ПОХОРОНЫ ПАМЯТИ
(Из цикла рассказов "старость")

Однажды я гуляла возле фонтанов по центральной улице города. Стояла жара. Но воды фонтана приятно освежали водной пылью, и палитра чувств невольно охватывала все мое существо. Мне было хорошо. В душе звучала музыка, хотелось взлететь ввысь и раствориться в небесной синеве. Как редко настроение в виде Музы-Природы наполняет благодарностью за Жизнь, подаренную НЕКТО. Жизнь… Красивая, многогранная, странная...

На одной из скамеек в одиночестве сидел старик. Сложив ладони на клюшке, он пристроил на них свой подбородок. Он лениво смотрел на прохожих. Я, все еще охваченная эйфорией чувств, мельком взглянула на старика и прошла мимо. Вдруг слышу:

- Глазам не верю, ты ли это?

Я обернулась. Старик смотрел на меня поблекшими от старости глазами и размахивал клюшкой, привлекая внимание. Я подошла, улыбнулась. Не могу похвастаться зрительной памятью, что всегда ставило меня в неудобное положение перед знакомыми людьми. И на этот раз я мучительно старалась припомнить - где и когда мы встречались.

-Как дела? Я тебя не видел сто лет. Где ты, что ты? - забрасывал меня вопросами старик.

Я уклончиво отвечала и продолжала напряженно думать - кто он, этот старик, который обращался ко мне на "ты". Понятно, знает меня хорошо. В голову пришло решение. Я спросила:

-А вы уже на пенсии, а где работали до этого?

-Где, где, все там же, в типографии!

Вспомнила! Это был Зафар. Много лет назад, когда я еще работала корреспондентом городской газеты, Зафар работал наборщиком в типографии. Тогда это был юморной, веселый человек, у которого каждый день, казалось - праздник. Нет, нет, он не пил. Даже не курил. Просто был весельчаком от природы. Но сейчас передо мной сидел понурый, не обласканный судьбой человек.

-Вы - Зафар! - обрадованно воскликнула я.

-А чего на "вы"-то?

Но воспитание не позволяло человека, старше меня почти на двадцать лет, тыкать. Видя откровенно обиженное его лицо, я решила не нарушать некогда заведенной традиции.

- Помнишь тогда, в семидесятые, мы все были на "ты", и только начальников "Выкали"?

-Как сами-то? То есть, как сам?

Зафар тяжело вздохнул.

-Как, как… - Он вдохнул и трудно выдохнул воздух. - Вчера похоронил память. - Чего глаза округлились? Да, да, похоронил память. И не сошел я с ума. И вот, после похорон стало легче.

Он незаслуженно на меня наезжал. Впору обидеться, но понимала - что-то с Зафаром не то…

Я присела рядом. Хотелось положить руку на плечо, подбодрить, сказать утешительные слова. Но как можно выражать соболезнование в связи со смертью ПАМЯТИ? Я молчала. Ждала, сейчас должно быть продолжение. Но Зафар молчал. Он принял прежнюю позу - подбородок на ладонях, и замер. Я вздохнула, типа того, "Але, я все еще здесь". На какой-то миг мне показалось, что у Зафара старческий маразм. Потом я, конечно же, пожалела о дурной мысли, которая оказалась впереди разумной.

-Сейчас,- произнес он не своим голосом. - В горле комок встал. Сейчас, проглочу…

Но проглотить нервный комок не так просто и я, несмотря на затянувшееся предисловие, молча ждала.

-Да, я похоронил память, - начал он. - Мне тяжело. Но сейчас отпускает. Знаешь почему? Встретил тебя. Ты же журналист. Напиши. Напиши о моей истории. Хочу кричать, хочу плакать, хочу взлететь и больше не возвращаться. Вот так мне плохо… Напиши, а… Хотя… - Он отвернул голову в другую сторону. - Хотя… Кому это интересно. Обычная жизнь обычного человека. Просто в двух шагах от смерти оглянулся - а жизнь прожита бессмысленно. По-дурацки, понимаешь. Ладно, иди. Может, Бог даст, еще встретимся.

На моем месте любой человек поступил бы как я - настоял на рассказе о столь необычных похоронах и непременно успокоил. Зафара недолго пришлось уговаривать, видимо то было единственным успокоением - на склоне лет исповедоваться миру.

-Только просьба. Назови меня другим именем. И напиши в форме рассказа. Не скучную историю, как справку, которую мы в редакции всегда ставили на первую или вторую полосу. А как на третью!

Договорились - на третью, развлекательную! А еще я уговорила его остаться Зафаром. Для рассказа. Не криминал же - похороны Памяти. Подумал. Согласился.

Х Х Х

День был жаркий. Но, слава Богу, наступает вечер, несущий прохладу и оживление. Зафар взглянул на небо. Солнце утопало в кудрявых облаках, освещая верхушки гор. Еще несколько минут, и оно спрячется за каскадом самых высоких вершин. А потом наступят сумерки. Потом - ночь. Все мгновенно, бесповоротно. Вот так и его жизнь прошла - бегом, бегом. Мгновенно и бесповоротно. Сейчас в его жизни - сумерки. Ночь, надеется, настанет позже. Надеется…

Пока не наступила темень его жизни, надо кое-что успеть. Завещание написал. Но никому не сказал. Спрятал в стол. Когда помрет, в его стол все равно залезут - ключик с собой на тот свет не унесет. Откроют - а там деньги на похороны себе и жене, и завещание. Зафар поднял троих детей. Двух дочерей и сына. Все хорошо устроены, нашли место в жизни. Но не дружат. Откровенную неприязнь не показывают, но если подвернется случай - скажут крепкое словцо друг о друге. Но сейчас ему, старику, все равно. Раньше переживал, а сейчас… Безразличие ко всему.

