годы образ степных кочевников, поглощенных Российской империей и уже не несущих военной угрозы, начал эволюционировать в сторону "благородных дикарей". Знаменитое рассуждение Александра Пушкина о том, как "мирные калмыки… верно служили России, охраняя южные ее границы" и что этот "смирный и добрый народ" был вынужден уйти из-за злоупотреблений российских чиновников, было всего лишь одним из примеров нового романтического взгляда на Степь и ее жителей (5). Россия обзавелась собственными "благородными дикарями", которых она сначала боялась, потом презирала и к которым теперь наконец могла относиться с жалостью.

Красноречивые описания степных жителей XVIII века дают представление не только о соседях России, но и о ее самовосприятии, отражая появившееся осознание цивилизующей миссии российских властей среди нехристиан. В 1761 году Тайная комиссия, которой было поручено разработать стратегию подчинения казахов, сообщила, что "лутчим и кратчайшим способом" для искоренения "киргиских бесполезных склонностей и обычаев" будет "изнежить" их и приучить к оседлому образу жизни. Было недвусмысленно и очевидно заявлено, что для того,чтобы "дикие кочевники" стали цивилизованными российскими подданными, они должны осесть на земле, начать ее обрабатывать и в конечном счете обратиться в христианство (6).

Этот взгляд российских властей был прямо противоположен ценностям кочевого общества, где осесть на земле и начать ее обрабатывать означало утрату драгоценной свободы и заслуживало презрения в силу несовместимости с образом жизни настоящего воина. Российское восприятие коренных народов как дикарей или детей, нуждающихся в цивилизации, вызывало самые различные реакции по ту сторону границы.

Сообщалось, что один калмыцкий тайши, Доржи Назар, чьи пастбища находились ближе к казахам и ханствам Средней Азии, чем к российской границе, в 1732 году писал казахам, что "росиской народ люд невоенной, яко сарты, сиречь посацкия или пахотныя мужики. А Доржи Назарова сын Лобжа почитает росиских людей вместо мышей, и может-де он, Лобжа, руских людей отдать кайсаком [казахам], взяв за уши" (7).

Но сложно было не замечать, что русских крепостей, солдат, купцов и поселенцев с каждым днем становилось все больше; сложно было игнорировать и российскую риторику. Казахские ханы, к примеру, часто угождали российским чиновникам и сами называли свой народ диким. Другие возражали: так поступили, к примеру, знатные кабардинцы, когда в 1768 году генерал Н. А. Потапов, русский комендант Моздока, отказался вести с ними дела, поскольку ему "с таковыми людьми" было "говорить непристойно". Будучи твердо намерены искать справедливости в Российской империи, ханы предупредили генерала, что будут жаловаться императрице, поскольку "мы единственно рабы государыни нашей, а не ваши и с таковыми вашими письмами в страх нас не приведете" (8).

Нет ничего удивительного в том, что коренные жители взяли на вооружение господствующий дискурс. Но колониальная система была заточена на то, чтобы подчинить их, и их возможности манипулировать ею были ограниченны. Хотя генерал со своей надменностью, вероятно, зашел слишком далеко, его взгляды в конечном счете лишь отражали официальную позицию, сформированную и сформулированную в столице. Местные жители были не более чем дикими зверями, которых доброжелательное имперское правительство должно было укротить и умиротворить. Собственные инструкции Екатерины II пограничным командирам напоминают дрессировку цирковых животных: следует сначала удержать "от набегов и хищничества в границах наших", а затем позаботиться "о приласкании подвластных нам диких народов и о введении в них возможнаго порядка" (9).

