ЭПОХА НА РАЗРЫВ
№6 2020 Ноябрь/Декабрь

ПАВЕЛ САЛИН
Кандидат юридических наук, директор Центра политологических исследований Финансового университета при правительстве РФ.

ЕДИНСТВО И БОРЬБА ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ МЕНЯЮЩЕГОСЯ МИРОПОРЯДКА

И без фактора коронавируса мир грядущих двадцатых годов, которые, вероятно, получат пролонгацию-проекцию в последующие тридцатые и даже в сороковые, существенно отличался бы от мира десятых, не говоря уже о фактически однополярном мире девяностых – двухтысячных годов и тем более биполярном мире второй половины XX века.

Все завершающееся десятилетие – эпоха видимого распада и переустройства предыдущего порядка – проходило под лозунгом "мир уже не будет прежним". Мы наблюдали дисфункцию прежней системы, пришедшей на смену попыткам США вернуть ускользнувшее в нулевые годы мировое лидерство. Коронавирус лишь перевел количество изменений в качественную трансформацию.

В связи с этим обретает актуальность вопрос о стратегии России, ее адаптации к "новой нормальности". С одной стороны, происходящее описывается с использованием категориального аппарата уходящей эпохи – "мира полюсов": не важно – "би-", "одно-" или "много-". С другой – появляются игроки, которые в уходящем мире были объектами, а в наступающем стали субъектами, "свободными агентами" в терминологии одной из предыдущих статей автора. Эта двойственность и многогранность, переходящая в противоречивость, – тоже отличительная черта новой эпохи.

Геополитика: победители и проигравшие

Сначала проведем анализ в рамках прежней системы координат – полюсов силы и национальных государств. Любые тектонические изменения, пусть даже и в начальной фазе, позволяют строить предположения об их бенефициарах и проигравших. Рассмотрение данной проблемы также опирается на сюжетную линию, которая сформировалась задолго до начала 2020 г., но пандемия придала ей новое измерение и динамику. Речь идет о противостоянии двух мировых центров силы, США и Китая, продолжающегося уже как минимум пятнадцать лет.

Первый раунд, который можно назвать экономическим, вышел в открытую фазу в 2008 г. и совпал с мировым финансовым кризисом. Тогда две экономические системы прошли проверку на прочность, и "по очкам" победителем стал Китай. Западная система, базирующаяся на доминировании финансового капитала, уступила китайской, условно "индустриальной" (имеются в виду преобладавшие на тот момент в каждой из систем производительные силы). По итогам кризиса 2008 г. Соединенные Штаты на доктринальном уровне признали КНР в качестве основного вызова и конкурента (документальное закрепление это получило в программных документах Вашингтона конца первого и начала второго президентских сроков Барака Обамы) и стали заимствовать элементы китайской экономической модели. В частности, США начали реиндустриализацию американской экономики – возвращение производственных мощностей в рамки национальных границ.

Второй раунд противостояния, который вышел в открытую фазу в 2020 г. и совпал с пандемией, задавшей его формат, можно охарактеризовать как конкуренцию не экономических, а политико-административных систем в борьбе с коронакризисом. Пока "по очкам" победителем снова выходит Китай. Его управленческая модель продемонстрировала бOльшую эффективность по сравнению с классической либеральной, которую олицетворяют США. Американская модель в силу своей деконсолидированной природы привела к тому, что власти действовали разрозненно и непоследовательно, не сумев оперативно определить приоритет – соблюдение базовых свобод или безопасность. Китайская, так называемая авторитарная, модель продемонстрировала способность быстро определиться с целеполаганием и сконцентрировать ресурсы на ключевых направлениях. Успех предпринятых шагов подтверждается цифрами – числом заболевших и умерших. Является ли эта разница в цифрах следствием реальной эффективности системы в борьбе с пандемией или умелого администрирования информационных потоков китайскими властями – вопрос с точки зрения внешнего наблюдателя вторичный. Для взгляда извне – китайская модель явно выигрывает.

