Журнал "Хан-Тенгри" публикует эссе Семена Заславского о великом русском художнике Василии Верещагине.

Время от времени возникает у иного художника или писателя стремление уединиться от людей даже близких по духу для того, чтобы понять себя, свое место в жизни Отечества. Как правило, такие периоды длятся недолго. И настоящий русский художник, по словам поэта Случевского, "не может быть не потрясен, когда потрясена Россия".

И душа величайшего российского живописца и гражданина Василия Васильевича Верещагина искала не экзотических впечатлений, раздражающих внешнюю, чувственную природу нашего зрения. Правда художника, также, как и ученого, состоит в стремлении к истине и красоте. А на этом пути не миновать ему столкновений с безобразным и ужасным в человеческой природе, так и не преобразованной искусством и наукой в благородную форму всечеловеческой любви и гармонии.

Памятуя слова Леонарда да Винчи о том, что "глаз человека нуждается в воспитании", вспомним, отвлекаясь от массовых клипов нашего времени, русского художника Верещагина. Его поездка в Среднюю Азию стала открытием для мировой живописи целого континента – Туркестана. И, находясь в составе царских войск, он завоевал Среднюю Азию не силой оружия, а талантом художника.

В августе 1867 года, прапорщиком, состоящим при генерал-губернаторе Кауфмане, командующим войсками Туркестанского военного округа, Верещагин отправляется в Среднюю Азию для того, чтобы своими глазами увидеть войну на юго-восточных рубежах Российского государства.

"Конечно, я мог бы жить и в России, - пишет художник в своих воспоминаниях, - но я не вошел бы так сам в себя, не уединился бы так. Может быть, это значит клин клином вышибать, но иногда ведь трудно найти иное средство. Я учился на Востоке, потому, что там было свободнее, вольнее учиться, чем на Западе. Вместо парижской мансарды или комнаты Среднего проспекта Васильевского острова у меня была киргизская палатка, вместо натурщиков – живые люди, наконец, вместо кваса и воды – кумыс и молоко. Я настаиваю на том, что учился в Туркестане и на Кавказе. Картины явились сами собою, я не искал их".

Быть может, вот так, сами собою и были написаны "Севастопольские рассказы" Львом Николаевичем Толстым в результате его прямого участия в Крымской войне 1851-1853 годов.

Для Верещагина поездка в Туркестан не была праздным путешествием. "Поехал потому, - писал художник, - что хотел узнать, что такое истинная война, о которой много читал и слышал и близ которой был на Кавказе".

Далеко не сразу художник приобрел опыт своего индивидуального видения войны, исполненного сочувствия и сострадания к человеку. Верещагин свидетельствует: "Прежде думали, что у меня уже раньше составилось такое понимание войны, какое потом проявилось в моих картинах, созданных будто предвзятыми взглядами, и что я хотел быть апостолом против войны. Но это ошибка.

Я представлял себе (я, как и большинство других), что война – это своего рода парад, с музыкой и развевающимися султанами, со знаменами и грохотом пушек, с галопирующими конями, с большой пышностью и незначительной опасностью доля обстановки, конечно, несколько умирающих.

Но мне пришлось увидеть нечто другое, и это приходится видеть всем, кто попадает на войну".

Нужно сказать о характере войны, что вела Россия в Туркестане. Присоединение Средней Азии к России не являлось, на наш взгляд, колонизацией Туркестана. Экономика и культура его народов стала развиваться интенсивней под влиянием системы Российской государственности. Разумеется, Россия "не была раем для народов, вошедших в ее состав", как писал в свое время замечательный советский археолог и историк Сергей Толстов.

Однако, в тех районах, где Средняя Азия стала частью российского пространства, прекратились междоусобные войны, была запрещена работорговля. Кроме того, в середине девятнадцатого века Англия алчно желала действительно колонизировать среднеазиатские полуфеодальные объединения и подчинить их себе так же, как и Афганистан. Если бы это произошло, народы Средней Азии утратили бы свою самобытность в железных объятиях глубоко чуждой им островной цивилизации англичан.

Евразийская Россия в данных обстоятельствах просто сыграла на опережение, включив в свой исторический контекст все народы, которых она мирным и немирным путем завоевала.

