Вопросы преподавания истории
источники, Византия и склонность к замалчиванию

Лев Игошев
4 апреля 2023

Вряд ли нужно подробно говорить о том, что в связи со сдвигами во всей жизни нашей страны с особой остротой встал вопрос и об обновлении преподавания истории – и истории Отечества, и истории в целом. Пожелания Президента еще более обострили обстановку. Многим людям, искренно любящим и науку, и Родину, ясно: надо как-то по-иному подходить к подаче истории. Вопрос только - как? И потом – только ли в том или ином виде подачи дело? Не следует ли сначала подумать о формировании понятийного аппарата, о том, как бы научить думать молодых людей – а далее, может быть, и не нужно им разжевывать все до конца – разумные справятся со многим сами, а бестолковых стараться чему-то выучить – только зря мучить? Тем более что в отечественной истории средневековья есть ряд особенностей, которые, так сказать, не дают ей выглядеть столь же эффектно, сколь истории ряда западных стран. На многих временных отрезках – там, где история, допустим, Франции выглядит сказочно богато задокументированной, что это позволяет историку выписывать весьма подробную картину, история России столь бедна документами, что вместо картины может получиться разве только бледный набросок, к тому же из-за своей бледности весьма и весьма неоднозначный. Разумеется, современные методы исторических изысканий могут дать многое в отношении анализа всевозможных побочных источников – но если и этих источников мало, а то и вовсе нет – то что же делать? Выписывать общие слова – или заниматься всякими безумными гипотезами из разряда антинаучной фантастики, столь частыми ныне? Да, русские летописные своды – вещь прекрасная. Но сколь часто бывает, что по отношению к тем или иным годам, в которые, по другим источникам, свершилось множество судьбоносных событий, в каком-нибудь своде находим только выписку: "в лето (такое-то) не бысть ничтоже". Думается, ясно и без перевода.

Так с чем же связана такая бедность источников? Да, понятно, что Русь средневековую терзали войны, раздоры, в которых эти самые источники гибли. Но ведь такое было везде. Кроме того – летописи-то сохранились, равно как и многое другое. Но в этом самом "многом" часто оказывается крайне мало именно фактов. Почему так?

В свое время автор этих строк, желая понять причины резкого изменения стиля уставных церковных напевов в третьей четверти XV века, пересмотрел множество источников того времени, стараясь найти хотя бы какие-то упоминания об этом деянии. Понятно, что в те годы, да еще при том повышенном внимании к подробностям богослужения, которое бытовало тогда, должны были бы существовать хоть какие-то записи, если не отголоски, то отголоски отголосков неких споров, постановлений, утверждений нового стиля. Ничего. Даже упоминаний не было – хотя источников по той эпохе уже весьма немало. Да, было ясно, что в 1460-е годы Русская Православная церковь получила автокефалию и завязала тесные отношения не с Константинопольским (отпустившим ее весьма неохотно), а с Иерусалимским Патриархатом. Но это еще ни о чем не говорило. И только потом удалось найти указание на одну (!) рукопись, сохранившуюся на территории Польши, в которой содержались уникальные известия о том, как тяжело, чуть ли не с боем выбивалась эта автокефалия, сиречь "самоглавность", самостоятельность церкви, как константинопольские патриархи, стократно настраивавшие русскую паству против какого-либо общения с католиками, а потом сами же через раз входившие в унию с католичеством, изо всех сил старались то положить "под сукно" русские просьбы, то прямо стараться отлучить русских православных (коим надоели уже эти шатания от проклятий к благословениям, равно как и константинопольское хапужество), как в конце концов русские иерархи на грани, а, может, и за гранью фола все же обрели независимость, не без благосклонного содействия одного Иерусалимского патриарха (коему, видно, тоже надоели царьградские притязания, тем более смешные, что сам Константинополь перешел уже в руки турок), и так далее, и тому подобное. Так вот, эта уникальная рукопись была обнаружена только в 1970-е (!) годы! А до того многое было неясно в этом процессе обретения независимости. Тут же сразу "пазл" начал складываться. И многие черты знаменного пения оказались близкими к пению сиро-иудейской, а не греческой традиции. И стало ясно, почему на это не было никакого указания. Ибо по ряду причин в XVI веке эти специфические поступки потребовалось замолчать. Что и было, повидимому, выполнено с таким редким усердием, что до недавнего времени ни одного источника не было видно. Конечно, при таких обстоятельствах ни каких объяснений о смене стиля пения вообще не могло остаться, даже если они и были…

Надо сказать, что для истории Отечества склонность к замалчиванию, увы, довольно типична. Тому есть немало примеров и из времен более ранних – например, XII века. Так, замечательные проповедники Климент Смолятич и преп. Авраамий Смоленский много учили своих слушателей – но имели несчастье не понравиться и светским, и церковным властям своего времени. Слушатели во множестве прорывались через заставы, подчас вооруженные, чтобы послушать проповедников – такова была сила их слов. В дальнейшем эти проповедники были высоко оценены – одного даже канонизировали – но от их проповедей и разъяснений ничего или почти ничего не осталось. От Климента осталось одно послание, по которому можно судить как об его мыслительном даре, так и о полной ортодоксальности, православности, от преподобного же Авраамия – ничего. Комментируя этот факт, акад. Б. А. Рыбаков сравнил судьбу наследия Климента с наследием П. Абеляра, которое сохранилось почти все[1]. Сохранилось – несмотря на то, что Абеляр был весьма неортодоксален в своих мнениях, да и в личной жизни допускал грехи, за которые и сегодня подпал бы под уголовный кодекс (сожительство с несовершеннолетней, не говоря уже о нарушении монашеского обета). Надо ли упоминать, что в отношении обоих смоленских проповедников не высказано и тени чего-либо подобного? Надо ли говорить о почти единогласном свидетельствовании поучительной чистоты их жизни – особенно преп. Авраамия? И тем не менее – прославить прославили, а поучения их постарались истребить. Святость святостью, а скрытость – скрытостью… Следовательно, на Руси могли и замолчать что-либо нежелательное – и сделать это с великим рвением и искусством.

Источник такого отношения к историческим фактам более чем очевиден. Это – Византия. Само по себе замалчивание, как явление, для византийской культуры типично в высшей степени. Порой замалчивались даже неугодные соборы. Видный предреволюционный церковный историк А. П. Лебедев так говорит об одном подобном явлении во время знаменитого патр. Фотия: "Впоследствии Фотий постарался уничтожить всякую память об этом соборе (869-870 гг. – Авт.) в Восточной церкви. И его благородные усилия имели полнейший успех. Забвения, полнейшего забвения – вот чего достиг в скором времени этот собор на Востоке"[2]. Далее Лебедев приводит в своем переводе цитату из труда знаменитого католического немецкого церковного историка и канониста того времени – кардинала Йозефа Гергенретера: "Забыт собор, остались без употребления и его правила, ни один греческий канонист не комментирует этих правил, ни один юридический сборник не приводит их текста, они как будто сквозь землю провалились, и только немногие греческие рукописи сохранили сокращенный текст актов этого собора"[3]. Выразительно; кажется, правильные соборные определения имеют нужду в распространении, а неправильные – в опровержении; иногда даже такой собор определяется как лжесобор – но все это в принципе должно быть далеко от замалчивания. В данном случае замалчивание можно было бы оправдать примерно так: это – собор, на нем принимались некоторые догматические или близкие к таковым определения; учитывая болезненную склонность определенных кругов византийской интеллигенции ко всякого рода ересям, власть, как духовная, так и светская, могла принять какие-то чрезвычайные меры по тушению возможных вспышек нового еретического пламени. Но оказывается, что "фигура умолчания" отличнейшим образом действовала и в отношении ортодоксальнейших текстов, не уложившихся всего лишь в прокрустово ложе псевдо-эллинского школярства. "На словах восхваляя Романа (Сладкопевца, преп. – Авт.) и его дар, та же византийская церковь не оставила ни одного гимна в своем обиходе"[4] – ибо творчество преподобного не укладывалось в рамки традиционного греческого стихосложения[5]. С. С. Аверинцев справедливо указал на то, что на Западе отвергаемое с позиций пусть даже самой авторитарной теории старались не столько замолчать, сколько раскритиковать: "авторитарность в ситуации спора"[6]. Очевидно, разница данных подходов составляет одно из фундаментальных отличий Востока (Ближнего, конечно) и Запада. При такой византийской установке, усвоенной, как видим, и на Руси, историография и не может блистать не то что подробностями – хотя бы относительной полнотой. И только тогда, когда авторитет Византии начал трещать по всем швам – а это было уже по большому счету в XVII веке – русская история обретает более-менее солидную полноту и подробность…