В плане соотношения понятий "суверенитет" (прерогатива национального государства) и "экосистема" (аналог понятия "суверенитет" для транснациональных цифровых корпораций) китайская модель также показала бOльшую эффективность по сравнению с либеральной американской. Экосистема китайских цифровых компаний еще на этапе становления была сконструирована так, что совпадала с национальными границами, вовлекая в свою орбиту влияния и хуацяо. В итоге это стало решающим фактором, позволившим властям контролировать информационное поле.

Наконец, Китай сумел поставить себе на службу ряд институтов глобализации, контроль над которыми до последнего времени считался прерогативой США и глобального Запада. В частности, речь идет о Всемирной организации здравоохранения, которую Вашингтон прямым текстом обвинил в том, что она следует в фарватере национальных интересов Пекина. Также Китай использовал кризис для продвижения своего проекта Шелкового пути, что выразилось в гуманитарной помощи пострадавшим от эпидемии и ее последствий странам.

Что же касается позиции России на фоне обострения конкуренции между двумя системами и полюсами силы, она соответствует евроазиатскому курсу, который декларирует Москва, и весьма дуалистична. С одной стороны, с точки зрения институциональных и управленческих практик российские власти охотно перенимают китайский опыт (цифровой контроль в Москве, надзор над информационным полем), но используют при этом продукты западных технологических компаний (Zoom, Ms Teams и прочие).

Таким образом, предпосылок для самостоятельного "цивилизационного полюса", о чем любит говорить Москва, в реагировании на кризисные ситуации не просматривается.

Эрозия полярного подхода к конструированию внешнеполитической стратегии

Вышеизложенный анализ исходил из концептуальных основ прежнего миропорядка, отразив противостояние двух новых глобальных полюсов – США и Китая. Российские власти конструируют свою внешнюю стратегию именно в рамках концепции полярного мира. Не претендуя больше на роль глобального полюса, они стараются добиться признания глобальными и ведущими региональными игроками своего статуса как региональной державы, имеющей привилегированные интересы на части постсоветского пространства.

Однако такой подход все больше размывается, и это проявляется на всех трех направлениях постсоветского пространства – западном, южном, юго-восточном. В Центральной Азии (юго-восточное направление) все более заметна эрозия доктрины раздела сфер влияния не по территориальному, а по функциональному признаку, который Москва в 2010-е гг. предлагала Пекину. Согласно этой доктрине, Пекину отводилась сфера экономического влияния, с чем была готова мириться более ограниченная в ресурсах Россия, а Москве – военно-политическое доминирование, инструментом которого должна была стать ОДКБ. Однако Пекин демонстрирует намерения самостоятельно обеспечивать безопасность своих проектов в Центральной Азии, в том числе и ключевого – Экономического пояса Шелкового пути. Все чаще говорят о скором начале строительства военной базы КНР в Таджикистане с прицелом на проецирование силы на территорию не только Центральной Азии, но и Афганистана. Что же касается ОДКБ как института, гарантирующего в том числе и безопасность политических режимов от внутренних вызовов, то его роль снова оказалась под вопросом после осенних событий в Киргизии.

На южном направлении (Южный Кавказ) классическому влиянию Москвы также брошен вызов. Под угрозой главный экономический интерес России – транспортировка энергоносителей. В 2020 г. запущена первая фаза Южного газотранспортного коридора, который является конкурентом "Турецкого потока" и должен доставлять азербайджанский (а в перспективе и туркменский) газ на европейские рынки в обход России. Обострение ситуации на армяно-азербайджанской границе в июле 2020 г. изменило положение не в пользу Москвы.