Осенью 1867 года Верещагин прибывает в Ташкент.

С любовью и вниманием (можно сказать, с родственным вниманием) Верещагин изучает жизнь незнакомого ему народа. Он видит толпы нищих, зараженных опиумной болезнью. На базарах, в банях, в мечетях, всюду он видит одержимых этим гибельным пороком бедняков. Ранит впечатлительную душу художника положение женщины в Туркестане. Вот что он пишет об этом: "Судьба женщины в Средней Азии, говоря вообще, еще печальнее ее сестры в более западных странах, каковы Персия, Турция и др. Еще ниже, чем у последних ее гражданское положение, еще сильнее замкнутость и отверженность от ее властителя-мужчины, еще теснее ограничение деятельности одной физической, животной деятельностью. С колыбели запроданная мужчине неразвитым, неразумным ребенком… Она… к эпохе сознательного, зрелого возраста уже успевает состариться, задавленная нравственно ролью самки и физической работой вьючной скотины".

22 марта 1868 года Верещагин в сопровождении переводчика и оренбургских казаков выехал из Ташкента в Ходжент. Туркестанский генерал-губернатор поручает художнику в этой командировке провести этнографические исследования в Сыр-Дарьинской и Семиреченской областях. Неожиданный талант целителя обнаружил в себе художник в деревне Ходжакенте. Богатая душа Верещагина, видимо, была многосторонне одарена. После того, как он излечил нескольких больных, Верещагин становится известным в этой местности врачом, благородным, дружелюбным, великодушным. Но вскоре до Верещагина доходит весть о возобновлении эмиром Бухарским военных действий против русских. Вот строки его дневника тех лет: "Война! И так близко от меня. В самой Центральной Азии! Мне захотелось поближе посмотреть на тревогу сражений…". Впрочем, вскоре были получены известия о взятии русскими Самарканда. Поле сражения под Самаркандом открылось глазам художника с самом неприглядном и страшном виде. "Я никогда еще не видел поля битвы, и сердце мое облилось кровью", – писал Верещагин.

И в дальнейшем, во всех своих перипетиях на войне в Туркестане, в русско-турецкой войне, вплоть до своей трагической гибели на корабле адмирала Макарова в русско-японской войне, Верещагин сохранил свою не огрубевшую душу художника, способную сочувствовать всем без исключения жертвам этих войн. Война, вероятно, способствует прогрессу науки и техники, при этом забирая в сырую земную утробу миллионы бесценных человеческих жизней. И все же противоречивым было отношение художника к войне. Ужасаясь механической жестокости убийства, его душа вместе с тем жаждала подвига и готова была отдать "жизнь свою за други своя". Его мужество с особой силой проявилось во время обороны Самарканда. Самарканд тогда взяли в осаду огромные массы воинов-шахризябцев, соединившиеся с участниками вооруженного восстания в этом городе. Семи тысячам русских воинов противостояло не менее пятидесяти пяти тысяч фанатиков, осаждавших самаркандскую крепость. С отменным бесстрашием и презрением к смерти сражался с ними Верещагин. Во время самого сильного штурма, когда через брешь стены в цитадель ворвались осаждающие, когда солдаты панически растерялись, а офицеры не могли повести их в контратаку, с ружьем наперевес художник ринулся вперед с возгласом: "Братцы, за мной!" – и увлек солдат. Не раз Верещагин участвовал в опасных вылазках и рукопашных схватках. Не раз оттаскивал с наружной стороны стены разлагающиеся трупы под шквальным огнем тысяч неприятельских ружей. Только вот людские потери не давали возможности длительной обороны крепости. Поэтому на военном совете было принято решение в крайнем случае запереться в ханском дворце и обороняться там до последней возможности, после чего всем оставшимся в живых взорваться. Но вскоре атаки фанатиков стали слабеть. Многие из них покинули поле боя, узнав о разгроме войск эмира на Зерабулакских высотах. Да и сам эмир, объявивший газават и погубивший стольких своих людей, признал власть победителя и стал верно служить русскому царю. В это время возвращается в Самарканд русский отряд под командованием Кауфмана и полностью снимает осаду.

