Дервиш Азии и Руси
к 85-летию Тимура Зульфикарова

Виталий Аверьянов

Масштабность фигуры Тимура Зульфикарова не так уж легка для распознания, ибо она сокрыта под личиной кажущейся предельной простоты его поэзии. Откройте почти любое его стихотворение, балладу - перед вами предстанет прозрачная для читателя речь, ясная мысль-послание на доступном современном языке.

Однако, поэт Z (так звучит один из его псевдонимов) прошел огромный путь - через ранние экспериментальные опыты, через пушкинскую обманчивую легкость, через увлечение Велимиром Хлебниковым и его радикальным "скорнением" и заумью, через новаторское преломление образа модернистского и авангардистского типа, через модный среди поэтов 60-х - 70-х годов искус имитацией фольклора…

Другой путь синтеза его художественного метода - глубинное и безоглядное погружение в различные культурные традиции, в пласты язычества, христианства, ислама, буддизма, зороастризма, суфийского мистицизма, современной западной и восточной культуры. Все эти странствия и искания породили удивительные поэмы и максимы, пронизанные духом различных традиций. Такую огромную внутреннюю работу проделал Зульфикаров еще в глубоких недрах атеистического Советского Союза, дав уже в 70-е годы зрелые образцы художественного осмысления многих из этих пластов. (Публиковать тогда эти произведения было невозможно, их время пришло, когда поэту было далеко за 40.) Перед нами сплав, особый состав крови, а не экуменические потуги примирить непримиримое.

Зульфикаров дал высокие образцы разных жанров: не только поэтических, но и драматических, и сценических. В арсенале поэта и песни, и публицистика, и критика (литературная, киноведческая, театральная). Он признанный автор прозы, драмы, киносценариев. Зульфикаров породил своеобразный театр, своеобразное кино. Образец редчайшего мастерства - "Мисс Вселенная, распятая на рельсах". Этот киносценарий читается на одном дыхании как особый тип художественной литературы (зрелищной - даже помимо экранизации: в самой пластике слова и в фабуле).

В сценариях и в ряде своих романов (к примеру, в остросюжетном мистическом детективе "Коралловая Эфа", снискавшем признание критиков и читателей) Зульфикаров предстает как блистательный прозаик, классик жанра. При этом в самых заветных, самых значительных своих произведениях он чаще всего выступает как эпический поэт, у которого проза и поэзия, лирическое, драматическое и эпическое начала соединяются в особый сверх-жанр, в особую авторскую манеру. Внутрь серьезной и трагической истории, которую он представляет читателю, вкрапляются волокна интимной лирики, прожилки выстраданной философии, а порою и нитки едкой сатиры.

Чтобы понять, как это удается Зульфикарову - необходимо обратиться к специфике его стиля.

Практически всюду мы встретим крепкий сюжет, естественный для сценариста. Однако этот сюжет, как правило, растворен в повествовании, построенном по законам личностной памяти. Эпическое пропущено через страдальческий, "рыдальный" опыт лирического субъекта. Отсюда переливающиеся многими гранями повторы-возвращения, кажущиеся, на первый, поверхностный взгляд, навязчивыми рефрены - вокруг ключевых точек памяти, центров человеческой судьбы.

Зульфикарову свойственно уникальное строение поэтической морфологии. То, что бросается обычно в глаза - это нанизывание, нагнетание эпитетов и синонимичных слов, перебираемых как бусины четок.

И младые… тугие цыганки
Вкруг дервиша извилисто заструились…
Засмеялись… зазмеились…
Зачаровали… зажгли… заворожили…
("Мудрец собрался на мазар…")

Но эти эпитеты не всегда только продолжают и развивают друг друга, создавая рисунок описываемой сущности - синонимы могут вдруг превратиться в очень слабые синонимы, в тонкие ассоциации, и далее в диссонансы, вплоть до антонимов, до парадоксов. Нанизываемые слова могут и противоречить друг другу, "взрывать" сущность, если поэт так велит.

И не только эпитеты, не только адъективы или глаголы - в поэтических гирляндах Зульфикарова можно встретить и связанные воедино причастные обороты, обстоятельства, даже и субстантивы. Вот, к примеру, строки о русской избе ("Русская последняя останняя изба"):

Изба родимица странница пустынница (…)
Ах Птица Изба ты из русского разнотравья сшита
Ты из русских святых корабельных боров сложена
Взлелеяна молитвенно
Как деревянный сарафан-кумачник царский неизбывный
Ферязь императорская древлевизантийская
Господом Творцом свита сплетена
пречистая блаженная целительная
Срублена связана воздвигнута сотворена в веках…

В этой вязи, в переплетении нанизанных рядов теряют свою определенность части речи - и это постоянно случается у Зульфикарова. Они служат более высокой цели, чем ухватывание отдельных граней или действий. Они, эти нагнетенные словеса, воссоздают объемное состояние. ("Состояние" в русском языке этимологически прочитывается как "стояние вместе с".) И это не что иное как живописание духовных состояний бытия.