Ситуация с возобновлением конфликта в Нагорном Карабахе, а де-юре и де-факто можно говорить о полноценной армяно-азербайджанской войне при участии Турции, весьма показательна. Россия заняла достаточно пассивную позицию, опосредованно оказывая помощь армянской стороне. И в данном случае – под вопросом дееспособность ОДКБ уже как инструмента урегулирования прямых военных конфликтов. Хотя формально члены ОДКБ не вовлечены в конфликт (Нагорный Карабах официально не признан не только Москвой, но и членом ОДКБ – Арменией), наблюдатели сделали свои выводы.

Наконец, на западном направлении постсоветского пространства тоже наблюдается отсутствие целостной внешнеполитической линии. Об уходе Украины из сферы влияния России и попытках Москвы заморозить и даже повернуть вспять этот процесс сказано достаточно. Однако во второй половине 2020 г. Россия столкнулась с серьезными проблемами на самом привилегированном направлении своей внешней политики на постсоветском пространстве – белорусском. И ключевой причиной стала не игра внешнеполитических партнеров-конкурентов, как в некоторых вышеприведенных случаях, а появление в белорусской политике нового субъекта – гражданского общества.

Таким образом, в конце 2020 г. эффективность российской внешнеполитической линии на постсоветском, ключевом для нее направлении, вызывает сомнения. И дело здесь в несоответствии ее методологических оснований новым правилам игры, "новой нормальности" практически наступивших "ревущих двадцатых".

Внешняя политика как проекция внутриполитического запроса: интересы власти

Важную роль для формирования политики на международной арене будет играть внутренний фактор. 2010-е гг. стали временем нарастающей внутриполитической нестабильности во многих странах. Эта тенденция, ставшая глобальной, охватила и западные страны (наиболее яркий пример – протесты в США и Франции, Венгрии и Польше), и восточные. При этом речь идет о Востоке в широком смысле слова – как о Большом Ближнем Востоке, так и о Южной Азии и странах АТР.

Привлекательность той или иной модели развития, которую предлагают два полюса силы, будет зависеть от способности контролировать гражданскую активность и не позволять населению выступать агентом перемен. До коронавирусного кризиса и беспорядков последних лет в западных странах доминировало мнение, что именно западная модель представительной демократии обеспечивает наилучший контроль над общественной активностью, сглаживая нежелательные пики в виде массовых выступлений и канализируя протест с помощью электоральных процедур.

Однако, как уже было сказано выше, фактор коронавируса продемонстрировал эффективность (как минимум краткосрочную) китайской административно-политической модели. (Масштабная политическая неразбериха, которой сопровождались выборы американского президента в ноябре 2020 г. только усугубило впечатление кризиса системы.) Во-первых, Китай показал способность в короткие сроки справиться с медицинскими вызовами, а позднее – оперативно приступить к восстановлению экономики, пострадавшей от национальных ограничений и глобального падения спроса. Во-вторых, в КНР введение жестких карантинных мер не привело к массовым акциям протеста, как в западных странах. Показателен в данном случае пример Сербии, но и беспорядки в США, формально спровоцированные расовым фактором, во многом обусловлены выходом агрессии, накопившейся из-за вмешательства государства в жизнь граждан.

Конечно, второй фактор можно объяснить особенностями китайского менталитета, но во многом отсутствие протеста и даже сопротивления при резком и массовом ограничении гражданских свобод обусловлено технологической базой, на которую опирались власти КНР. На такие же инструменты цифрового контроля делала ставку московская мэрия, а сама идея цифрового контроля над обществом и нежелательной для властей гражданской активностью находит отклик у высшего российского руководства. Именно оно одобрило предложенную в начале апреля московской мэрией концепцию тотального цифрового контроля (система "умный город") как альтернативу введению комендантского часа с армейскими патрулями. Практику комендантского часа использовали многие западные страны, например, Италия.

Китайский опыт контроля над обществом опирается на фундаментальную базу – как экономическую, так и технологическую, которой не может похвастаться Россия.

В частности, китайский интернет изначально конструировался и развивался как суверенный, под строгим надзором государства. В России же государство с переменным успехом пытается его "национализировать" лишь с 2012 г. – после более чем 15 лет стихийного развития.