По моему скромному мнению, вот все это и надо уметь преподнести – как установку – еще до преподавания истории русской. И здесь не обойтись без весьма неприятных слов в адрес всевозможных византийских установок. Говорю: "не обойтись", ибо сейчас наблюдается тенденция, по-своему понятная, но, по моему мнению, неправильная. Понятная – ибо сейчас идет закономерный, пусть нередко и запоздалый, отход от евроцентризма в истории. Неправильная – ибо объявление какой-либо стороны как неправильной еще не означает правоты противоположной стороны. У нас же довольно давно те, кто громил (и заслуженно) евроцентристский подход, начинали чуть ли не автоматически возносить Византию. Повторяю - это понятно. Европейские умы самого разного калибра с давних пор – от, скажем, Петрарки (XIV в.) до Фальмерайера (XIX в.) – не жалели презрительных определений, более похожих на оскорбления для Восточно-Римский Империи – страны, откуда наши предки получили христианство, страны, проявившей невиданную живучесть в самых неблагоприятных условиях, сумевшей прожить более тысячи лет. Естественно, тем, кто пересматривал (и пересматривает сейчас) концепцию истории родной страны, хочется сказать нечто похвальное в адрес Византии – и подчас непомерно-похвальное, что опять же психологически понятно после стольких веков презрения со стороны Европы. Но при всем этом нельзя и забывать многие – не скажу прямо, отрицательные – но специфические стороны византийской культуры, вроде приведенного выше стремления не опровергать, а замалчивать нежелательное. Понятно, что даже и в этом случае нельзя обойтись только отрицательной оценкой этой тенденции или простым указанием на нее. Нужно будет говорить и о специфике византийской интеллигенции (да позволят мне удержать именно этот термин – выше станет ясно, почему), об ее неистовом тяготении к построению, так сказать, космически-богословских концепций – и именно в тех сферах, в которых человеческий ум должен признать свое бессилие. Какое-то "влеченье, род недуга" заставляло византийских интеллигентов без конца ставить и пытаться решать довольно дерзкие вопросы – например, о субординации лиц в Св. Троице или о соотношении божественного и человеческого во Христе – при этом оппоненты признавались не просто заблудившимися, а еретиками, врагами и оскорбителями веры. Уже в самое раннее время становления Византии государственная и церковная власть пробовала смягчить остроту схваток людей, старавшихся вымерять своим аршином бесконечность Божества. В стремлении указать на беспочвенность этих споров сходились такие разные люди, как Равноапостольный Император Константин и Преподобный Ефрем Сирин. Ничего не помогало. Споры перекочевали в низы общества – и в итоге на базаре решали вопрос, больше ли Отец Сына, а банщик выдвигал гипотезу, что Сын произошел из ничего… Конечно, со временем эти вопросы, по возможности, разрешались, для чего и собирались соборы – и часто православные определения были апофатическими, то есть подавались через отрицание, которое, насколько можно понять объяснения эмигрантского богослова А. Карташева, было более отрицанием неправомерных, примитивно-"измерительных" подходов всевозможных "мудрствующих" интеллигентов. Но все равно – никакие старания не позволяли "заткнуть фонтан богословствования" (выражение Карташева) – и все новые и новые "теории" о Непознаваемом захлестывали Византию. Люди нашего поколения, заставшие, например, 1970-е годы, могли бы вспомнить о такой аналогии, как "забава" астрофизиков – отыскание пресловутых "черных дыр", которых вроде бы как вычислили, но существование которых до реализации межзвездных полетов невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть. Тоже была выдвигаема тьма гипотез; доходило до того, что иные фантасмагористы и всю нашу Вселенную помещали внутри черной дыры (спасибо!). Но по крайней мере споры ХХ века велись в академическом русле. В Византии же желавшие послужить религии оппоненты не оставались в рамках академических споров – нет, они враждовали до истребления инакомыслящих или до своего побега – по возможности массового – из страны. Одни исчезали со своей ересью – появлялись другие; образованные люди порой словно с наслаждением играли с огнем, создавая тайные сообщества то еретиков, то неоязычников. Словом, сей "фонтан" было нужно как-то "затыкать".

И вот тут и начали появляться всякие специфические подходы и установки. В условиях отсутствия или хотя бы не слишком большой силы упомянутого "фонтана" замалчивание представляет собой, конечно, неприятное явление. Но в Византии оно могло быть той соломинкой, за которую хватались в отчаянном положении представители Церкви и государства. Несомненно, были и другие подобные "соломинки". И одной из них, как мне кажется, надо назвать пресловутую "войну с разумом", всевозможные поучения типа "не ищи, человече, мудрости, а ищи кротости", столь знакомые для изучивших древнерусскую литературу. Замысел понятен. Это действительно "мудроборство", борьба с "умствованием". Но не стоит торопиться с осуждением. В условиях византийского общества – а главное византийской интеллигенции – любой более-менее конструктивной силе было жизненно необходимо хоть как-то притушить интеллигентское мозгоблудие, "заткнуть фонтан" безответственной богословской спекуляции. Если византийские церковные и государственные власти с этим переусердствовали – то опять же – кто может сказать, до какой степени такое подавление было необходимо? Если в сумасшедшем доме доктор ввалил буйному пациенту слишком много галоперидола – или что там вкалывают для успокоения – и пациент на какое-то время стал сущим овощем, то стоит ли спешить осуждать доктора? Тем более что и это "затыкание" не пошло на пользу византийской образованщине, которая продолжала и на краю пропасти свои свистопляски. Так, уже незадолго до гибели империи в ней появился такой деятель – Георгий Плифон (в другой транскрипции – Плетон), между прочим, крупный и признанный специалист по православному вероучению. Это при том, что он, судя по некоторым данным, сам не верил, что называется, ни в Бога, ни в дьявола. Но при всем том считал нужным потихоньку возрождать язычество. Даже и имя себе новое придумал – Гемист. И новые гимны писал древним божествам, распространяя оные в своем кружке. И вот что с такими фруктами прикажете делать? Вот уж где действительно "горе от ума"…

Так что для Византии все это "мудроборство", может статься, и имело смысл; не исключено, что живучестью Византия обязана в том числе и таким мерам. Но оно было почти механически перенесено к нам – и русскому образованному человеку Древней Руси вдалбливали: веруй, но не умствуй. То, что получилось в итоге, лучше всего, по моему мнению, обрисовал наш знаменитый историк В. О. Ключевский: "Целые века греческие, а за ними и русские пастыри и книги приучали нас веровать, во все веровать и всему веровать. Это было очень хорошо, потому что в том возрасте, какой мы переживали в те века, вера - единственная сила, которая могла создать сносное нравственное общежитие. Но не хорошо было то, что при этом нам запрещали размышлять, - и это было нехорошо больше всего потому, что мы тогда и без того не имели охоты к этому занятию. Нам указывали на соблазны мысли прежде, чем она стала соблазнять нас, предостерегали от злоупотребления ею, когда мы еще не знали, как следует употреблять ее… Когда нас предостерегают от злоупотребления тем, чего мы еще правильно употреблять не умеем, всегда можно опасаться того, что при встрече с опасным предметом мы прямо начнем злоупотреблением. Так случилось и с нами. Нам твердили: веруй, но не умствуй. Мы стали бояться мысли, как греха, пытливого разума, как соблазнителя, раньше чем умели мыслить, чем пробудилась у нас пытливость. Потому, когда мы встретились с чужой мыслью, мы ее принимали на веру. Вышло, что научные истины мы превращали в догматы, научные авторитеты становились для нас фетишами, храм наук сделался для нас капищем научных суеверий и предрассудков".

