Элиты считают, что запаса прочности системы на их век хватит. Но этого никто не знает точно

Наша система управления считает, что ресурсов и запаса прочности еще достаточно, а значит, можно ничего не менять. Точнее, надо, но не их поколению. Но проблема в том, что слишком много исторических примеров того, что кризисы происходят внезапно, их никто не может предсказать. Об этом exclusive.kz поговорил с экономистом Жарасом Ахметовым.



– На днях вышел отчет Всемирного банка. Прогнозы достаточно неутешительные. Растет закредитованность хозяйств, давление на экономику, дефицит бюджета и так далее. Что происходит с экономикой?

– Известно, что экономическая парадигма нашей власти – рост за счет госрасходов через разные программы. И здесь есть три важных ограничения, связанные с тем, что кейнсианская теория у нас не работает. Первое – недостаток рабочей силы. Чем больше у нас создается предприятий, тем больше требуется рабочих рук. Эластичность между ростом ВВП, ростом основных фондов и ростом трудовых ресурсов гораздо выше, чем по приросту основного капитала. Второе – убывающая отдача от прироста основных фондов. Это один из фундаментальных экономических законов, который у нас почему-то не любят вспоминать. И третье – уровень нашего институционального развития не соответствует экономическим возможностям страны.

Казалось бы, убывающую отдачу можно преодолеть за счет внедрения новых технологий, но инновационность нашей экономики низкая. Если кто-то внимательно читал Национальный план развития до 2029 года, там это признается. Мы занимаем 81 место в глобальном индексе инновационности. То есть мы либо худшие среди середняков, либо лучшие среди аутсайдеров. А на низкую инновационность нашей экономики влияют проблемы институционального развития. Если кто наберется смелости почитать Национальный доклад о науке, то там пишется, что у нас частный капитал не идет в разработку НИОКР. То есть правила игры, которые сложились в нашей стране, не стимулируют частный капитал вкладываться ни в разработку, ни, тем более, во внедрение. А что значит институциональное ограничение? Это значит, существуют конкурентные преимущества, которые можно получить без инноваций. То есть если у тебя есть правильные связи, правильные отношения, ты получаешь выгоды с меньшими рисками, чем если ты идешь на разработку и внедрение инноваций.

Любая экономика, любой бизнес построен на альтернативах. Есть альтернатива воспользоваться институциональными огрехами нашего общества, получить покровительство и выгоды с одной стороны, или броситься в инновации со всеми рисками и непонятными перспективами. Первая гораздо прибыльнее.

– Все эти три проблемы, которые вы назвали, существуют, как минимум лет 15 лет. Но разве в госпрограммах нет механизма их решения?

– Стандартные бюрократические обороты, рассказывающие о том, что мы будем жить лучше и веселее, там есть. А почему мы будем жить лучше и веселее от внедрения тех или иных идей, там нет. Есть определенный разрыв между желанием и способом достижения. Реального анализа состояния общества и экономики там тоже нет. Реальных институциционных изменений там тоже не предусмотрено.

– Почему?

– В 1998-м году Назарбаев презентовал Стратегию до 2030 года, в которой были предложены очень серьезные и частично реализованные институциональные изменения. Была проведена массовая приватизация, принят новый Налоговый кодекс, Гражданский кодекс, Кодекс о земле и очень много чего другого. Сильно упростилась регистрация предприятий, серьезно изменилась банковская система. Всем этим мы долго гордились, но не заметили, как реформы постепенно начали выхолащиваться и даже сворачиваться. В середине 2000-х вдруг начали расти как грибы различные институты развития, Инвестиционной фонд, Банк развития Казахстана и пр. И если в 1998 году государство объявило о том, что оно сокращает свое место и роль в экономике, и дает понятные и более-менее удобные правила игры, что дало импульс экономическому развитию, то теперь государство начинает внедряться в неинституциональные, то есть тоже институциональные, но как бы подковерные правила игры, и государство начинает усиливать свою роль в экономике страны за счет нерегулируемого, скрытого давления. А институты развития начинают снижать конкуренцию на рынке. К тому же, прежние договоренности между бизнесом и властью приводят к тому, что бизнес, почувствовавший себя сильным, был поставлен на место. Это и есть искажение экономических стимулов и искажение конкуренции. То есть у нас, начиная примерно в 2003-2004 года, начался институциональный откат, и мы до сих пор живем примерно в тех же условиях, что и 15 лет назад.

