"Толпы цветных иммигрантов во втором и третьем поколениях проникаются не классовой, а элементарной ненавистью озлобленного варвара"

Сергей Черняховский, 15 июня 2020

Все то, что происходит сегодня в США, Европа, в первую очередь Франция, переживала полтора десятилетия назад. И повторения еще вполне могут произойти.
Как сегодня Штаты, так и тогда Франция расплачивалась за свою безбрежную толерантность.
Тогда восстания афронацистов подавил Саркози. А социалисты Франции тогда - как демократы Америки сегодня – предали свою страну и историю своей партии.
Родина идеи "прав человека", двести лет назад провозгласившая, что любой человек, ступивший на ее землю, становится свободным гражданином, получила в ответ звериный оскал разбушевавшихся иммигрантов. Один из основных критиков России, осуждавший ее за "нарушения прав человека" в ходе борьбы за сохранение свой территориальной целостности, – она получила возможность самой выбирать: достойно и жестко ответить на бесчинства пригретых ею афроарабов или терпеть нарушения прав своих граждан со стороны разбушевавшихся политических хулиганов.
Конечно, ситуация не столь проста, как она могла бы показаться с точки зрения обыкновенного белого расизма. Конечно, за черными погромами стоят серьезные социально-экономические причины. Конечно, корни происходящего – и в сути современного капиталистического общества, при всей его сегодняшней социальности, и в особенностях нынешнего этапа развития западной экономики и цивилизации. Но если это, безусловно, не "бунт черных недолюдей" против белой цивилизации, то и не "восстание новых пролетариев против прогнившей буржуазии".
Представляется, что в основе происходящих событий минимум три комплекса причин.
Первый. Цивилизационно нынешнее западное общество находится на этапе перехода от индустриального общества к постиндустриальному. Но только перехода. Мы имеем дело с явлением, которое можно называть частичной постиндустриализицией. Суть, говоря кратко, в том, что если полная постиндустриализация предполагает "выведение человека из непосредственного процесса производства и постановку над ним в качестве организатора и контролера", то есть такое положение вещей, когда, с одной стороны, каждому человеку будет предоставлен сложный труд, требующий самостоятельного принятия решений, а с другой – весь примитивный, инструктивный труд, этого не требующий, будет передан технике и электронике.
Частичная постиндустриализация, осуществленная в современном мире, подошла к порогу такой возможности, но через него еще не переступила. Реально, в силу определенных причин, современное мировое производство построено так, что для граждан западных стран уже находится место в занятии сложными видами деятельности, но простые, неквалифицированные виды труда передаются как технике, так и жителям стран "третьего мира", а также выходцам из него, приезжающим в развитые страны. Смысл этого разделения в том, что виды труда, оправдывающие высокую оплату, предоставляются своим, не оправдывающие – "чужим".
Старое классовое разделение оборачивается своим географическим и этнорассовым воплощением. При этом если для определенной генерации выходцев из отсталых стран находится место в развитых странах, более того, экономика последних в них напрямую заинтересована, то для их детей, особенно учитывая рождаемость в этих группах, места уже не находится. Толпы цветных иммигрантов во втором и третьем поколениях бродят по улицам Европы и проникаются вовсе не классовой, а элементарной ненавистью озлобленного варвара, которому дали попробовать прелести римской теплой ванны, но больше в нее не пускают.
Причем дело не только в том, что они не находят работу, а и в том, что та работа, ради которой в Европу приехали их родители, их самих уже не привлекает. Они хотят иметь работу и заработок европейца – а уж этого они точно не могут получить. Это комплекс социально-экономический.
Второй комплекс – социокультурный. Европа сознательно шла на принятие волн миграции, будучи, с одной стороны, заинтересованной в дешевой рабочей силе внутри своего общества, с другой, полагая, что сможет культурно переварить и ассимилировать эти волны. Само стремление представителей отсталых обществ переселиться в западные страны было свидетельством лидерства и преимуществ этих стран.
Раз так, были все основания полагать, что, переселившись в развитой мир, иммигранты начнут ускоренно ассимилироваться, вкушая плоды и преимущества европейской культуры.
Так и было раньше, на протяжении как минимум нескольких столетий, когда контакт представителей других народов с Европой приводил к их европеизации – и через них понемногу европеизировал сами другие народы, вел к их культурному прогрессу. Однако в последние десятилетия ситуация изменилась. Она изменилась по двум векторам.
Во-первых, на порядок возросло число мигрантов. Некоторые авторы отмечают, что в той же Франции число африканцев и арабов доходит чуть ли не до трети населения. Тут действуют некие еще не вполне ясные нам сугубо численные законы социальной химии: очень условно говоря, если среди 100 представителей высокоразвитой культуры оказывается один представитель отсталого мира, он может ассимилироваться, то есть приобрести черты окружающих, быстро и полностью. Если соотношение составляет 100 на 10, ассимиляция замедляется, при этом некоторые черты ассимилируемой культуры будут передаваться доминирующей культуре. Если соотношение доходит до 100 на 20-30, ассимиляция останавливается, представители второй культуры консолидируются и противостоят остальному большинству. При этом они оказываются более активны в защите своего образа жизни и потому, что остаются меньшинством, то есть испытывают некое давление, недостаточное для того, чтобы их растворить, но достаточное для того, чтобы вызвать ответную реакцию.