А теперь те, кто имел терпение более-менее внимательно прочитать – не скажу, весь мой текст – но хотя бы текст Ключевского – скажите, положа руку на сердце: это вам из нашей современной жизни ничего не напоминает? Особенно насчет последней фразы Ключевского? Не видим ли мы такого превращения авторитета в идола во все время наших, гм, "реформ"? Нет тупого и прямолинейного обожествления "рынка", который якобы должен все и вся решить? Нет начетнического пристрастия к каким-нибудь полутора либеральным хлестким словечкам, вырванным из контекста и ставшим неприкасаемой "святыней"? Конечно, нынешние глаголемые либералы могут кивнуть на марксистов революционной поры, вцепившихся в идеи Маркса (и тоже, кстати, вырвавших их из контекста) и проводивших вытекающие из них положения вопреки всему. Так что же из того? То, что те были фанатиками, не отменяет того факта, что и нынешние – тоже фанатики фетиша, слепленного из каких-то обрывков положений одного из западных течений. И те были сильны, и эти сильны сегодня страшной силой – непривычкой к размышлению. Ведь всегда проще что-то схватить со стороны, нежели думать самим – а то голова, глядишь, заболит с непривычки.

И вот здесь-то, думается, будущему хоть идеологу, хоть просто педагогу надлежит поднять перст указующий – и изречь: вот к чему может привести формальное заимствование даже и того, что, безусловно, имело глубочайший смысл для изначальной цивилизации, цивилизации-"образца". Все равно прежде чем схватить что-то, надо подумать: а оно нам нужно? Там оно может что-то гасить – а у нас эта болячка есть? Там то или иное явление может быть ответом – может статься, и не лучшим – на какие-то жгучие вопросы, присущие той цивилизации. А у нас эти вопросы есть? Что-то подобное нас жжет или хотя бы щекочет? А если нет – зачем же это брать?

Из этого можно – и нужно – извлечь еще один урок. Самобытность не есть какой-то повод для гордыни – как сплошь и рядом говорят наши западники, стараясь уязвить этим русофилов-патриотов, прибавляя к тому же, что самобытность может быть и скверной. Самобытность – похвальная или непохвальная, хорошая или дурная – это прежде всего показатель, нужны ли нашему обществу те или иные чужие лекарства – и не нужно ли придумать нечто свое – не из стремления к оригинальности, но из-за имеющего у нас быть специфически "нашего" порока – скажем, той же привычки не особо размышлять над своими проблемами. Другой вопрос – что, если думать, то можно и нужно принять многое изначально чужое, но полезное для нас. Нужно разобрать, почему безусловным благом было для нас принятие именно православной, а не католической аскетической практики – но это отдельная и немалая тема. Даст Бог, изложу отдельно хотя бы основные вешки.

Что же касается скудости источников – надо отметить, что в советское время, несмотря на все идеологические препинания, многими историками была проделана немалая работа по углубленному изучению многих источников. Конечно, нередко эта работа излагалась только в малотиражных изданиях и не всегда доступным языком; относительная темнота изложения была, повидимому, вызываема еще и необходимостью как-то обойти идеологические запреты. К примеру, труд по истории Сибири XVII века Н. Н. Покровского и В. А. Александрова, изданный в 1991 году ("Власть и общество. Сибирь в XVII в."), но не слишком известный и ныне, содержит интересные факты. Оказалось, что Сибирь без конца бунтовала, добиваясь от центральной власти удовлетворения своих просьб. Но просьбы эти были, так сказать, конструктивные; это не были бунты, затеянные с целью все перевернуть или хотя бы поменять власть – это была никак не разинщина или пугачевщина (почему освещение таких бунтов было для Советской власти не слишком в тему). Нет, люди добивались, например, снятия нововведенных налогов или удаления со своего места какого-нибудь оборзевшего вконец чиновника. Необходимо отметить, что бунтующие не ждали, чтобы им на место наворовавшегося хапуги прислали хапугу еще не наворовавшегося. Нет, сибиряки сами выращивали (!) свои чиновничьи кадры, выдвигая на важные посты каких-нибудь сыновей боярских, сосланных к ним "за пьянство, буянство и побитые фонари", твердо держа в руках эти "кадры", не давая им разгуляться – и вместе с тем оберегая от репрессий верховной власти. В конце концов, похоже, многие безобразники "перековывались". Да, и каждый третий такой бунт (подчас с боями, с перестрелками!) заканчивался полной или частичной победой людей на местах. И так было не только в Сибири. Вот теперь и надо подумать о степени якобы "рабской покорности" русских людей своей власти – равно как и о способности к самоуправлению. Вопрос: многие ли, даже интересующиеся историей, слышали об этом? Думаю, что не слишком. А тут еще надо говорить об уникальном явлении народного правосознания – Тарском бунте 1722 года, поднявшем вопрос о границах царской власти и о том, к чему обязывает и к чему не может обязывать присяга. Конечно, великий реформатор никак не мог стерпеть такого – и утопил бунт в крови, не считаясь ни с какими потерями от неистовых действий. Вот тут и надо задать вопрос – так где же правосознания было больше, и кто его стал убивать? Впрочем, что тут говорить – видели мы и видим таких "свободолюбцев"; все, кто застал окаянный 1993-й взрослым, помнят истошный крик: "Давите их, Борис Николаевич!". Но это уже современная история…

Словом, работать есть над чем – и над изложением многих вновь открытых фактов, и над тем, как же учить людей не только что-то заучивать – но и уметь заученное обдумать. Пока довольно изложенного.

***

"Психическая атака" и сакральная алчность
вопросы преподавания истории–2

Лев Игошев
14 мая 2023

Продолжая начатую мной тему – тему перехваченного нашими предками у Византии безмыслия – хотел бы напомнить одну, считаю, недооцененную работу Бердяева, написанную мыслителем еще в 1911 году в полемике с тов. Горьким, проявившим себя тогда как пятикопеечный западник (что ж делать, уникальный драматургический талант – это одно, а способность к размышлению – другое). "Буревестнику" досталось по полной. Конечно, и Бердяев проявил, увы, свои обычные недостатки – и излишнюю страсть к афористичности, и излишне высокую оценку Запада. Но все же многое, сказанное философом, заставляет задуматься – тем более что, как представляется, Бердяев порой говорит то же самое, что и Ключевский (скончавшийся, кстати, в этом же году). Вот, например:

"М. Горький пишет таким тоном, как будто делает открытие. Он, по-видимому, чувствует себя первым радикальным западником в России. "Мы полагаем, что настало время, когда история повелительно требует от честных и разумных русских людей, чтобы они подвергли это самобытное всестороннему изучению, безбоязненной критике. Нам нужно бороться с азиатскими наслоениями в нашей психике". Можно подумать, что изучение и критика нашей самобытности только теперь должна начаться. Но ведь долгие десятилетия западничество было господствующим направлением русской мысли. Ни один народ не доходил до такого самоотрицания, как мы, русские. Русские почти стыдились того, что они русские. Явление - совершенно невозможное на Западе, где пышно расцвел национализм. И где же можно найти настоящее обоготворение Западной Европы и западно-европейской культуры, как не в России и не у русских? Отрицание России и идолопоклонство перед Европой - явление очень русское, восточное, азиатское явление. Именно крайнее русское западничество и есть явление азиатской души. Можно даже высказать такой парадокс: славянофилы, взгляды которых, кстати сказать, я в большей части не разделяю, были первыми русскими европейцами, так как они пытались мыслить по-европейски самостоятельно, а не подражать западной мысли, как подражают дети. Славянофилы пробовали делать в России то же, что делал в Германии Фихте, который хотел вывести германское сознание на самобытный путь. А вот и обратная сторона парадокса: западники оставались азиатами, их сознание было детское, они относились к европейской культуре так, как могли относиться только люди, совершенно чуждые ей, для которых европейская культура есть мечта о далеком, а не внутренняя их сущность. Для русского западника-азиата Запад - обетованная земля, манящий образ совершенной жизни. Запад остается совершенно внешним, неведомым изнутри, далеким. У западника есть почти религиозное благоговение, вызываемое дистанцией. Так дети относятся к жизни взрослых, которая представляется им удивительной и соблазнительной именно потому, что она совершенно им чужда".