Поэтому и сказание про русские избы заканчивается такой строкой: "В раю стоят молят ликуют на века такие избы до́мы города…"

И все события, все поступки героев, все их страсти - пропускаются через подобную многослойную слюду человеческих состояний, как обычных, так и экстатических, пограничных, сверхъестественных, потусторонних.

Такова предсмертная исповедь как последнее, предельное состояние - то есть как Предстояние. И в свете его проносится вся жизнь героя, становится ключом к его судьбе - прием, использованный Зульфикаровым в отношении великих монструозных владык прошлого в его грандиозных поэмах-откровениях: о завоевателе Евразии Тимуре-Тамерлане, о царе Руси Иване Грозном. Относится это и к божественным пророкам, для которых смерть лишь - призма, чтобы смотреть в нее из времени в вечность (поэмы о суфийских поэтах-мастерах, дервишах, о пророке Муххамеде, об Иисусе Христе).

В поэме об Иване Грозном читатель найдет весь ворох мифов о великом самодержце, в том числе и недостоверных, навеянных недругами - нужно понимать, что написана поэма была в 1979 году, когда до очищения имени Ивана Грозного от клеветнических напластований было еще далеко. Но для Зульфикарова, как он признается в частной беседе, это не так важно - ведь смысл поэмы заключался не в передаче исторически достоверных фактов, а в приведении царя пред лицо Небесного Владыки. Именно эта встреча объясняет покаянно-исповедальные мотивы, столь свойственные могучей и страстной натуре реального царя Ивана. И в более поздних вещах Зульфикаров не просто признает значение Ивана Грозного, но выражает и своего рода народную тоску по нему, так резко противоречащую интеллигентским "тираноборческим" эксцессам. Вот, к примеру, строки из гениального по своей ясности, пронзительного "Путешествия на Русь":

Где ж Ты, Грозный Царь Иоанне?..
Где ж Твои Опричники с Метлой и Песьей Головой?..
Чтоб хотя бы убрать бурьян с полей… да смахнуть лютые подлые попугайские головы с бесов… с иуд…
Русь - Великий Медведь, но часто у Медведя являлась заемная европская головка попугая-обезьяны…
И Царь рубил эту головку, и возвращал Медведю Его Святую Голову!..
И так же поступал генералиссимус - тиран Сталин!..
И потому Народ Русский в веках любит и почитает Этих Двух!..

Так же и антиимперские подспудные настроения молодого Зульфикарова со временем обращаются в нечто обратное: империю "мы, соблазненные слепцы, считали мачехой… А Она была Родной Матерью…Да! / Империя Убитая… Распятая ушла… / Но! Господь! Ты же воскрешаешь Своих Распятых…" ("Последний поэт империи").

Доступность, простота языка парадоксально соседствуют с обращенностью Зульфикарова в его лексике к полузабытым и неведомым для современного читателя источникам. Как сам он говорит, одним из таких кладезей стал для него словарь В.И. Даля в его полноте. Древние русские духовные стихи, былины, исторические баллады, крестьянский фольклор во всем его богатстве, любовно воссозданный Гильфердингом, Иллюстровым, всем сонмом собирателей народного наследия - оказывается бесценным источником для нового творчества. И первым в этом ряду стоит "Слово полку Игореве", которое сам поэт называет непревзойденной вершиной русской поэзии, и ассоциирует себя более с этим творением древнего анонимного гения, нежели чем с кем-то из великих поэтов. Да, Зульфикаров качнул маятник художественного слова именно туда, к его верховьям. И этим он особенно ценен для русской литературы.

Еще один важнейший источник неповторимого своеобразия поэта - легенды, мифы, поэтические традиции Востока. Зульфикаров явился для современной русской литературы ее евразийским обогатителем - первооткрывателем многих мотивов Азии, ее красок и ароматов, ее пестроты, ее внутренних пучин. "Мать-Азья", "Азья многоглаза" - она в своем многоголосии, в полифонии вер и культур сообщила и Святой Руси этот же идеал веротерпимого многоглавия, многокупольности.

