Б.Мусаев: Постандижанский Узбекистан Ислама Каримова. Из записок инакомыслящего. Ч. 1. 15:48 21.01.2008
ПОСТАНДИЖАНСКИЙ УЗБЕКИСТАН ИСЛАМА КАРИМОВА:
"когда вождь исчерпал свой авторитет, ему не остается ничего, кроме грубого насилия завоевателя". (С. Московичи. Наука о массах).
"Мы все к "выборам" готовимся. А вы все не успокоитесь …Пора понять: нельзя нам без пастыря. Вот даже в России, стране, так называемой, "суверенной демократии" создали Движение по поддержке Путина. Человек он быть может и не плохой, да ведь, собственно, не о нем речь, а о том, что стадо, оно и в Российской Федерации (и тем более в Узбекистане) остается стадом…. Не знаю, как вы оцениваете происходящее сейчас в нашей стране, живя там, в самом сердце Европы, где видите своими глазами и ощущаете Свободу, а мы, по всей видимости, после выборов будем строить эту самую управляемую суверенную демократию".
Эти строчки письма, полученного мной от ташкентского приятеля незадолго до приближения выборов президента в Узбекистане, назначенных на 23 декабря 2007 года, я вспомнил, размышляя, в частности, о том, что же ожидает в ближайшее время моих соотечественников. Ныне 2008 год. Наша страна, как была, так и остается формально - юридически суверенной демократической республикой Узбекистан с 27 миллионным населением. Фактически же она и ее люди продолжают находиться на протяжении почти двух десятков лет в абсолютной зависимости и прихотей бывшего первого секретаря ЦК Коммунистической Партии Узбекистана, бессменного президента Ислама Каримова. И в этом смысле правомерно утверждать, что Узбекистан, считающийся независимым с 1991 года, является фактически Исламским. Но почему "исламский"? Это просто и понятно, если под названным словом подразумевать имя вновь "избранного" президента и, безусловно, имея в виду, вытекающие отсюда последствия для страны и ее населения.
Наблюдаемое состояние общества после произошедших трагических событий в Андижане указывает, что оно больно и больно также в том смысле, что идет вспять. Вновь вернулись времена, когда страх, злоба, низость и подлость становятся нормами жизни. Власти же стала свойственна абсолютная свобода от общества и соответственно, независимость от каких - либо нравственных запретов, то есть вседозволенность, антиморальность и противонравственность выступают ныне важнейшими приметами времени. Одна из сторон болезни проявляется и в том, что массы люди в естественном стремлении выжить, ведут себя так, как будто и не замечают неприглядности действительности, смирившись с принудительной, навязанной режимом власти системой жизни, с ее материальной и духовной нищетой. Данное обстоятельство, на мой взгляд, объясняет тот факт, что наши соотечественники не очень озабочены постижением и усвоением с малых лет своими детьми величия истины, изреченной некогда Алишером Навои о том, что свобода – ценнейшее из сокровищ. Зато преуспевают семья, махалля, школа и так все по цепочке, начиная от родителей и кончая различными институциями, включительно СМИ, в том, чтобы постоянно с малых лет вдалбливать в головы детей всякого рода мнимые премудрости, которые отчасти и объясняют отсутствие чувства собственного человеческого достоинства, инертность, трусость. Я имею в виду, в частности, традиционные социальные нормы, соблюдения которых требуют с детства. Например, внушают: "каттага гап кайтарма" (старшему никогда не перечь"); "сабир – токатнинг таги олтин" ("терпение – золото"). Спору нет, необходимо уважение к старшим, надо иметь и выдержку, когда целесообразно стерпеть. Однако, эти разумные и добрые правила принимают гипертрофированную форму, когда за старшего традиционно считается, например, в семье отец или старший сын (брат), в соседской общине (квартале) аксакал (председатель махаллинского комитета), а на уровне общества чуть ли не обожествляется глава государства. Им подчиняются автоматически и бездумно, терпят их, если, даже мягко выражаясь, они своевольничают, как например, президент и его режим власти, игнорирующие право. Наверное, тем самым, мы сами потворствуем закреплению таких условий, когда насилие становится если и не императивом, то, во всяком случае, обыденным и повседневным явлением жизни в семье, махалле, обществе, перерастающем в молчаливое и покорное терпение государственного террора. Я также видел семейный быт, хозяйство не одного рядового дехканина. Слушая их откровения о своей жизни, поражался смирению этих людей. Разумеется, я говорю не о смирении в религиозном смысле, где оно выражает себя как внутреннее сокровенное, духовное состояние, а о появлении в содержании массового сознания и социальных настроениях людей признаков деградированного смирения и кротости перед властью, точнее, перед ликом насилия, всего того, что глумится над ними. Не скрою, от виденного и слышанного, у меня складывалось впечатление: люди настолько несчастны, что они не подозревают, насколько убога их жизнь. Не это ли смердящее смирение? Если оно не превращается в лицемерие и ханжество, то, во всяком случае, невольно поддерживает "порядок" жизни, установленный властью. Сказал, эти резкие слова и стало самому горько на душе. Верно, говорят: правда – лекарство горькое. Без нее же, нельзя представить человека устремленного к свободе и стать свободным человеком. Не свобода – не жизнь. Только