И еще:

"Западный человек не идолопоклонствует перед своими культурными ценностями - он их творит".

Да, сегодня эта высокопарность может, пожалуй, вызвать смех. "Творит"! Сегодняшняя смена ценностей заслуживает разве что эпитета "вытворяет". Все эти пляски вокруг "неформалов", как минимум любая половина которых пытается показать себя извращенцами только карьеры ради, все попытки показать видимость "переосмысления" при явной сформированности того, что по старой памяти называется "мышлением", средствами массовой информации – или массового оглупления, во многом и смешны, и отвратительны. Но даже те позы, которые при этом вытворении стараются принять деятели Запада, а за ними и массы, пусть в самом извращенном, осодомленном (да простят мне этот неологизм) виде, напоминают именно о когда-то имевшем место творении идеалов, новых ценностей. Наши же западники нередко были – да и остаются во многом халявщиками, пусть, может быть, и не в прямом смысле – но в духовном. У них нет и такого "вытвораживания", какое мы видим на Западе; они могут только за Западом следовать – но самим что-то придумать – никак. Они не стараются осознать что-то новое – не говорю уж – построить. Они стараются куда-то ввернуться, при ком-то и чем-то пристроиться – не обязательно в смысле денежном – но влиться в некий мейнстрим, имеющий непременно западное происхождение. При этом часто имеет быть не только и даже не столько восхищение собственно Западом, сколько желание как можно дальше дистанцироваться от той прозы жизни, которую в изобилии нам подкидывало – да и подкидывает по сию пору – любезное отечество (один из недавних постов В. Мараховского – "Минутка интеллигенции" – может быть тому неплохим доказательством). Оно, с одной стороны, понятно – хотя сплошь и рядом российский западник, на реальном Западе оказавшийся, часто с удивлением и негодованием обнаруживает, что и там есть своя не сильно приятная бытовуха. Но вопрос еще и в том, что немалая часть наших реальных бытовых неприятностей имеет вполне материальные корни – а именно крепко связана с климатом. И, если говорить о прошлом, несомненно видно, что наши проблемы часто глушили попытки сотворить что-то этакое "западное". Еще и поэтому ряд явлений в нашей истории оценивается – и не только с "левых", но и со вполне патриотических позиций – как бы это сказать – слишком упрощенчески. К числу таких явлений должно быть отнесено и Смутное время.

Называть его, как это сплошь и рядом делается, "интервенцией" и только – неправомерно. Да, в ходе этого сложного процесса, изрядно подорвавшего Россию, наличествовали вторжения всяких войск – по преимуществу польских – и официальных, и всевозможных "самопальных" отрядов. Но значительная часть таких вторжений произошла все же "по приглашению" – причем по приглашению русской знати. Считать каждое такое приглашение предательством – опять же упрощение, не учитывающее особенности и феодального мышления, и многого другого, свойственного тому времени. Когда во второй половине – конце XVI века в ходе т. н. гугенотских войн французские гугеноты сплошь и рядом приглашали себе на помощь войска из немецких государств – было ли это предательством интересов Франции? А когда пресловутая Католическая лига, потеряв своего лидера Генриха (Анри) Гиза, фактически передала власть над частью Франции, бывшей под ее контролем, испанской власти? Да, это до известной степени можно трактовать как измену. Но – до известной степени. Ибо шел более сложный процесс, связанный и с религиозной войной, и со сменой династии – и еще со многим. И, как известно, от таких процессов тогда трясло всю Европу – от тех же гугенотских войн до чудовищной Тридцатилетней, да, и к тому же – с английским Великим Мятежом (реально – революцией) в придачу. В этом процессе многое вырабатывалось – и разделение властей, и вопросы свободы совести, и т. д., и т. п. И Россия, как видим, в стороне не осталась. Тоже было и прекращение династии, и многое другое, и, в частности, попытки ограничения царской власти ("не опаляться ни на кого без вины"). И то, что в этой круговерти многие стороны приглашали всякие – и польские, и шведские – войска, а войска порой тянули одеяло власти на себя, было вполне по-европейски – и даже весьма прогрессивно. Вот только Россия этот прогресс выдержала семь лет – а потом выскочила как ошпаренная, быстренько поставив на престол человека, хоть как-то связанного с прежней династией Рюриковичей. И, да, после этого не могла более-менее восстановиться еще добрых полвека…

Почему так? А для начала надо почитать Милова. "Великорусский пахарь". Позднейший вариант, переработанный и дополненный, висит в сети. Крайне рекомендую. Тогда и станет ясно, что России, до решения вопроса с Югом, до распашки степей, нечего было и думать жить по-европейски. Не по средствам-с. Не Франция, не Англия – и даже не германские государства. Мало хлеба на душу населения. А значит – мало или просто нет возможностей для всех разборок, в коих выковывалось европейское правосознание. Понимаю, что это должно быть особенно обидно для наших западников. Но климат есть климат. Еще печально известный маркиз Астольф де Кюстин говорил, что русский климат способствует деспотизму. Значит… Значит, немалая часть западного пути для наших предков долгое время была закрыта. Это надо просто понять (да, и обязательно включить в изучение многое из труда Милова!). Для чего стараться отойти от привычек к готовым формулировкам.

И не только от этих привычек. Необходимо уметь показать, что деятельность тех или иных исторических личностей или движений порой нельзя оценить однозначно. Ранее мною уже было сказано много "ласковых слов" о византийской интеллигенции. Но и государство Византии (в целом), и православная церковь старались как-то пригасить печальные стороны этой деятельности. И пусть этот опыт для нас во многом совсем был ни к чему – но сам настрой на осторожную, тонкую, взвешенную деятельность не мог не дать замечательных плодов. Так, во всяком серьезном религиозном течении есть аскетические практики духовного совершенствования, по большей части формируемые и руководимые не столько общими постулатами, сколько опытом тех или иных авторитетных личностей в этой области – в первую очередь признанных святыми. Так вот, одно из главных отличий такой византийской православной практики от, скажем, католической заключается в недопущении излишнего фантазерства в каком-либо сопереживании мученичества. Поясню. Когда человек, желая активно сопереживать какому-либо мученику/мучению, начинает, что называется, себя накручивать, усиленно воображая эти муки, или, например, желая удержать себя на правильном пути, так же усиленно воображает, как его в аду посадят на сковородку – он, как правило, приходит к чему? Правильно, к истерике. Значительная часть католических руководств именно и нацелена на такое сопереживание до крайности, в результате чего люди взвинчиваются до последней степени, до такого представления мук, что у них реально вскрываются раны (вот откуда все эти стигматы!), либо – они становятся не просто фанатиками, а фанатиками с добавленным комплексом садо-мазо (что и видно по деятельности многих инквизиторов). И такое взвинчивание категорически запрещено в трудах православных святых. Ни в коем случае не накручивать себя! – такая линия четко проводится во всевозможных и византийских, и русских руководствах по духовному самосовершенствованию – и в этом оказываются едины, например, Нил Сорский (XVI в.) и Игнатий Брянчанинов (XIX в.). Последний даже говорил про иных католических святых, советовавших себя накручивать, что это "западные сумасшедшие". (Строго говоря, преп. Игнатия Брянчанинова почитать порой надо бы не только стремящимся к монашеству; преподобный, обличая зовомых им "западных сумасшедших", порой проявлял редкостное умение в отыскании сексуально-извращенческой подпочвы во всех этих садо-мазо накрутах католических авторитетов; у него реально порой получался почти фрейдизм – но без фрейдовского абсолютизма и стремления подогнать все и вся под "это самое"). И вот за воздержание от этих "психических атак" даже трудно сказать, какую хвалу надо вознести Православной Церкви. Ибо такие психозы на нашего человека подействовали бы просто убийственно. Другое дело, что есть ряд народов, которые в таких "воображениях" живут как рыба в воде. Тут нужно бы упомянуть, например, итальянцев и испанцев. И ирландцев. А вот ряд других народов чувствовал себя в таких условиях "не очень". И они… правильно, часто переходили в протестантизм!