Во-вторых, изменилась сама западная культура. На место европейской классике, с ее устойчивыми ценностями, и модерну, с его культом рационального, пришел постмодерн как некий аксиологический фарш, не обладающий своими смыслами, кроме одного – идеи множественности истин. То есть если раньше инокультурные элементы, погружаясь в европейскую среду, действительно ощущали взаимодействие с сильными смысловыми началами, то с наступлением постмодерна Европе оказалось собственно нечего предложить им в культурно-аксиологическом плане.
Что такое "европейские ценности сегодня"? В сегодняшнем политическом смысле лишь "толерантность", то есть признание права каждого жить по-своему, иметь своих богов, сохранять свои ценности.
Но если признается право каждого жить и молиться по-своему, значит, признается право инокультурного начала не ассимилироваться в основной культуре. И не только признается – просто оказывается, что ассимилироваться не в чем.
Бредовая попперовская идея "открытого общества" была относительно инструментальна, пока речь шла об открытом обществе, как праве Европы ассимилировать других. И она стала контрпродуктивна, как только речь пошла об обратном процессе: социокультурной экспансии современного "варварского мира" в ослабевшую западную культурную среду.
Здесь, действительно, как в химии: некоторое количество раствора определенной концентрации может поглотить определенное количество вещества. И при снижении концентрации раствора и увеличении количества этого вещества растворение не происходит.
Третий комплекс - уже идейно-политический. Заложенный в либеральной демократии принцип признания всяческих прав всяческих меньшинств, будучи изначально вполне гуманен, в своем неадекватном развитии проявил все свои слабости в сравнении с принципами коллективистской демократии, делавшей акцент на соблюдении прав большинства и подчинении меньшинства большинству.
Превращение признания прав меньшинства в приоритет означало принесение в жертву последним интересов и прав большинства. Гуманность по отношению к преступникам превращается в негуманность по отношению к их жертвам. Апологетика национальных меньшинств превращается в ущемление прав коренного населения и тому подобное.
Почему-то оказалось, что лозунг "Бей евреев и негров!" – нацизм, (что, конечно, справедливо), а клич "Жги белых! Смерть зажравшейся Европе (Америке)!" – незначительные издержки борьбы за национальное освобождение.
Безбрежная толерантность и доведенная до абсурда политкорректность политиков, особенно левых, оборачивается табу на осуждение любого варварства, если только его источником становятся те или иные меньшинства.
Полтора десятилетия назад одним из свидетельств этой деградации тех же левых стал позорный, вполне "мюнхенский" по сути призыв французских социалистов вывести войска и полицию из взбунтовавшихся предместий, "чтобы беспорядки улеглись сами собой".
Вместо того чтобы обратиться к нации, как это делали их предшественники, с призывом к сплочению в борьбе с агрессией, угрожающей, кстати, самой сути французской социальной демократии, они постыдно призвали к капитуляции, как это делали петэновские коллаборационисты. Вместо того чтобы вспомнить создавший французскую демократию гордый призыв "К оружью, граждане!", вместо того, чтобы вспомнить слова собственного национального гимна: "К оружью, граждане! Равняйся, батальон! Марш, марш вперед, чтоб кровью их был след наш напоен!" и встать во главе национальной борьбы с варварской агрессией, социалисты подарили почетное право быть глашатаями национального сопротивления фашистам старого Ле Пэна, который, практически единственный из французских политиков, достойно отреагировал на угрозу и назвал вещи своими именами.
И это обозначает и иную цивилизационную угрозу. В условиях, когда европейская цивилизация действительно столкнулась с этими первыми проявлениями нависшей над прогрессистским вектором развития общества опасности, прогрессисты – и либералы, и социалисты - оказываются морально не способны ответить на новые вызовы. Они не только не могут назвать реальные социально-экономические истоки этой угрозы и предложить новый курс своей доктрины, новый проект, новый образ мира, который решил бы противоречия частичной постиндустриализации, но и просто оказываются неспособны хотя бы ситуативно отреагировать на агрессию.
В результате единственными защитниками европейской культуры оказываются ее не меньшие, чем варварский мир, враги – современные ультраправые.
Запад встает перед выбором: покориться миру новых варваров, либо отдать себя под покровительство фашизма, то есть вызвать призраки собственного прошлого варварства.
В этом, в частности, проявление системного кризиса левого движения, начавшегося с того, что левые Европы возложили на рубеже 80-х равную ответственность за международную напряженность не только на США, но и на Советский Союз. Они устраивали антисоветскую истерику в ответ на попытки СССР остановить организованную США, арабским империализмом и иранским фундументализмом экспансию варварства в Афганистане – и кончили призывами к капитуляции, когда эта экспансия дошла до предместий Парижа.