Поэт властно ввел в русский поэтический дискурс свои диалоги с Омаром Хайямом, великими поэтами-суфиями, образы мистического странника Хызра и, конечно же, главного своего героя, свое альтер эго - знаменитого Ходжи Насреддина в новейшем его прочтении. Легендарный характер Насреддина позволил Зульфикарову создать героя, в котором все эти уникальные сплавы культур заиграли живыми красками, стали естественными чертами не признающей языковых и политических границ народной мудрости.

Бормотание Востока - но органично воспроизведенное на русском языке - вторглось в отечественную словесность подобно топоту конниц Чингисхана. Но в отличие от Чингисхана это вторжение несет питающую, животворящую весть Азии, и превращается в весть самой России-Евразии - она обещает новое взаимопроникновение народов, отчасти утраченное и оболганное после 1991 года. Это не что-то искусственное, сочиненное, надуманное. Зульфикаров, таджик по отцу, русский по матери, да еще и с другими корнями в родословии своих предков - так чувствует, так дышит, так порождает собственную версию русского языка, свою версию материкового культурного синтеза.

Итак, мы видим и здесь единственный в своем роде сплав - русского коренного поведанья и восточной притчи. Ходжа Насреддин, которого поэт воскресил для мировой литературы на исходе XX века, стал уже и носителем русской культуры, ратоборцем за русскую речь, за русскую боль.

Зульфикаров на сегодня едва ли не главный наследник в слове великой советской цивилизации. Он плоть от плоти "интернациональной" советской интеллигенции, которая под гнетом тяжкой империи с ее официозной "дружбой народов" училась любить все народы. И многим из ее представителей это вполне удавалось. "Утопия" дружбы обращалась у них в реальность любви к людям. Сам Зульфикаров - доказательство этому. В своих стихах и песнях он постоянно поминает многочисленных друзей, представителей разных этносов, большинство из которых уже давно ушли в иной мир.

В небольшой поэме "Миф о Ходже Насреддине и Бароне Ротшильде" (2015) поэт так говорит о происхождении своего героя:

"- Я сирота… найденыш… Меня нашли на песчаном островке, на берегу Сыр-Дарьи… Я был завернут в скатерть со следами масла и вина…
Это все, что оставили мне мать и отец мои… И потому, когда я вижу разлитое вино и масло - я очень маюсь, волнуюсь… вспоминаю их… моих веселых родителей… и как они гуляли! и проливали на скатерть вино и масло!.. И пролили меня на белый свет… Я люблю их…
Кто они были?.. Цыгане?.. Индусы?.. Персы?.. Монголы?.. Иудеи?.. Арабы?.. Китайцы?.. Русские?.. Немцы?.. Американцы?..
Я не знаю… Но я люблю всех… чуя в них своих родителей… своих родных по крови… по пролитому вину и маслу…"

Вместо того чтобы имитировать фольклор, "дервиш Ходжа Зульфикар" (еще один полу-псевдоним поэта) творит собственный фольклор. Стремление к народной емкости у Зульфикарова может быть истолковано таким образом: пословица, поговорка, прибаутка, строка крестьянской песни выступают как поэтический идеал. При этом форму стиха Зульфикаров искал сам, исходя из духа русского языка, как он его чувствовал…

Для Зульфикарова первостепенное значение имеют вкус и дыхание языка. И очень часто его стих звучит как песнь акына или как народный напев, речитатив пастуха-чабана:

Конь конь киргиз-кайсацкий младой конь
Что ты бродишь в пыльных овечьих отарах пылящих грядущих с джайлоо Тянь-Шаня
Что ты бродишь в пахучих курчавых отарах
Что забыл табуны косяки тонских кумысных кобылиц волконогих бархатных атласных жемчужных скуластых
Что забыл косяки ярогонных яроногих яроспелых ярозадых своих кобылиц ураганных
Что забыл косяки кобылиц с головами как яхромский желудь гладчайший
Я люблю возвышаться в муравьиных ползучих овечьих отарах…

Зульфикаров уже в раннем своем творчестве отказывается от "устойчивых" размеров стихосложения. Причем не только в книжных стихах, но и в песнях. Верлибр у Зульфикарова - это не прозаический говорок, впущенный внутрь стиха, не эксперимент с ритмами, не сложносоставная раскачка в духе Андрея Белого или Марины Цветаевой. Этот верлибр ближе к исконной, естественной речи. Строится он структурно на уподоблении соседних строк в их акцентах, при этом не жестком, а вольном.