К сожалению, у нас при оценке таких грандиозных и специфических явлений, как тот же протестантизм, часто придерживаются весьма поверхностных их трактовок. То это – удешевленный марксизм, объясняющий протестантизм как движение бюргеров за "дешевую церковь", то просто попытка объяснить все с точки зрения необходимости понятного богослужения на понятном языке. И нельзя сказать, чтобы таких стремлений не было или они были бы маловажными. Нет. Просто нельзя сводить все к ним. Повторюсь: если в чужой развитой культуре есть какое-то специфическое явление, кажущееся нам или примитивом, или вообще чем-то нелогичным – не стоит сразу это явление клеймить. Может, оно содержит ответы на какие-то вопросы, представляющиеся нам несущественными или действительно являющимися таковыми для нас. Для нас. А там они сущностно "проклятые", которых и решить толком нельзя, и не решать невозможно – и порой даже нелепый ответ на них бывает для людей той культуры какой-то отдушиной.

Так вот. Во время оно, просматривая труды и биографии Лютера и Кальвина, я натолкнулся на то же, на что в свое время натолкнулся и М. Вебер (прошу прощения за манию величия). А именно – на вопрос предопределения. Надо сказать, что и Лютер, и Кальвин решали его по-разному. Но вопрос был даже не конкретно в нем – а в том, что за ним стояло. А именно – стоял страх людей перед тем, что они прокляты от века – и, следовательно, Церковь им помочь никак не может. Лютер происходил из семьи шахтеров – а тогда люди сей профессии (католики) считали себя ужасными грешниками по определению, ибо они как бы грабили землю. Если земледелец что-то выращивает – он умножает блага, да еще часто и улучшает землю, а вот выкапывающий… Шахтеры даже часто не смели молить о помощи многих святых – они обращались в своих молитвах только к Св. Анне, ибо знали, что она также при жизни долго считалась отверженной (за неплодие). Но все-таки в лютеранстве нет такой жесткой постановки вопроса о предопределении, какая есть в кальвинизме – а уж в его, например, шотландском варианте все выглядит еще страшнее.

Почему?

Ведь как раз этот вопрос католичество решало весьма разнообразно – от покупки индульгенций (что, допустим, многих коробило) до упования на бесконечное Божие милосердие. А между этими крайними вешками было множество всего – всяких добрых дел и проч. Но вот – это почему-то удовлетворяло далеко не всех – особенно у народов Северной Европы. А параллельно, что называется, цвел и пах как фольклор, так и парафольклор, посвященный именно тематике типа "от судьбы не уйдешь". Все эти страхолюдные сказки о разных заклинаниях на предмет привораживания, вступающих в противоречие с прежними заклинаниями – и все это приводило к сумасшествию или к страшной смерти – или к тому и к другому в одном стакане… Да что тут говорить – ведь даже и пресловутая легенда о Тристане и Изольде есть легенда собственно не о любви – а о силе приворота; ну, случилось молодым людям, которые не должны были никак сближаться – и из-за вражды кланов, и из принципов феодальной верности и чести, и которые, в общем-то, отнюдь не тянулись друг к другу, выпить этот самый приворотный любовный напиток – и все, "процесс пошел". Влеченье, род недуга. И неизбежная гибель – даже при сочувствии едва ли не всех окружающих. Так уж на роду, знать, написано было… И подобных примеров – немало.

Вывод, по моему скромному мнению, может быть только один. В ментальности ряда народов Европы заложено своего рода тяготение к отысканию проклятости от века, страшной и непреодолимой – причем, похоже, все это уходит корнями еще в дохристианский период. Собственно, нечто подобное – судьба-фатум – было у римлян, а еще раньше – у греков. Уж если так сложилось – то ничего не изменить: по латинской пословице, "желающих судьба влечет, нежелающих – тащит". Немалая часть античных трагедий посвящена именно неумолимости судьбы – но там хотя бы тот, кто все это претерпевал твердо и правильно, мог войти в круг богов. Тут же, терпи не терпи, если уж на роду написано – значит – в ад. И протестантизм – по большей части кальвинизм даже и не непосредственно от Кальвина, а от всяких Джонов Ноксов из Шотландии, вторил этому ощущению проклятости, для которой не находилось и ничего не значило ни мужественное противостояние, ни преданность Божьей воле. Зато имелся формальный ответ на тяжелый вопрос о том, проклят ли человек от начала или нет. Если человек сподобился благодати – значит, нет, не проклят. Знаменитый Кромвель страшно мучился перед смертью – и от болей в мочеточнике, и от душевной боли – еще бы, ведь он, революционный выдвиженец, правил так самовластно и так живодерствовал, как мало какой законный король. Но вот уже ближе к кончине он спросил бывшего при нем пастора: может ли человек потерять дарованную ему однажды благодать? Пастор ответил: нет, не может. Кромвель успокоился и прошептал: "тогда я спасен, ибо я знаю, что мне однажды была дарована благодать". С тем и умер. Вот что может значить пусть и сомнительный ответ на мучающий вопрос.

Но при чем тут мы, русские? Еще до крещения Руси один из византийских авторов сказал, что русы "не ведают судьбы". Значительная часть современных комментаторов довольно обоснованно считает, что здесь идет речь не о судьбе-фортуне, а о судьбе-фатуме. И другой пример. Как раз во времена Кромвеля в России состоялся раскол. И многие старообрядцы считали, что мир погибает, что наступили последние времена и в мир ворвался сам антихрист, сын погибельный. При этом ряд доводов был ими взят у тех же ультрапротестантов-кальвинистов, которые так честили римского папу. Но вот при общей атмосфере обреченности, гибельности – чувства неизбежности ада, предопределенности к погибели души на Руси не было. Скорее наоборот – было чувство необходимости героического превозмогания "антихристова наступления". Люди начали самосожжения – а лучше сказать – самовзрывы, ибо они в своих убежищах подкатывали под себя бочки с порохом и взрывали себя, если правительственные войска слишком успешно на них наступали. Конечно, они старались найти редкие примеры в житиях редких святых, которыми можно было бы оправдать, по сути, запрещенное Церковью самоубийство. Но мы, уже с опытом недавнего времени, не можем не видеть в них дальних предшественников тех, кто бросался со связками гранат под немецкие танки. Какое уж тут предопределение! Война – и геройская победа через смерть – а там, что Бог решит – и упование, что Бог своих не оставит.