Вполне естественно, что "дикие звери" и их общества не считались достойными изучения и описания. До середины XVIII века российское правительство не проявляло особого интереса к нравам, обычаям, языкам и законам разнообразных соседних народов. Даже в 1784 году доклад П. С. Потемкина, генерал-губернатора Кавказа, заканчивался на следующей ноте:

"А понеже из тех народов под названием чеченцев и кумык, никто не составляет настоящей нации, но каждое селение имеет своего владельца, свое управление с некоторою малою отличностию, то находя во множестве оных подробности маловажные, но общее основание нравов и одинаковой род жизни, то, описывая кабардинской народ, и подаю понятие и обо всех живущих в горах и у подошвы Кавказских гор"(10).

Вне всякого сомнения, московские купцы, чиновники и колонисты, встречавшие нехристиан в пограничных землях, обращали внимание на их отличия - разные прически, одежду, запахи, еду, брачные обычаи, образ жизни, язык, расовую принадлежность(11). Однако правительство относилось ко всему этому с удивительным безразличием, считая, что все можно изменить, обратив местных жителей в христианство. Это отсутствие любопытства с лихвой возмещалось интересом властей к политической, экономической и религиозной классификации новых подданных России. По мере того как численность и значимость нехристиан в Российской империи возрастали, все более важным становилось описать их и создать их классификацию. Первую попытку всесторонней классификации подданных России предпринял ближе к концу XVIII века русский писатель и историк князь Михаил Щербатов. В своем трактате, вышедшем в 1776 году, князь Щербатов предложил разделить народы империи на шесть категорий в соответствии с их образом жизни, налогообложением, воинской повинностью и религиозной принадлежностью:

1. Русские и нехристиане, которые платят подушную подать
2. Русские и нехристиане, которые платят налоги, но не поставляют рекрутов.
3. Христиане, не являющиеся православными русскими.
4. Все виды казаков и других военных поселенцев.
5. Башкиры и другие дикие народы, практикующие ислам.
6. Калмыки и другие кочевые идолопоклонники (12).

Будучи не способен провести четкое различие между религиозной, этнической и социальной идентичностями, Щербатов выдвинул целый ворох перекрывавших друг друга категорий, что было типично во времена, предшествовавшие эпохе Просвещения. Но его классификация отличалась от предыдущих, учитывавших лишь факторы налогообложения, воинской повинности и религии: он добавил такие дополнительные критерии, как образ жизни (кочевой) и цивилизованность либо ее отсутствие (дикость). Подход Щербатова заложил основу эпохальной классификации нехристианских подданных Российской империи, составленной Михаилом Сперанским в 1820-е годы.

К концу XVIII - началу XIX века многообразная российская держава включала в себя христиан - православных, католиков и протестантов, а также евреев на западе и мусульман, буддистов и язычников на юге и востоке. За триста лет, миновавших с начала московской экспансии, восприятие покоренных народов претерпело ряд трансформаций. Сначала им была придана внешняя идентичность (иноземцы). Вскоре после этого их начали считать подданными России и называть собственными этническими названиями.

Лишь к середине XVIII века в официальном русском языке появились коллективные термины, описывающие нехристианских подданных России. Нехристиан теперь систематически называли "иноверцами" (определяя их по религиозному признаку), а к началу XIX века - "инородцами" (людьми иного происхождения, а впоследствии - расовой принадлежности). Эти два термина смешивали происхождение и веру, безошибочно указывая, что нехристиане отличаются от русских как своей религией, так и своим происхождением. Кроме того, религия определяла границы использования термина "нация", который к концу XVIII века, как правило, обозначал жившие в пределах Российской империи христианские народы (то есть грузин и армян), в то время как нехристиан называли "народ" или "люди" (13).

Новая терминология в отношении нехристиан недвусмысленно отражала изменение в самовосприятии Российского государства и его постепенное превращение в нацию и империю, которая, невзирая на разнообразие ее населения, считалась христианской. По иронии судьбы именно теперь, когда нехристиане были более глубоко интегрированы в Российскую империю, их чужеродность подчеркивалась более жесткой терминологией. Тем не менее у нехристианских подданных империи была возможность выйти из этой категории и преодолеть свою чужеродность - перейти в христианство.