Свободный стих, ритмизированная проза, наплывная интонация с сильными ударениями, изоморфность речевых рядов, повтор и нагнетание схожих слов - именно так мыслили художественную красоту былинные сказители. И гораздо в меньшей степени - русские поэты-классики…

Отсюда и сходство у Зульфикарова жанров поэмы и романа с точки зрения организации словесной массы. Сам он в этом плане находит параллели с Гоголем, который недаром называл свои "Мертвые души" поэмой, а не прозаическим творением. Другой великий русский прозаик, в котором Зульфикаров находит бездну поэзии - Михаил Шолохов.

Эпос для Зульфикарова - высший уровень поэзии. Эпос делает поэзию не просто фактором эстетической или философской значимости, но уже и величия национальной культуры (об этом он пишет в своем "Хрустальном театре русской поэзии"). Апофеозом эпического начала и в то же время своеобразного зульфикаровского жанрового синтеза стали его стержневые романы "Земные и небесные странствия поэта", а также "Стоящий и рыдающий среди бегущих вод". В них дана полубиографическая правда жизни, глубоко актуальные и еще не остывшие от ран и испытаний XX века образы и переживания.

Зульфикаров многие годы пишет и сам исполняет свои песни. Есть у него потрясающие песни, обреченные остаться в народной памяти: завораживающая "Любовь в весенних горах" ("В горах цветет миндаль…"), народная по своему строю, щемящая "На крылечке кривеньком…" или пронзительный, напоминающий казачьи баллады "Плач" ("Размахалась смерть косой…").

Наследие Зульфикарова содержит в себе россыпи авторских изречений. Приведу навскидку лишь несколько примеров:

"Праведная Власть - это и есть Божественная роскошь…" ("Письмо Биллу Гейтсу"). "Мудрец - это остывший поэт. Пророк - это разгневанный мудрец…" ("Мудрец-пророк"). "Господь сотворил двуногую говорящую вселенную, чтобы беседовать с ней…" ("Три вселенные"). "Нынешние человеки - это сны Интернета!.." ("Открытое письмо Путину"). "Бурьян - хозяин земли русской…" ("Бурьян"). "Империи - это великие люльки для невинных младенческих народов. И тот кто убивает их - убивает народы…" (роман "Стоящий и рыдающий среди бегущих вод"). "На Уолл-стрит уже стоят Всадники Апокалипсиса… Ждут Знака с Небес…" ("Капитализм и Святая Русь").

Наконец, выдающимся, не имеющим аналогов, выходящим из ряда вон является произведение "Книга детства Иисуса Христа" (2005) - своего рода авторское "евангелие детства". В нем почти нет мотивов из известных нам апокрифов. Это целиком и полностью личный опыт переживания христианства и личности Христа большим художником, как будто перенесенным силою прозрения туда, где обитал мальчик-Иисус.

Поэма-роман производит огромное впечатление как на верующих, священников и монахов, так и на неверующих, либо ищущих свой путь к Богу. В отличие от подавляющего большинства произведений писателей, создававших свой, альтернативный церковному образ Богочеловека Христа - здесь мы имеем дело с кристальным, ясным как слеза ребенка отражением и преображением новозаветного откровения. Поражающим своей несомненностью, своим происхождением из целостного и живого опыта.

Если и есть в поэме мотив, который может смутить христианина - так это своего рода подчеркивание детской нераскрытости Иисуса, еще не созревшего до полного возраста проповеди и служения: "врач мал еще", "скоро Бог явится в живом человеке". Последняя мысль, не соответствующая каноническому христианству, может быть оправдана тем, что она звучит в ушах матери, не осознающей еще в полной мере Богосыновства Христа. В то же время для Зульфикарова этот мотив подтверждает его представление о пророках как "сынах Божиих". Любопытно, что тот же мотив встречаем мы в "Одном дне из жизни Мухаммеда". Здесь поэт по-своему целомудренно удаляется от религиозной однозначности - и это у него не случайный, а продуманный шаг. Дервиш Азии и Руси остается неуловимым для конфессиональных привязок, сохраняет свою роль странника меж народов и вер. Самое же главное, что такого рода нюансы оказываются несущественными для восприятия явленного в поэме о детстве Иисуса образа, переданного ощущения божественной и человеческой подлинности.

В лице Тимура Касимовича Зульфикарова мы имеем дело с крупнейшим поэтом эпохи, вклад которого в русскую литературу, в складывание новых путей мировой словесности невозможно переоценить. Он уже вписал свое имя в скрижали высокой классики, и от нас с вами сегодня зависит лишь то, сумеем ли мы это своевременно осознать.

Публикация: Изборский клуб