Жан Кенжегулов: М31. Спасает верный друг – тупизм... (эссе) 08:32 11.10.2011
М31
В паузах между невеселыми мыслями о том, как сыто жить и достойно дожить, мой мозг максимально напрягается, пытаясь осмыслить то, что, к примеру, пространство, в котором мы существуем, загадочно трехмерно. Три простых времени, согласно гипотезе А. Пуанкаре, можно увязать в один узел разнообразных конфигураций. С тех пор как начали мять глину, наверное, и появилось понятие топологии или же это заслуга жуков-скарабеев. Все способны вылепить что-нибудь, но доказать, как происходит трансформация никто, кроме Г. Перельмана, не смог. Теперь, если запредельно об этом задуматься, рассудок забивается и приходит ощущение, что много такого - вредно. Никакого обогащения, лишь смута. Спасает верный друг – тупизм. Помогает он лавировать среди всех существующих теорий и оставаться при этом живым. Рухнет мироустройство по Эйнштейну – не беда, фундамент наших домов выдержит удар, не был бы сейсмическим. Его природу понять не могут, зато годами гоняют нейтрино, и он бедняга так надрывается, что сводит человечество с ума: вместо миллиарда лет устало обещает полет до далекой звезды на несколько наносекунд меньше.
Это все точные науки и не такие они зловредные для нашей психики и телесной безопасности, как астрономия. Читаете ли вы сложные политические и экономические материалы, вы наверняка не пропустите новости от нее. Понятия, которыми она оперирует очевидно опасны для тех, кто любит смотреть в ночное небо и делает это не профессионально, с единственной целью – постигнуть непостижимое. Имею в виду прыщавых людей с крепнущим иммунитетом. Леденят сердца родителей случаи подросткового суицида. Ненадолго, потом тревожно забываются, так как рассчитать и предупредить это явление невозможно, если дети всерьез задумались. Неразделенная любовь, жуткий быт и насилие – другая тема.
Спустя годы я уже стал забывать о тех событиях и даже снова начал поглядывать на злосчастное созвездие, пытаясь разглядеть там едва наблюдаемое пятнышко. Но однажды проходя по одному из рынков Рима, посреди которого возвышается памятник Джордано Бруно, меня также достигли слова, сказанные ему пожилой женщиной, торговавшей зеленью рядом с постаментом. – Какого дьявола, благословенный, ты до перелома шеи так задирал свою умную голову? Склонил бы ее лучше над микроскопом, всем была бы польза от твоего интеллекта, тебе спасение, а не костер… Мудрость это или глупость с ее стороны, не знаю, но я больше ничего взором на небосводе не ищу: слишком трагичным был опыт друзей моего детства. И я до сих пор виню того глухонемого человека, обитавшего в подвале многоквартирного дома. Семья его жила уровнем выше, а он был изгнан туда своей шумной и такой же глухонемой женой. Его можно было видеть ранними утрами, согнувшегося под тяжестью огромного короба за спиной, сложенного из новеньких почтовых ящиков. Куда он их уносил – неизвестно, но жил он не бедно и дорогих иллюстрированных книг в его мастерской было немало. Цвет его лица был не винным и другие пороки у него тоже отсутствовали, кроме пристрастия к астрономии. Да, в одной комнате он в синем халате стругал, пилил, сколачивал безукоризненные фанерные посылки, но в другой у него был стол и лампа на нем, стеллажи и даже доска, на которой он мелом о чем-то размышлял. Суть уточнить не могу, но знаю, что вирулентные идеи в их беззащитных умах посеял именно он. Сначала они тайком клали на зарешеченное оконце свои школьные бутерброды; иногда, после праздников, слитую из рюмок гостей водку. Несли все, что им казалось могло скрасить жизнь этого несчастного человека. Потом, узнав по его жестам, что ничего ему от них не нужно, они завязали с ним дружбу. Приходили и, если тот был занят работой, помогали ему. Он делал буравчиком по бокам отверстия для воздуха, она сметала опилки из-под циркулярной пилки. Почти не разговаривали, научились от него молчать и думать. Никакой антисоветчины там не было, все трое, уже в его кабинете, садились за стол и начинали читать. Он сразу несколько книг с множеством раскрытых справочников и энциклопедий, они – по одной, но очень вдумчиво и если что-то было сложно, он сразу находил на полках нужную книгу и на ее страницах подчеркивал разъяснение. Если же вопрос был архисложным, он прибегал к мимике и пальцам. Людей он изображал просто: его лицо расплывалось в счастливой улыбке, а пальцы преображались в две пересекающиеся окружности, которыми он потрясал перед собой; далее, он звучно щелкал указательным о согнутый большой палец другой руки, издавая при этом стон, чем вызывал у друзей густое покраснение щек. Умильно было видеть, как он потом с трепетной нежностью качает на груди мнимое дитя, целует его. Наконец, отложив новорожденного в сторону, его лицо снова становилось суровым и он, сложив пальцы решеткой и приставив ее к своему глазу, начинал страшно им вращать, выдавливая из себя единственный свой слог – не, не. Не нужно вверх смотреть, так уже я домысливаю эту комбинацию. Он и сам туда никогда не смотрел из своей амбразуры, все по книгам, все в голове, но как смастерить телескоп из пропитанного лаком ватмана и линз с рассчитанными диоптриями он им показал. Они всегда звали меня с собой, но мне больше нравилось сидеть на деревьях и разгрызать их сладкие плоды. Несколько раз смотрел с крыши в их трубу, но ничего не понял, о чем они мне толковали. Галактики, бесконечность, наш Млечный путь ничтожен и замкнут…
Шефы той школы были оружейниками и поэтому отлили из титана миниатюрную ракету-капсулу, которую дружина торжественно замуровала в вестибюле. Молодежь посылала привет в очень скорый светлый коммунизм. Мои не отстали и тоже где-то в укромном месте заложили свой месседж, который уже на следующий день попал к директору. Все балдели от карикатур и заметок на стенгазете, но все обернулось иначе: тетрадные листы попали в парторганы, так как вкупе с нелепыми фантазиями была усмотрена разлагающая идеология. Дети жаловались будущему, что у них нет тянущихся жвачек, трущихся джинс и что ни им, ни их потомкам никогда не увидеть счастья на этой земле. Дело раздулось, и затаскали их вместе с родителями по комиссиям. Ругали и там и дома. Одноклассники тыкали ей вслед: Андромеда летит! А потом были таблетки элениума, лимонад и телескоп; его откачали, ее нет. Через несколько лет скончался и немой: был, оказывается, болен. Подвал разграбили, книги растащили на макулатуру. И только сейчас я понимаю, зачем они на школьной площади цветными мелками рисовали круги с непонятными фигурами внутри. Каждый раз все больше и больше и так до конца асфальта...
Уверен, что все думают совсем о другом, и правильно делают – реальность нерушима. И гипотеза стала всему миру известна только благодаря Григорию Перельману, который не только решил уравнения, но и доказал, что мы продолжаем сидеть на деревьях в установленном порядке. Философы и ученые ищут способ спустить нас оттуда, а он сразу лестницу подставил и посмеялся над нами за отсталость. Люди собственноручно такие цифры вращают, что, в перечете на световые, хватит туда, куда Хаббл не заглянет. Шик и все удовольствия, а он живет себе с мамой и в ответ крутит нам пальцем у виска. В следующий раз он нам это также обоснует. И всем будет пофигу. Поэтому практический смысл из всего этого извлекается, лишь предположением, что если всегда вдвоем жить с доброй мамой, можно стать гениальным.
Жан Кенжегулов zhan.kenzhegulov@mail.ru
|