– Но ведь и президент, и правительство все время говорят, что государство будет выходить из экономики. По факту происходит все ровно наоборот. И до сих пор правительство могло себе это позволить. Но как мы уже видим, дефицит бюджета растет, социальные расходы все труднее и труднее выполнять. Почему они не идут на демонтаж старой модели экономики?

– Обо всем этом писали классики-экономисты. В обществе такого рода, как у нас элиты, (под элитами мы понимаем не самых умных и самых талантливых, а тех, кто принимает решение или влияет на принятие решения) контролируют вас, специально создают организации, вроде квазигоссектора, через которые создают и перераспределяют полученную ренту. Ну кто добровольно откажется от ренты?

– А принудительно?

– Вы действительно думаете, что элиты, принимающие решения, сами себя будут принуждать идти новым путем?!

– Но у нас же сейчас декларируется, что идет смена элит…

– Где она? Покажите мне ее. У нас происходит выпадание оддельных фигур из перечней элит, но реального изменения принципов игры не происходит.

– Вы можете объяснить нашим элитам, почему им нужно ждать давления масс, а добровольно это сделать? Почему они должны меняться?

– Начнем с того, что наши элиты это понимают. Но, во-первых, в частной беседе они все либералы, рыночники и демократы, но как только они заходят в свой рабочий кабинет, становятся самыми настоящими ретроградами. И это метаморфоза была бы забавной, если бы не ее трагические последствия. Они считают, что запас прочности большой. И в общем-то, все более-менее терпимо, катастрофы нет. На наш век хватит, а дальше пусть решает следующее поколение. Это печальная, конечно, позиция, но в общем-то, понятная. Перемен мало кто хочет и мало кто любит.

– Вы тоже думаете, что запас прочности еще есть?

– А это никому никогда неизвестно. Просто напомню, что еще в январе 1917 года в Швейцарии Владимир Ильич, выступая перед молодыми социалистами, говорил, что его поколение никаких революций, конечно, не увидит. И всего через месяц все рухнуло. Есть масса исторических примеров, когда прочность режима, кажется, незыблема, и вдруг, течение нескольких часов или дней, она просто ломается, исчезает.

– Но давайте все-таки исходить из того, что у наших элит есть здравый смысл или хотя бы инстинкт самосохранения. История знает немало примеров, когда именно элиты добровольно шли на новый общественный договор…

– Мне не нравится термины "общественный договор", "социальный контракт". Потому что первый общественный договор с обществом заключил Дуче Муссолини и он больше присущ авторитарным и тоталитарным режимам.

– А разве мы не являемся авторитарным обществом?

– Да, но когда происходит трансформация, переход от автократии к демократии, принцип социального договора не действует. Возникает вопрос предвыборных позиций, когда избиратель выбирает своего кандидата. Это уже не социальный контракт, это уже демократические институты. Теперь о разумностьи элит. Например, гоминьдановский режим на Тайване был поначалу жесткой диктатурой. Потом происходит некоторое смягчение режима, а после смерти его сын начинает процесс демократизации страны и Тайван сегодня одна из самых демократичных стран в мире.

– Давайте поговорим про наш с вами любимый пакт Монклоу. Это позитивный пример социального контракта?