Примечания:

1 Слово "дикий" в ту пору преимущественно использовалось для обозначения необрабатываемых земель, которые распределялись между служителями царя; см.: Словарь русского языка XI–XVII вв. 1990. Т. 16. С. 206. Про эсхатологические образы степных кочевников в домонгольской Руси см.: Chekin L. The Godless Ishmaelites: The Image of the Steppe in Eleven - Thirteenth Centuries Rus’ // Russian History. The Frontier in Russian History. 1992. Vol. 19. № 1–4. P. 9–28.

2 СИРИО. Т. 41. № 1. С. 6–8; № 14. С. 248; Степенная книга: В 2 т. М.: Тип. Имп. университета, 1775. Т. 2. С. 248; ПДРВ. Т. 8. С. 195.

3 Чичерина С. В. О приволжских инородцах и современном значении системы Н. И. Ильминского. СПб.: Электротипография Н. Я. Стоиковой, 1906. С. 4; Багин С. А. Об отпадении в магометанство крещеных инородцев Казанской епархии и о причинах этого явления. Казань: Центральная типография, 1910. С. 4; Werth Р. Big Candles and "Internal Conversion": The Mari Animist Reformation and Its Russian Appropriations // Of Religion and Empire: Missions, Conversion, and Tolerance in Tsarist Russia / Еds. R. P. Geraci, М. Khodarkovsky. Ithaca: Cornell University Press, 2001. P. 161–162; Сношения России с Кавказом. С. 305; Кабардино-русские отношения. Т. 2. № 255. С. 362.

4 РГАДА. Ф. 248. Оп. 113. Опись дел Секретной экспедиции Сената. Д. 181. Л. 20; Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. С. 74, 81, 96, 138.

5 Пушкин А. С. История Пугачевского бунта // Ред. П. А. Ефремов. СПб.: ИзданиеЯ. А. Исакова, 1881. С. 10.

6Khodarkovsky М. "Ignoble Savages and Unfaithful Subjects": Constructing Non-Christian Identities in Early Modern Russia // Russia’s Orient: Imperial Borderlands and Peoples, 1700–1917 / Еds. D. R. Brower, E. J. Lazzerini. Bloomington: Indiana University Press, 1997. P. 10; Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. № 246. С. 630–632.

7 Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. № 37. С. 90.

8 Кабардино-русские отношения. Т. 2. № 199. С. 276.

9 ПСЗ. Т. 22. № 16292. С. 492, 495; № 16400. С. 604.

10 Кабардино-русские отношения. Т. 2. № 256. С. 364.

11 Русские чиновники, расследовавшие восстание Степана Разина, услышали от донских казаков, что человек, пришедший к ним с письмом и предложивший им присоединиться к повстанцам Шацкого уезда, был "в морду черемис". См.: Крестьянская война под предводительством Степана Разина: Сборник документов: В 4 т. М., 1954. Т. 2. Ч. 1. № 155. С. 183. Самый близкий по смыслу термин к слову "раса" - это слово "природа" ("по природе", "природы башкирской" или "калмыцкой"). Интереснейшее обсуждение этой темы см.: Slezkine Y. Naturalists versus Nations: Eighteenth-Century Russian Scholars Confront Ethnic Diversity // Russia’s Orient. Р. 27–57.

12 Щербатов М. М., кн. Статистика в рассуждении России // ЧОИДР. 1859. Кн. 3. Ч. 11. С. 46.

13 РГАДА. Ф. 1274. Оп. 1. Д. 211. 1775 г. Л. 1; Кабардино-русские отношения. Т. 2. № 164. С. 218–219. Различие между терминами "нация" и "народ" не всегда соблюдалось. Например, в своем письме к казахскому хану Джульбарсу императрица Анна использовала слово "нация", упомянув "ханов других наций"; см.: Казахско-русские отношения в XVI–XVIII вв. № 66. С. 129.