Кроме того, китайская модель цифрового контроля и цифрового суверенитета находится на закономерном этапе перехода из национальной в глобальную сферу. Ярким примером здесь является судьба мессенджера TikTok. Если исходить из того, что для цифровых компаний термин "экосистема" равнозначен термину "суверенитет", в случае с TikTok речь идет о первой масштабной попытке "экспорта суверенитета" китайских властей. При этом достаточно успешной, судя по количеству пользователей и динамике скачиваний, в том числе в США. Ситуация вокруг растущей популярности китайского мессенджера вынудила Вашингтон прибегнуть к шагам, противоречащим фундаментальной основе всей западной модели, – введению административных ограничений вопреки свободе выбора. Впрочем, в экономическом противостоянии с Пекином Соединенные Штаты давно перестали быть либеральными догматиками.

Таким образом, мы видим полноценную и фронтальную (а не только экономическую, как это было на протяжении почти всех 2010-х гг.) конкуренцию двух моделей – западной, большую часть элементов которой воплощают США, и китайской. В этом состязании можно выделить две фундаментальнее особенности, которые исключают Россию как потенциального игрока в принципе.

Первое отличие. Обе стороны продвигают целостную картину мира, которая построена по принципу матрешки: глобальный образ будущего – демографическая, экономическая и технологическая база для его воплощения – конкретный инструментарий (TikTok как способ "экспорта суверенитета" или Facebook как альтернатива ему). Москва не может предложить миру такой целостной парадигмы. Единственное, в чем она достигла успехов в 2010-е гг. с точки зрения проецирования своих интересов в глобальную сферу (и это признается международными игроками) – "гибридные" спецоперации.

Второе отличие, исключающее Россию из "высшей лиги" мировых держав, связано как раз с этими достижениями. И КНР, и Запад при продвижении своих моделей выдвигают вперед позитив, тот же образ будущего и его проекции (китайский пример продвижения: "более справедливая по принципам своего устройства по сравнению с Facebook соцсеть TikTok"). Гибридный же инструментарий, активно и успешно используемый Москвой на протяжении 2010-х гг., подразумевает либо "ассиметричное насилие", либо угрозу его применения.

Китайская модель пока по-прежнему вторична по отношению к западной с онтологической, смыслообразующей, точки зрения. Хотя она уже сравнялась и даже местами опережает ее в плане не только экономики, что стало ясно на рубеже нулевых и десятых годов, но и "цифры", в когнитивных (гуманитарных) технологиях Запад сохраняет лидерство. Так, TikTok выигрывает у Facebook в честной конкурентной борьбе, однако сама идея соцсетей как одна из основополагающих конструкций нового цифрового общества XXI века появилась на Западе, и Китай не предложил ничего своего.

Тем не менее Москве стоит ориентироваться на Китай по меньшей мере по двум причинам. Во-первых, он показал бOльшую эффективность в том, что касается цифрового контроля над гражданским обществом. Китайцы – пионеры в мировых технологиях 5G, которые в 2020-е гг. будут определять ритмы функционирования мегаполисов, в китайские технологические цепочки и экосистему в этой сфере уже готовы встраиваться такие представители "коллективного Запада" в АТР, как Япония и Южная Корея. Китай вполне способен стать для Москвы технологическим донором – взаимодействие с Западом с 2014 г. в этой сфере свернуто.

Во-вторых, что не менее важно для российских властей с точки зрения приближающегося транзита политсистемы, Китай имеет опыт перехода от единоличного к коллегиальному правлению (политбюро) без выноса противоречий и проблем этого процесса на публику. Москве этот опыт может пригодиться уже в ближайшее время.

Логично предположить, что, с точки зрения интересов власти, бенефициаров существующей в стране политической системы, России выгодно из периферии Запада стать периферией Китая. Это отчасти уже происходит и во многом определяет и внешнеполитическую стратегию Москвы.