А если так – то с какого боку может пристать к нам протестантизм? Да он и не пристает. Ни лютеранство, ни кальвинизм у нас в фаворе никогда не бывали. Сказать, что мы были закрыты от всяких веяний – нельзя; баптизм (который скорее пост-протестантизм, особенно в вопросе свободы воли – то есть как раз по отношению к предопределению) у нас оченно даже прижился. А вот собственно протестантизм – нет. И еще – можем ли мы его понять? Да, у нас слово "понять" имеет два значения: понять-просчитать и понять-прочувствовать. Первое весьма возможно. А вот в отношении второго – похоже, для нас всякие англичане и шотландцы не ближе, чем какие-нибудь инопланетяне…

И не надо при этом кивать на Библию, равно как и на то, что большая часть русского народа, как правило, ничего толком не знала о Ветхом Завете, сыгравшем огромную роль в формировании протестантизма. Ибо важно не только то, ЧТО читаешь – но и то, КАК читаешь. А здесь-то и сказывается ментальность народа. Честертон вложил в уста своему патеру Брауну такие слова: "Наборщик читает свою библию, чтобы найти опечатки; мормон читает свою библию и находит многобрачие; последователь "христианской науки" читает свою библию и обнаруживает, что наши руки и ноги – только видимость". Добавлю: англосаксы читали свою Библию – и называли индейцев (и не только индейцев) филистимлянами – ну и обходились с ними, гм, по-ветхозаветному. Русские люди не раз принимались читать Библию с усердием. Практически всегда получалось примерно одно и то же: начитавшиеся и зачитавшиеся становились новыми иудеями, стараясь в первую очередь не резать всяких, действительных или мнимых, филистимлян – а соблюдать иудейские обряды до мелочности, до десятины с тмина (говоря евангельским языком). Вот что писал про, например, субботников небезызвестный сектовед А. И. Клибанов, пообщавшийся в свое время со многими сектантами: "Субботники - русские люди, крестьяне, следующие букве иудаизма и почитающие Талмуд ("геры"), секта, окостеневшая в ортодоксальном иудаизме, его обрядах и ритуалах". То есть, там, где англосаксы видели в первую очередь избиения "до мочащегося к стене", всякие специфические призывы типа "будь проклят всяк, удержавший руки свои от кровопролития", русские видели ритуальные покрывала, т. н. филактерии и прочие обрядовые подробности. Вспомним, что сильнейшее религиозное движение – старо-обрядчество – было вызвано также желанием соблюдать "правильные", проверенные временем обряды. Случайность? Или… ментальность? Может быть, поэтому в России и не было практически никаких реформационных движений – а один обряд мог смениться другим или быть преобразован – но не сверх того? Иное все. Иная ментальность – ни "сопереживания" на грани истерики (не могущего не привести к перманентному фанатизму, в отличие от наших сугубо временных вспышек), ни постоянного ужаса перед Богооставленностью, ни увлечения сокрушительными ветхозаветными походами… Нет, конечно, завоевательность была и есть – и немалая. Но на другой день после завоевания наступает успокоение – может, и излишне благодушное. Иной путь, иная жизнь – без постоянного жала – только не в плоти, а в духе. Каковое есть и у севера Европы (предрасположенность к вопрошанию "так благословен я или проклят?", сыгравшее, по М. Веберу, огромную роль в генезисе капитализма) – и у… Юго-Восточной Азии. Но об этом надо говорить отдельно. Равно как и о том, что первопричиной такого вопрошания европейцев, повидимому, была не Библия (как это представлял тот же Вебер) – а собственная ментальность. Не зря интересный кельтовед Горм еще во второй четверти XX века выпустил в свет труд о кельтах времен Цезаря с интересным заголовком: "Охотники за головами с чертами буржуа". То есть, по мнению ученого, буржуазность проявлялась у ряда европейских… еще не народов – племен – тогда, когда вряд ли кто из представителей этих племен (сущих дикарей в то время) мог узнать хотя бы строчку из Ветхого Завета.

Я употребил термин "буржуазность" – но это скорее дань традиции. Ибо именно в кельтской культуре – опять же, пмсм – можно проследить уникальную ментальную черту, которую трудно даже точно наименовать. Пожалуй, здесь подошло бы определение вроде сакральной алчности. Или обожествления богатства. Надо сказать, что М. Вебер это заметил – но, по обыкновению, все свалил на Библию. В. Зомбарт довольно ехидно покритиковал Вебера, указывая на алчность, бытующую у ряда ближневосточных народов (и не пощадив и свой). Но, увы, опять же по моему мнению, он не заметил, что у упомянутых народов алчность была простой, профанной – а у североевропейских – сакральной, принципиально иной по своей природе. Можно сколько угодно говорить про азиатских торгашей и прочих гешефтмахеров – но какими бы они алчными ни были – в их вере это не отражается. Из того же Ветхого Завета никакие масореты или раввины не вычеркнули строк о том, что золото, из коего был вылит пресловутый телец, стало оскверненным – и было стерто в порошок и утоплено в реке св. пророком Моисеем. Что же касается кельтов – то римские историки передают нам, что как-то кельтское войско взяло золото, бывшее проклятым. С тех пор все кельтские отряды, это золото бравшие, гибли. Гибли – но следующие просто не могли отказаться от того, чтобы не взять такую ценность. Гибель продолжалась до тех пор, пока это золото не взял один римский полководец. Узнав о проклятости сей ценности, он утопил золото в озере – и погибель прекратилась. Он принял такое решение, несмотря на известную алчность римлян. Алчность алчностью – а рациональному по тому времени решению она не помещала. Чего не было у кельтов…

Возможно, эта история – вымысел. Но такие вымыслы случайно не появляются. Значит, люди того времени видели и знали нечто, что позволило им художественно оформить такую легенду. Тем более что если мы примем предположение о кельтской алчности особого типа, то становятся понятными и бесконечные кельтские клады – с явным пожертвованием золотых предметов подземным божествам. Если богатство божественно – то такие его подношения более чем естественны. Более того, тогда они приобретают и иной смысл – это богатство как бы освящает землю, в которую оно зарыто… Кстати сказать, и в более позднее время особый смысл, приданный известному историческому эпизоду Ветхого Завета – о "тельце златом" – появился никак не в Иудее и не на Востоке вообще – а именно в Европе. Изначально это было просто изложением богоотступничества. Ну, постарались, согласно Писанию, древние иудеи отойти от требовательного Моисеева Бога и найти себе иное божество в образе тельца (в тех краях поклонение богу-быку было более чем типично – см., например, хеттские верования). Ну, отлили сего идола из золота (а что же – образ божества надо было из какой-то дряни делать?). Но образ тельца златого и понимался как только образ тельца златого – прямое выражение греховной попытки измышления себе иного божества. Сей образ стал трактоваться как символ богатства (пусть и диавольского) уже в Европе. Опять ментальность?

Да, похоже, что пресловутое стремление к богатству, как к признаку благословенности, благодатности, подмеченное Вебером, имеет под собой такую подпочву. И, надо сказать, насколько мне известно, такого отношения к ценностям мира сего и, в частности, к золоту более нигде, кроме Европы, не наблюдалось. Образно говоря, нигде более этак не поклонялись златому тельцу; чистоган любили (может, даже и очень) – но идола из него не творили. Может, я неправ – прошу поправить и указать источник.

А пока такое предположение не опровергнуто – логично сказать, что следы причины уникального расцвета Европы – в первую очередь Европы северной – уходят на огромную глубину… И мы, да, снова оказываемся – вполне закономерно – тут ни при чем. Как это подать в истории – пусть решают специалисты по методике преподавания…

А о влиянии кальвинизма на многое другое – в частности, на упадок искусства – надо говорить особо. И в особом материале.