Вторая поездка в Туркестан была совершена художником через Сибирь. "Поэт в России больше, чем поэт". Русскому художнику бывают тесны рамки искусства. Так, больной чахоткой Чехов едет на остров Сахалин через Сибирь, и это трудное и опасное путешествие было предпринято им не с целью поиска новых впечатлений, а с гуманистической миссией открытия для мира края страданий, нужды, каторги. Края, где человек выживал в условиях далеко неблагоприятной для него природы. Именно в Сибири Чехов думал о том, что человек не является царем природы, а скорее ее подданным или слугой. Вот и Верещагин во время своего путешествия по Сибири встречается с арестантами, каторжниками, ссыльными, рисует их портреты, помогает им деньгами.

Через двенадцать лет после этой поездки Верещагин писал Стасову: "Да, я видел седых стариков с бородами по грудь, бродящих по Сибирским городкам вдоль заборов, словно тени. Видел, как буквально в шею гнали с крыльца станции восьмидесятилетнего барона за то, что хотел что-то мне сказать, может быть, попросить милостыню".

Приехав в Ташкент в 1870 году, Верещагин и здесь пишет полные сочувствия и сострадания этюды, рисунки и картины, изображающие типы среднеазиатских нищих. Все они написаны, что называется, с натуры и далеко неоднозначны с точки зрения оценки этого социального явления художником. Нищета обрекала на паразитическое существование массу молодых и сильных людей, обреченных на безделье. Почти документально достоверны такие картины, как "Нищие в Самарканде", "Политики в опиумной лавке".

Позже, когда художник уехал из Туркестана в Петербург, а затем в Мюнхен, он продолжает создавать произведения, связанные с впечатлениями его жизни в Средней Азии. Только теперь, на удалении от солнца среднеазиатской пустыни, он переносит это солнце на свои холсты, становясь едва ли не лучшим колористом Европы. И с особенной силой здесь мучают художника темы войны, рабства, несправедливости людских отношений. Самым чудовищным и страшным из преступлений Достоевский, современник Верещагина, считал насилие над ребенком. И картина Верещагина "Продажа ребенка-невольника" потрясает нас так же, как одни из самых пронзительных страниц в романе Достоевского "Бесы", что буквально вопиют о злодейском поступке его литературного героя Ставрогина. В этот период все глубже становятся раздумья художника о двойственной природе человека – палача и жертвы одновременно, потому что, скажем, Тамерлан с его пирамидами человеческих черепов был не только создателем невиданной степной империи, но и жертвой своего необузданного восточного деспотизма. Преодолевая узкие рамки исторической тематики, такие картины Верещагина, как "Двери Тамерлана", "У дверей мечети" и, наконец, "Апофеоз войны" исполнены не только антимилитаристского пафоса, но и знанием о неистребимости зла и тиранства в нашем подлунном мире, пока в нем присутствует человек.

Верещагин, будучи художником-баталистом, кроме своего художнического таланта, обладал не менее могучим даром – состраданием и жалостью к человеку, к собрату его жизни в Туркестане – простому солдату. Ему посвящает он картины "Смертельно раненый" и "Забытый". "Смертельно раненый…". Это работа Верещагина основана на реальном событии – его очевидцем был художник. Об этом случае пишет Верещагин в самаркандском очерке: "Пуля ударила в ребра, он выпустил из рук ружье, схватился за грудь и побежал по площадке в круговую, крича:

- Ой, братцы, убили, ой, убили! Ой, смерть моя пришла!

- Что ты кричишь, сердечный, ты ляг, - говорит ему ближний товарищ, но бедняк ничего уже не слышал, он описал еще круг, пошатнулся, упал навзничь и умер, и его патроны пошли в мой запас".

Нельзя не вспомнить Лермонтова, читая эти строки Верещагина, Кавказская ли война, Туркестанская ли кампания, всюду гибнут люди, и о них, а не о победных реляциях пишут честные художники и поэты:

"Наедине с тобою, брат
Желал бы я побыть.
На свете мало говорят,
Мне остается жить.

Поедешь скоро ты домой.
Смотри. Да что – моей судьбой
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.