Внешняя политика как проекция внутриполитического запроса: интересы общества

На первый взгляд, модель КНР, которую она готова экспортировать, должна быть широко востребованной в мире вообще и в России (особенно в период транзита) в частности. Китай на примере Гонконга демонстрирует готовность и способность обеспечить "подстройку" общества под запросы и интересы власти. В данном случае мы говорим о продвигаемой некоторыми авторами концепции "отрывающегося от власти" общества, когда оно предъявляет новый массовый запрос, а власть в силу своей несменяемости и окостенения не может его удовлетворить. При этом речь идет об инструментарии, соответствующем современным "правилам приличия" – цифровом контроле, а не прямом физическом воздействии на нелояльных, как это пытались делать, например, белорусские власти в первые дни после президентских выборов.

Еще во время первой волны коронавируса в Москве предпочли китайскую модель как альтернативу введению чрезвычайного положения с военными патрулями. Однако ее имплементация разительно отличалась от китайской. Это было очевидно всем, кто находился в это время в российской столице, а тем более в провинции, где граждане практически не следовали административным предписаниям. Относительно строгие запретительные меры, принятые в столице, соблюдались лишь первые пару недель, а в месяц, предшествующий официальному смягчению режима, ситуация была такая же, как на пике расслабленности летом. В Китае же ограничения, за нарушение которых госорганы жестко карали, безоговорочно соблюдались гражданами вплоть до официальной отмены. Таким образом, в очередной раз подтвердилась максима, не теряющая актуальности с XIX века: несовершенство российских законов искупается дурным их исполнением.

Однако необходимость обеспечения нужного власти поведения общества существует как с тактической точки зрения (для соблюдения мер безопасности при эпидемии), так и со стратегической (для предупреждения серьезных социальных потрясений, в том числе и в условиях транзита политсистемы). И здесь с учетом увеличивающейся роли городской составляющей в профиле среднестатистического россиянина вполне может быть применена западная парадигма. Правда, в роли ее хранителя и носителя (а значит, и цивилизационной альтернативы Китаю) в условиях пандемии выступили не США, власти которых в смягченном виде использовали белорусскую практику ("вируса нет, а кто им заболел, тот сам виноват"), а Швеция. Именно там ставку сделали не на запрет, а на разъяснительную работу и диалог с обществом, по минимуму применяя жесткие меры, которые, помимо провоцирования общественного недовольства, требуют серьезных ресурсов для их администрирования. И если весной 2020 г. шведская модель была подвергнута остракизму как "античеловечная", то во время осенней волны пандемии все больше стран в той или иной мере стали прибегать к ее заимствованию.

Выходит, что с точки зрения приоритета интересов власти, не только в России, но и во всех странах, где наблюдается высокий уровень социальной турбулентности или пограничные с ним состояния, целесообразно придерживаться китайской модели, а с точки зрения глубинного запроса большей части населения (растущего числа горожан) – модели западной представительной, но не обязательно либеральной, демократии.

Противоречивость, эклектичность, непредсказуемость и спонтанность – органичная черта "новой нормальности" международных отношений двадцатых годов XXI века.

Международная политика этой эпохи представляет собой сложную мозаику. Найти логическую взаимосвязь между двумя элементами можно, между несколькими – чуть сложнее, а обнаружить общие закономерности, описывающие всю модель – практически нереально. Именно такой упорядоченной концептуальной хаотизацией и будет характеризоваться ближайшее будущее, что отразится и на внутренней политике. Поэтому лучшая стратегия для любого игрока, в том числе и для России, – не расслабиться и получать удовольствие, плывя по течению, а постоянно искать и формулировать стратегию – лишь для того, чтобы тут же ее доработать и пересмотреть в свете вновь возникших обстоятельств. А возникать они будут постоянно.

Ключевая задача в условиях "новой нормальности" – не дать противоречивым тенденциям международных отношений разорвать пока еще единую ткань национального пространства и проекции национальных интересов во внешнюю среду.