будучи свободным, человек может создать себе нормальную жизнь достойную свободного человека. Пока же реалии постандижанской жизни при всем желании не могут вызывать и самого сдержанного оптимизма. Вот и сейчас перед моими глазами одна картина случайной встречи в Андижане, куда я поехал спустя полтора года после событий 13 мая 2005 года. Я бродил по городу, где прошла часть моего детства. Я думал об Андижане, андижанцах, этом славном городе, давшем миру за более чем семь столетий своего существования целую плеяду незаурядных личностей, например, таких как писатель и поэт, основатель династии Великих Моголов в Индии Бабур, бесподобный поэт Усмон Носир, закончивший свою короткую жизнь в Гулаге… Я шел мимо здания городской администрации, где, напротив, в сторону сквера Бабура и прилегающих к нему улицах, некогда лилась кровь людская, и меня мучило одно: за что их убили?; за что отдали они – мои братья и сестры свои жизни? Известно, что умирают только за то, ради чего стоит жить…. Так, ради чего нам всем, теперь после произошедшего стоит жить? Я уходил дальше от того места бойни с непонятным для меня самого ощущением собственной вины, боли и стыда. Эти чувства и до сих пор живы во мне. Но в тот день, как я уже сказал, была встреча, о которой хотел бы упомянуть по причине того, что она дает импульс для размышлений. Стоял погожий солнечный ноябрьский день. Я зашел в парк имени Навои взглянуть на скульптуру поэта. Недалеко от входа на скамейке сидел седой аксакал. Здороваюсь и справляюсь, как принято на Востоке, о его здоровье, благополучии семьи и внуков. Стандартно и не торопясь, перевожу разговор о погоде, результатах хлопковой компании. Затем разговор переходит в русло житейских проблем. Старик сетует, что рост цен на продовольственные товары, иные товары первой необходимости, включая лекарства, обгоняет во много разы повышение заработной платы, пенсии. Видя, что у моего собеседника нормальная реакция и он откровенен, делаю паузу, собираясь задать главные свои вопросы, касающиеся известных майских событий. Однако уже ловлю на себе внимательный и одновременно настороженный его взгляд. Только было начал я, как вижу, медленно сползает улыбка с лица аксакала. Оно (лицо) "закрывается", превращаясь в маску. Еще мгновение и, несколько опережая мои извинения за назойливое любопытство, аксакал огорошивает меня узбекской поговоркой: "Хазилламма арбоб билан. Арбоб урлар хар боб билан". Что в дословном переводе на русский язык, т.е. без игры слов, рифмы, звучит примерно следующим образом: "Не шути с начальником (чиновником). Он тебя любым способом и всегда достанет". Очень, очень неглупый аксакал и полон благоразумия. Я понял, что у разговора не будет продолжения, и он не намерен со мной вести доверительную беседу на счет интересующей меня темы. Пожелав ему всего доброго, я поднялся со скамейки и пошел своей дорогой. Думалось: хотя и не прост мой земляк, тем не менее, на его примере налицо исток формирования приспособленческой психологии, присущий узбекам. Я продолжил свою прогулку по городу, вглядываясь в лица андижанцев. Мне показалось: нет ни тени печали на их лицах. Все же, каким - то чувством я угадывал в облике горожан нечто, скрываемое от посторонних глаз. Вскоре, мне представилась возможность удостовериться в своих предположениях. Прямо перед оградой административных зданий и областным драматическим театром реставрируется фонтан. Через дорогу - рядом с местом, очищенным от остатков сгоревшего здания, кинотеатра имени народного артиста Аббаса Бакирова, стоит газетный киоск. Здесь прохожие, заметил я, останавливаются, чтобы купить газету и, не заглядывая в нее, убыстряют шаги, торопясь покинуть это злополучную территорию. С одной из таких пар – мужчиной и женщиной славянской наружности, у меня получается разговор. Слово за слово. На наводящие вопросы о событиях 13 мая, моего собеседника неожиданно прорывает, и он в запальчивости проговаривает фразу о том, что его знакомая патологоанатом рассказывала ему, как в ту ночь и последующие ночи наполняли телами убитых кузова больших машин и увозили за город…Женщина, вероятно, его жена мгновенно реагирует на его "оплошность" - откровения передо мной, дергает резко мужа за куртку и, всплескивая обеими руками в мою сторону, словно отталкивая, раздраженно и одновременно с явным испугом шепчет мне: "Не знаем мы ничего! Врет он все" Мужчина и женщина уходят торопливо. Смотрю им вслед и вижу, судя по жестикуляции, она отчитывает мужа.
Разгром. Вот оно, это слово, которое бы наиболее близко передавало бы всамделишнее скрытое состояние души моих соотечественников, переживших ужас. В глубинах их душ теперь поселился этот холодный ужас, парализующий сознание. Потому они, закрыли глаза, не слышат и ничего не желают вспоминать, словно погрузились в молчание и растворились в нем, как в воде. Хоть кричи, не услышат, стучи и не достучишься… Не уж то ничего не изменилось ни на гран и не желает общество изменить свое положение? Если признать это, то получается, что мы покорно приняли в наследство ту самую философию существования, о которой в свое время правозащитник Анатолий Марченко писал, как о философии советских людей, согласно которой для них жить, значит мучиться, работать – ишачить. БАХАДЫР МУСАЕВ (продолжение следует). январь 2008 Гамбург
|