А если спросит кто-нибудь…
Ну кто бы не спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был.

Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря
И что родному краю
Поклон я посылаю…"

Состраданием, болью за человека проникнута картина Верещагина "Забытый". Это произведение вызвало неудовольствие генерала-губернатора Кауфмана и многих официальных кругов российского общества. Но для всех, чье сердце еще не огрубело в повседневной жизни, или же посреди испытаний войны, картина бесценна. Она будит ото сна заплывшие жиром и равнодушием глаза обывателей, защищенных комфортом от бед и страданий нашего мира. Вспомним Блока:

"Пускай зовут: забудь поэт,
Вернись в красивые уюты.
Нет, лучше сгинуть в стуже лютой.
Уюта нет! Покоя нет!"

В лютой стуже умер от ран на сырой земле русский солдат, снег летит на его окровавленное тело, а стервятники чуют добычу, подбираются к нему по снегу для того, чтобы выклевать глаза и растерзать труп. Об этом повествует великая картина Верещагина, недооцененная современниками.

Одно стихотворение Арсения Тарковского, написанное в годы Великой Отечественной войны, вступает в перекличку с живописным шедевром Василия Верещагина. И мы, потомки двух мировых воин припоминаем его в нашем хрупком XXI веке:

"Немецкий автоматчик застрелит на дороге,
Осколком ли фугаски перешибет мне ноги,
В живот ли пулю влепит эсэсовец-мальчишка,
Но все-равно мне будет на этом фронте крышка.

И буду я разутый, без имени и славы,
Стеклянными глазами глядеть на снег кровавый."

С картиной Верещагина и со стихами Арсения Тарковского вступают в некое симфоническое единство и вот эти стихи Ионы Дегена:

"Мой товарищ в смертельной агонии,
Не зови ты на помощь друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.

И не плачь, не стони, ты не маленький.
Ты не ранен. Ты просто убит.
Дай на память мне снять твои валенки.
Нам еще наступать предстоит".

Сколько же ассоциаций и связей рождает творчество Верещагина в лабиринте сцеплений, каким является история искусства!

Из музейного плена картины Верещагина прорываются в нашу жизнь, полную тревог и бедствий далеко не благополучного времени.

Но его творчество помогает нам оставаться в этом времени человеком.

Человеку и человечеству не избежать в этой жизни конфликтов и войн, потому что природа его находится в постоянном становлении, и так же, как наша Вселенная, полна драматизма. "Человек не равен сам себе", - писал Достоевский. Силы гибели, заключенные в телесной смертной оболочке человека, иногда побеждают его беспокойный дух, стремящийся даже небытию придать сугубо человеческую форму. Смертный человек, тоскуя по бессмертию, создает мировые религии и великое искусство. И в произведениях искусства он выражает протест против своей же Каиновой природы, склонной к убийству себе подобных и самоубийству себя как вида.

Эта мысль заставляет нас снова вернутся к картине Верещагина "Апофеоз войны". Болезненно-желтый цвет пирамиды черепов посреди азиатской пустыни говорит не только о тиранстве Тамерлана. А что, если черепа неизвестных миру гениев, безжалостно и бесстыдно обнаженные под туркестанским солнцем, свалены в эту груду? В любом случае, у каждого человека есть свой гений-хранитель, думали древние. И у человечества он есть. Только, похоже, он оставил людей на полотне Верещагина. Над всеми усилиями человеческого духа и разума глумится здесь глобальная, дурная ухмылка смерти. И высокую гениальность Моцарта и Бетховена, Шекспира и Достоевского уравнивает "приниженный гений могил" из стихотворения Мандельштама "Стихи о неизвестном солдате".

Война в Туркестане была не последней войной Верещагина. Вся его жизнь явила пример мужества, стойкости, горячей любви к России. Даже в последнюю роковую минуту перед своей гибелью на борту броненосца "Петропавловск", Верещагин рисовал.

Достойная жизнь. И достойная смерть. И, быть может, о Верещагине сказано одним французским писателем: "Он шел навстречу своей судьбе с ружьем в руке, с мыслью в голове, с любовью в сердце".