– Это не социальный контракт. Когда мы говорим по пакт Монклоу, надо понимать, что Испания – это все-таки пусть и окраина, но западной Европы. Для Испании, еще при жизни Франко, была очень важна интеграция с европейским экономическим сообществом, с НАТО. И процесс демократизации начался еще при Франко,а уже после его смерти объявили амнистию всем оппозиционным политическим партиям. Пакт Манклоу – это не социальный контракт, это был пакт между политическими силами. Коммунисты, социалисты и профсоюзы не бунтуют. Капиталисты не лютуют с точки зрения увольнения и снижения зарплат, и дают правительству Суареса время для экономической, политической режимной трансмиссии. И этот процесс закончится успешно, потому что попытка военного переворота в 1981 году не была никем поддержана. Это был результат того, что испанские элиты еще при Франко понимали, что необходима интеграция с Европой. И это был сильнейший стимул для демократических преобразований. В Южной Корее демократические преобразования прошли более драматично, там были массовые волнения, в результате которых Чон Ду Хван ушел в отставку, были объявлены выборы, а корейская интеллигенция требовала уже демократических перемен.

– Но разве все, о чем вы говорите, не подтверждает необходимость нового социального контракта именно в таком авторитарном государстве как наше? И это все-таки должны сделать элиты. Исторических аналогий очень много. У нас тоже в Кантар была попытка госпереворота, которую никто не поддержал. И у Токаева был огромный карт-бланш. И как раз тогда он заговорил о необходимости нового общественного договора. Но этого до сих пор не происходит.

– Еще раз – термин социальный контракт не применим к трансформации от авторитарного к демократическому режиму. Нет никакого социального контракта. Есть изменения, возникают разные политические силы. И эти политические силы создают институты, которые управляют политическим процессом и сменяемостью политических партий у власти. Это не социальный контракт. Внутри политики могут быть соглашения между политической партией и избирателем. Но это никогда не социальный контракт. Социальный контракт – это все присущее к авторитарным режимам. Элиты должны думать не об изменениях социального контракта, когда один авторитарный межимом меняется на другой. Речь идет о демократизации, об изменениях общественно-политического устройства страны. Причем, если хотят это сделать тихо, мирно и управляемо, то они должны быть лидерами и проводниками этих реформ, как это было в Испании, на Тайване, и даже в Южной Корее.

Элиты должны осознать сами.

– Меня всегда смущает раздвоение в сознании у наших элит в том смысле, что формально все говорят правильные вещи. Но все это в сочетании со словом БУДЕТ. И вот мы ждем, что БУДЕТ уже двадцать лет. Такое впечатление, что наши элиты путают демократию с популизмом…

– Мы начали с экономической политики, построенной на росте инвестиций. И наши начальники то ли не знают, то ли знают, но не хотят применять простые экономические законы. Во-вторых, в марте 2022 года было Послание главы государства, где он сказал, что пора проработать вопрос о ратификации Европейской хартии о местном самоуправлении. Я считаю, что народ Казахстана заслужил, чтобы управлять собой сам. Была принята концепция местного управления, есть проект закона. Так вот в каждом своем пункте они противоречат Европейской хартии несмотря на поручение главы государства. Уже пришло больше двух лет, и она до сих пор не ратифицирована. Почему? Если прочитать эти документы, видно, что в них заложен один главный принцип: народу ничего доверять нельзя. Он у нас глупый, взбалмошный, поэтому его нужно контролировать, управлять им, без управляющей руки он пойдет куда-нибудь не в ту степь. Но на самом деле дело не в народе, а в качестве государственного управления. Например, когда мы читаем национальный план развития, мы понимаем, что он будут реализованы в смысле освоения программ, но с точки зрения достижения реальных целей и реальных изменений не будет достигнуть ничего. Есть много трудов о том, как должно быть устроено эффективное государственное управление, но все они проходят в мимо наших элит. Качество государственного управления достигло своего потолка, и оно может только деградировать в наших условиях. И все это чувствуют, но не понимают причин из-за того, что не хватает фундаментальной подготовки. И наконец, все надеются, что все кризисы миновали, все бури пережили, и что прочности системы на их век хватит. На самом деле, прочность режима посчитать никто не может.