***

Кастрация души
вопросы преподавания истории – 3

Лев Игошев
28 мая 2023

Да, начав излагать мысли на такую тему, остановиться трудно. Кальвинизм англо-шотландского разлива во всех его отклонениях – это настолько захватывающая тема, что порой для того, чтобы отойти от нее, выбраться из этой трясины, нужны большие усилия. Открываются все новые и новые горизонты – и подчас непонятное ранее укладывается в эти необычные – но, по моему скромному мнению, несомненно имеющие быть шаблоны. Открываешь, например, биографию родоначальника любопытного "великосветского раскола" третьей четверти XIX века в России – лорда Редстока, написанную, между прочим, Н. С. Лесковым со всем его достаточно ехидным умением – и находишь опять то же, что и у английских проповедников XVII века – хоть достаточно официозного Бакстера, хоть совсем неформального Бэньяна – мучения на тему "а не проклят ли я изначально?". И, что самое интересное, по тем данным, которые мне удалось найти, те русские великосветские господа и дамы, которые последовали за Редстоком, задавались вопросами о своей неправильной жизни, неправильной (якобы) вере – но мысль о своей изначальной обреченности аду, проклятости им даже в голову не приходила ни на каком этапе, предшествующем своему обращению. Если у Редстока центр тяжести ощущений можно определить примерно так: "главное – я спасен! Я уже искуплен! Теперь надо действовать согласно этому", то для его русских последователей основой было не осознание искупления (бывшее у гг. англосаксов, как правило, в первую очередь отрицанием своей обреченности), а поиск и нахождение (по их мнению) правильного пути – и по возможности неуклонное следование по нему. Никакого ощущения своей изначальной проклятости нет у верного последователя Редстока – В. А. Пашкова (по которому этот "великосветский раскол" нередко назывался "пашковством"). Более того, согласно некоторым источникам, Пашков сперва смеялся над проповедником, испытывал к нему своего рода брезгливость, не хотел встречаться. Насколько это достоверно – сказать трудно; но то, что такие известия имели место, может свидетельствовать о том, что никаких душевных мук живущий блестящей великосветской жизнью Пашков до своего обращения не испытывал. А обращение наступило парадоксально: он все-таки не избежал встречи с Редстоком, из вежливости помолился вместе с лордом, встав на колени – и… уверовал. Не будем разбирать, сошел ли на него Св. Дух (как утверждают баптисты) или, скажем так, кто-то куда как хуже – или, может, это было каким-то неосознанным актом гипнотического воздействия со стороны Редстока, или просто Пашкова захватила общая убежденность Редстока и его последователей. Важно другое – В. А. Пашков ни о какой своей изначальной проклятости не помышлял. Не помышляли о ней и многие другие русские неформальные религиозники, включая гг. писателей. За одним, впрочем, исключением, о котором лучше говорить особо. Так что и тут есть повод снова повторить: мы – другие. Ментально другие.

Более того, у наших религиозно ориентированных людей – как находящихся в каком-то более или менее традиционном течении или конфессии, так и создающих нечто свое или примыкающих к чему-то весьма необычному – нет или почти нет той вражды к искусству, которую мы столь часто видим в истории английского или шотландского кальвинизма-пуританизма. (Кстати, и Редсток враждовал с "роскошью", понимая под ней, сколько можно увидеть у Лескова, именно изящные художества.) Возможно отрицание какого-то вида искусства – но в целом стремления к чему-то заведомо скупому, гладкому, унылому, к изгнанию из своей жизни "роскоши", понимаемой в широком смысле, совсем нет. Нет ощущения греховности искусства как такового. Могут быть жесткие рамки для различных его видов – но и только. Роскошнейше украшаемые старообрядческие книги (кому интересно – пусть поищет, например, поморский, ветковский или гуслицкий книжные орнаменты – и, найдя, несомненно удивится, что это творили люди, жившие аскетически строго), сказочная резьба домов подмосковной старообрядческой Гуслицы (стык Егорьевского, Павлово-Посадского и Орехово-Зуевского районов), очень интересная резьба домов духоборов, молоканские и духоборческие напевы, по моему (и не только) мнению никак не возвышенные, совершенно "мирские" – но красивые как по узорчатой мелодии, так и по многоголосию… О Православии и не говорю. Равно как о блистательном католичестве – или о лютеранстве, из среды которого, как-никак, вышла семья Бахов. Да и в Голландии кальвинизм не помешал тем же "малым голландцам". Но вот пуританство с его истреблением органов, древних статуй, полным запретом театра (в стране Шекспира!), цирковых представлений, традиционных плясок, народных гуляний – вплоть до праздничной выпечки, разноцветной одежды – это, конечно, нечто уникальное как по охвату чуть ли не всех областей жизни, так и по накалу гонений. И это настроение не исчезло с падением революционного режима Кромвеля. Несмотря на то, что формально в Англии впоследствии победило насквозь компромиссное англиканство – дух пуританства глубоко проник в народ – и захваченные им люди по прежнему враждовали едва ли не со всеми житейскими радостями. Последствия не замедлили сказаться. Если, например, в XIV-XVI веках Англия была музыкальнее Италии (да-да!), то победа пуританства надолго убила в Англии музыку. Последним сверкнувшим сильным композитором был Перселл (всячески рекомендую послушать его "Королеву фей") – а дальше… дальше английская (да и во многом шотландская) музыкальность просто исчезла. Вся Европа цвела музыкой, в России срочно осваивалась западная музыкальная техника, в порыве восторга от приобщения к гармонической музыке русские хоровые мастера писали духовные концерты на 48 голосов – а в Англии был упадок. В XVIII веке пришлось (для нужд светского общества) приглашать Генделя – но даже он не оставил сильной школы. Удар XVII века, его "Великого Мятежа" и победы пуританизма был слишком силен, а ненависть ко всякого рода роскоши и житейской радости слишком весома. Принципиально голые стены пуританских храмов так называемого "старого толка" (стиля XVII века) говорят о том же – о вражде к искусству. С другой стороны – назойливое навязывание всем и вся Библии, с преобладанием Ветхого Завета, стало одной из причин разочарования в религии в Англии XVIII века. "Хорошим тоном" стал атеизм – или всевозможная неформальность, порой с явными неоязыческими реверансами. Уже по этому можно судить о силе пуританского натиска (надо же так "перекормить" людей Писанием!).

Откуда же такая ярость отрицания искусства? От Библии? Но Ветхий Завет, можно сказать, переполнен всякими указаниями на искусство и его роль в Богослужении. Ненависть к роскошному католичеству? Но было бы слишком примитивно полагать, что эта ненависть станет такой мощной и самодовлеющей силой в религиозных обществах, которые чуть ли не сразу стали раскалываться на различные течения, сторонники коих не переносили друг друга порой едва ли не больше, чем Папу Римского. Тогда в чем же дело?

Для изучавшего различные религиозные секты напрашивается несколько необычный ответ. Это, очевидно, нечто аналогичное жару всевозможного скопчества, известного с языческих времен. Скопчество издавна было вызываемо не только и не столько страхом согрешить сексуально. Нет, это был именно жар, дикое стремление стряхнуть власть пола, стремление, о котором знает всякий, хотя бы читавший поэму "Аттис" древнеримского поэта Катулла. Наше русское скопчество, возникшее в XVIII веке, тоже было не лишено такого же жара, такого же яростного стремления оторваться от всего, стать вне мира как такового, отречься от мирской "лепоты". Подвергавшиеся операции (по понятным причинам, гораздо более кошмарной у женщин, нежели у мужчин) так прощались с земной красотой: "Прости, небо, прости, земля, прости, солнце, прости, луна, простите, звезды, простите, озера, реки и горы, простите, все стихии небесные и земные…". Но скопчество вышло из хлыстовства, с его экстатическими плясками-"радениями", и эти "радения" у скопцов, по крайней мере, не менее неистовы – пляски с сумасшедшими кружениями с напевом, например, таких слов:

- Уж как царь Давид по садику гулял,
Я люблю, я люблю!
Он по садику гулял, во свои гусли играл,
Я люблю, я люблю!
Звонко в гусли играл, царски песни распевал,
Я люблю, я люблю!
Полно, други, спать, есть время восставать,
Я люблю, я люблю!
Еще есть время восстать, ключевой воды достать,
Я люблю, я люблю!

Конечно, это явление надо разбирать особо – привожу его здесь только для показания скопческого жара. То, что известно о пуританах с их враждой к роскоши, к изящному, по моему мнению, заставляет предполагать в них такой же неистовый жар. Получается, что они тоже себя оскопили – только не хирургически, а духовно, убив, например, свою уникальную музыкальность. В отличие от "хирургии", это вполне передается в потомство – благодаря воспитанию оного. По крайней мере, не могу найти другого объяснения всему этому пуританизму. Тем более что есть и другой пример – из нашей классической литературы.