В целом можно сказать, что афронацистский мятеж в Париже, распространившийся тогда чуть ли не на всю Францию, уже тогда обозначил смертельную угрозу для современной цивилизации и всего прогрессистского вектора развития человечества.
И не надо, в силу "русского патриотизма", злорадствовать по поводу возможной гибели европейской цивилизации, потирать руки, твердя: "Так ей и надо!" Надо видеть и помнить пороки сегодняшней европейской цивилизации, но надо видеть и помнить, что Россия – ее часть, берущая начало не в Золотой Орде, а в древних Афинах. Россия – это не "скифское царство", а афинская европейская альтернатива, конкурирующая с римским европейским вариантом, но конкурирующая в рамках единой цивилизации, выходящей из Античности и модернизированной эпохами Возрождения и Просвещения.
Крушение европейского проекта будет означать и окончательное крушение России. Потому что вне ее она не нужна иному миру и ни демографически, ни политически не выстоит перед эпохой новой варваризации.
Угроза эта столь глобальна, что требует глобального и комплексного ответа. В общих чертах он должен включать в себя решение трех проблем:
1. Завершение постиндустриализации мира или, как первый этап, той его части, которая представляет сегодня собственно европейскую прогрессистскую цивилизацию, имея в виду под ней страны Европы, включая Россию, желательно – вернувшую себе свое территориальное единство, и Северной Америки, то есть те страны, которые технологически, при всех понятных нюансах, наиболее близко подошли к этому порогу. Это означает создание общества, в котором "человек выведен из непосредственного процесса производства и поставлен над ним в качестве организатора и контролера, а наука превращена в непосредственную производительную силу".
2. Создание контуров нового европейского проекта, возвращающего в него былую гуманистическую накаленность, накаленные смыслы и ценности, способного как дать европейцам то, во имя чего они смогут защищать свою цивилизацию, так и то, что будет обладать реальным превосходством перед наступающим варварским миром. То есть создание такого видения будущего, которое сможет сегодня и завтра оправдать существование гуманистической европейской цивилизации.
При этом, безусловно, надо дать оценку бреду идей "открытого общества" и найти способ ограничить варварскую миграцию в Европу, поскольку сегодня последняя не в силах ассимилировать эти потоки в их нынешнем размере. Можно вполне дружелюбно относиться к гостям из других стран, но это не означает, что они должны заполонить собой центры европейской цивилизации. Самое искреннее гостеприимство вовсе не означает обязанности хозяина отдать свою квартиру под постоянное жилье своим гостям.
Интернационализм означает признание равного права разных наций на свое развитие, но не означает обязанности народа-интернационалиста пожертвовать своим развитием в угоду чужому.
Интернационализм означает готовность помогать другим нациям в их развитии, готовность делиться с ними своими культурными достижениями, но не обязанность признавать их право на варварство и не обязанность этому варварству подчиняться.
Интернационализм означает убежденность в преодолимости национальных различий и в неизбежности слияния наций, но на основе передовых достижений цивилизации, а не на основе увековечивания варварства.
3. Необходимость формирования и появление новой реинкарнации левого движения, способного уйти от абсолютизации "права каждого жить так, как он хочет" к созданию проектных форм бытия, то есть способного предложить миру не только новую утопию, но и способность драться за утверждение этой утопии. Потому что утопия - это не то, чего нет и быть не может, а то, чего еще нет, но что возможно создать.
Создать утопию – это не значит "сочинить сказку". Это значит, во-первых, не признавать существующий мир лучшим из возможных, а, во-вторых, "принять вызов, согласившись на построение нового мира".
Да, безусловно, варварство, угрожающее сегодня Европе, имеет своими корнями пороки и противоречия самой европейской цивилизации. Но это вовсе не означает, что для спасения от него надо позволить уничтожить эту цивилизацию. Потому что, придя ей на смену, оно окажется стократ хуже и омерзительней. Это означает, что надо по-новому организовать эту цивилизацию, устранив ее противоречия и дав шанс и остальному миру избавиться от варварства.
И тот приступ варварства, перед которым встает на колени уже сегодня, через полтора десятка лет после мятежей во Франции, современное американское государство в лице его полиции, мэров и конгрессменов, та волна варварства, которая вслед за Америкой захлестывает сегодня и Старый свет, как раз и подтверждает: речь идет не об отдельном кризисе или кризисах и не о классовой войне пролетариев с капиталистами, а о новом этапе кризиса цивилизации. Не в смысле представлений о множестве цивилизаций, одновременно существующих на Земле, а о кризисе единой целостной земной цивилизации, которая может просто вернуться в собственное прошлое – в варварство как общее предцивилизационное состояние, либо, при современном военно-техническом и просто технологическом уровне развития – вообще исчезнуть из истории.