У одного из наших наиболее, по моему мнению, необычных поэтов – Лермонтова – есть уникальное стихотворение-молитва, написанное еще в юности. Оно столь необычно, что стоит привести его целиком:

- Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.

Странная молитва, не правда ли? Поэт – да сколько ему лет было, мальчишка еще – настолько убежден в греховности своей поэзии, что молит Бога – нет, не о том, чтобы избавиться от дурных страстей, не о том, чтобы избавиться от боязни – и проникнуть к Богу – а о том, чтобы угасить в себе свой дар, сделать сердце каменным (!), освободиться "от страшной жажды песнопенья" – от чего и Св. Иоанн Дамаскин не избавлялся – но, по житию, даже вопреки запрету наставника, продолжал воспевать песни Богу. А тут – такая убежденность, что он не сможет Богу воспевать, что дар ему помешает, погубит его! Откуда это? Ну да, у Пушкина, например, немало греховодничания – но оно все или почти все в одном ключе – насчет секса (говоря по-нынешнему). Здесь же… И ведь, надо сказать, не без оснований его опасения – впоследствии-то он порой невольно тянулся к демону, к демоническому… Почему? Как? С какой стати? Байронизм? Но мало ли кто Байроном интересовался – и Пушкин, и Батюшков – но ничего особенно демонического у них не получалось. Да ведь и Байрон из Англии – и печать пуританизма явно лежит на нем – хотя бы и по принципу "от обратного". И вот – пожалуйста, демонизм у нас сказался только на Лермонтове, явно отделявшем себя от Байрона (хулиганства Сологуба-Тетерникова, равно как и Есенина, да и Маяковского, тут и упоминать не стоит). Почему? Не потому ли, что родом он был все же из Шотландии? Кровь все-таки есть кровь… А значит – и его особое отношение к своему дару, парадоксально перекликающееся с неистовым отрицанием художеств пуританами, не случайно. И не типично для всех прочих нас, никоим образом не пересекающихся с Шотландией, кроме, может, чтения романов В. Скотта в юности…

А теперь подведем итоги. Люди с вырвавшейся наружу сакральной алчностью, да еще и со своего рода скопчеством, которое: а) предполагает к усилению алчности (достаточно известно, сколь алчными бывают скопцы плотские) и б) может как бы перенаправить – пусть, может быть, и не в первом поколении – душевные силы от "страшной жажды песнопенья" на что-то опять же деловое, учредительско-изобретательское, да еще к тому же постоянно доказывающие себе и другим, что – нет, они не прокляты, доказывающие опять же, согласно сакральной алчности, через гешефт, основали классический капитализм… Удивительно ли это? И удивительно ли то, что у многих других народов подобное получалось и получается много позже – и много хуже?

Правда, есть и аналоги – или, лучше сказать, аналог. У ряда народов Юго-Восточной Азии, начиная с китайцев, есть тоже своего рода "жало в дух" – вечное вопрошание "а не сделал ли я что-то непоправимое?". Конечно, эта "непоправимость" имеет другие корни – и относится к несоблюдению правильных ритуалов, коих, как известно, в ЮВА – страшное количество (знаменитые "десять тысяч китайских церемоний"). И эти неисчислимые церемонии считались (порой и до сих пор считаются) чуть ли не столпами миропорядка; их несоблюдение, по тамошним верованиям, может привести чуть ли не к светопреставлению. Сотни и тысячи поколений жили под этим страхом, стараясь соблюдать мельчайшие поведенческие обряды. Да, и помимо того – всеобщее осуждение какого-либо человека сплошь и рядом приводило к его гибели – у несчастного не выдерживало сердце, когда его подвергали всеобщему – или хотя бы все-общинному – порицанию. (Во время наших не лучших отношений с маоистским Китаем, когда некоторые наши летчики попали в китайский плен, их старались именно подвергнуть всеобщему порицанию, вплоть до прямого оплевывания – и удивлялись, что наши ребята старались это перенести, отнюдь не умирая, да еще и отвечали, как могли, активно используя экспрессивную фразеологию.) И, когда пришел капитализм, выяснилось, что такое "жало", с которым эти народы уже сжились, подгоняет их не хуже англосаксонского – или, точнее, англо-шотландского – страха перед проклятостью. Опять же – удивительно ли, что у них капитализм так стартанул?

Далее. Если этот самый капитализм при своем зарождении шел рука об руку с враждой с изящными искусствами – да еще с какой враждой – то можно ли считать случайным тот факт, что во время его полной победы в Европе – уже на рубеже XIX-XX вв. – именно и началось то специфическое и крайне спорное – "современное" искусство (т. н. "совриск"), ставшее ненужным большинству народа? А то, что где-то с 1840-х гг. массовое искусство перестало говорить на одном языке с искусством серьезным – вплоть до того, что в среде мюнхенских торговцев простенькими картинками в 1870-х появился термин, перевода не требующий – Kitsch – не говорит ли о том, что с серьезным искусством начались нелады? Далее. Жанры серьезного современного искусства во многом остались и остаются консервативными – не в пример его языку (многие считаемые новаторскими приемы – от нарушения границ между залом с сценой до пресловутого "перфоманса" – совсем не новы и не принадлежат даже XX веку). Не наводит ли это на мысль о том, что из этого самого "совриска" ушла жизнь – или, проще говоря, что оно напоминает потуги кастрата заняться сексом?

Да, и уж если речь зашла снова о скопчестве – то невольно напрашивается и иная аналогия. Все эти скопческие "радения" – пляски до безумия, до истерики, действительно "до упаду", в бешеном темпе – не напоминают ли культ (иного слова и не подобрать) пресловутых ВИА, пришедших опять же – да, правильно – из англосаксонского мира и в дальнейшем наиболее сильно развившихся именно в этой среде? В среде, в свое время подвергшейся иному варианту оскопления – оскоплению духовному? Кстати, первые образцы минималистской "эстетики" – скорее, по моему мнению, антиэстетики – появились в начале XIX века опять-таки в ультрапуританской среде – уже североамериканской. Сектанты-шейкеры – аналог наших если не скопцов – то хлыстов; нацеленность на безбрачие (без, гм, "хирургии") – и экстатические пляски с молитвой (почти "радения"!). И вот они же – как минимум в начале XIX века – создали свой стиль мебели, предельно минималистский, вызывающе-скупой по отношению к тогдашней эстетике. "Девиз шейкеров звучал: "Красота основана на пользе"". Знакомо? Если эта вражда вполне узнаваема по пуританизму – то вот экстатические пляски уж никак в пуританство не укладываются. Зато все это в целом складывается в единый комплекс – скопчество (пусть и особого типа), вражда с искусством – и дикие свистопляски до одури – этакое шаманство… Кстати, реальных шаманов порой кастрировали при их "посвящении". Похоже, что такова особенность психики кастратов хоть плотских, хоть "духовных" – тяга к скаканию до неистовства, прорывающаяся (в англокультурном мире) в сектах с сильным психическим накалом вопреки пуританским установкам…

Вот вам источники и совриска, и бита, и рока – и капитализма!

P. S. Не могу не привести примеры гусляцкой старообрядческой домовой резьбы (фотографии домов из селений Ильинский Погост и Шувое, по дороге к Егорьевску; взяты из ЖЖ varandej). Вот уж где никакого отторжения искусства не было – а совсем даже наоборот…

Ильинский Погост. Типичные гуслицкие украшения "три свода".

Шувое. Типичная усадьба с крытым двором.

Шувое. На крайнем слева доме – резьба с необычными элементами. По моему мнению, некоторые подробности указывают на то, что данная композиция скопирована с украшений книг к. XIX – первой половины XX вв., стилизованных под барокко. Все-таки старообрядцы – большие любители книг…