Зафар придвинул ближе старое алюминиевое корыто, оставшееся еще от бабушки, и зажег спичку. Огонь выхватил из темноты лицо, беспощадно изрезанное морщинами и отблеск потухших глаз. Веки опустились на эти, некогда веселые глаза, прикрыв их от света. Света дня и света жизни. Бог правильно рассчитал - в старости не надо смотреть на мир широко открытыми глазами. Ничего нового не увидишь, а плохое и видеть не надо.

Спичка погасла. Огонь, подобравшийся к ороговевшей коже пальцев, потух. Наверное, пощадил: "Зачем мучить старика ожогами. За свою жизнь столько натерпелся!".

-Отец! - послышалось из окна дома. - Где вы? Темно уже, заходите в дом!

Это Фатима, жена. Его тень. Всю жизнь была тенью. В молодости раздражало, сейчас - радует. Хоть кому-то нужен.

-Приду, приду. Я сейчас…

Он вновь зажег спичку и поднес к стопке фотографий, лежащих рядом с корытом. Их не так много. Штук 20, от силы 30. И то большая часть сделана в последние годы. Это молодежь сейчас щелкает, как выражается Фатима, каждый "пук". А в его время фотография была чем-то очень значимым. В день съемок нарядно одевались, причесывались, шли в ателье, стояли в очереди и только потом - щелк. Событие, не иначе. Пока вспоминал, спичка, не догорев, потухла в дрожащих руках.

"Опять мысли унесли куда-то, надо уже начинать", - вздохнул Зафар и в третий раз зажег спичку.

Огонь снова осветил все то же лицо и стопку снимков. Старик взял верхнюю фотографию и внимательно всмотрелся. Мальчишка в помятых трусах держит самодельный автомат. Смотрит в камеру грозно, словно сейчас прицелится и беспощадно выстрелит. А как иначе? Если в руках оказался предмет - он должен работать. Мяч - прыгать, рогатка - стрелять. Машинка, сделанная из сучков дерева - ездить, а автомат - стрелять.

"Сколько же мне тогда было? Вспомнил - пять. Пять лет".

Тогда за его отцом пришли незнакомые люди. Поздно ночью, громко стучали в дверь, а потом увели отца. Уже на следующий день соседские мальчишки перестали с ним играть - их родители строго настрого запретили приближаться к дому. На вопрос - где отец и когда вернется, никто не отвечал. Тогда маленький Зафар пошел в сарай, нашел небольшое полено и сделал автомат. То, что это автомат, знал он один. В полене ему хотелось видеть автомат. На самом деле - деревяшка с сучком на конце, перевязанным веревкой.

-Вот, - сказал он, потряхивая своим оружием, - пойду искать папу.

Наконец, ему сказали "правду". Папа далеко, он на ответственном задании. В 37-ом много народу ушло на то самое задание…

Огонь медленно, но безжалостно поглощал фотографию. Через минуту пламя подобралось к краю старой фотографии и погасло. В руках остался уголок фото, закончившее свое существование.

Зафар вздохнул и взял второй снимок. На нем - мама и тетя Зина. Мама наливает ей чай, а тетя ест лепешку. Рядом - девочка с русыми косичками. Испуганная, затравленная, крепко держит мать за руку и смотрит в сторону. Да, так оно и есть - военные годы. Зафар хорошо помнит тетю Зину и ее дочку Дашу. Ему было десять лет, когда председатель колхоза привел в их дом русскую женщину с ребенком.

-Ойша, Это Зина. Она с дочкой будет жить у тебя.

-Да, конечно, - сказала Ойша и улыбнулась. Но в душе она, гостеприимная женщина, ужаснулась. Чем кормить москвичей, которых эвакуировали в годы войны в Таджикистан.

-Садись, попей чайку с дороги, - сказала Ойша на таджикском языке.

Тетя Зина вскинула брови, посмотрела на председателя. Тот на ломанном русском языке объяснил, что с дороги надо бы перекусить.

-А, а, а,- спохватилась тетя Зина и стала искать что-то в карбосовой сумке. - Сейчас, сейчас, у меня есть хлеб. - Она вытащила кусок черного хлеба, завернутого в школьную тетрадку, и положила на стол. - Вот, ешьте.

-Нет, нет, вы не поняли. Я говорю, сейчас накрою достархан, чтобы вы могли с дороги перекусить.

Ойша прослезилась, сделала вид, что ей надо за чем-то в дом и, пытаясь остановить слезы, быстрым шагом направилась в комнату. За ней поспешил Зафар. "Мама, ты чего?". "Нас всех жалко", - ответила мать. Как же там, в местах, где идет война, страшно, раз на юг эвакуируют людей? И есть нечего, кроме кусочка черного хлеба. И этим хлебом еще делятся с другими.

У Ойши есть "сбережения". На всякий случай. Взяв себя в руки, женщина выпрямилась и вышла во двор. Под топчаном, на котором сидели гости, протекал арык. Горная ледяная вода из большой реки струйками разбегалась по дворам. Это были рукотворные арыки - холодильники, где хранились продукты. Конечно, не в воде, а в ведрах, кастрюлях, бидонах, утопленных в арыке.

Ойша вытащила из маленькой кастрюльки небольшой кусочек вяленого мяса. Оно настолько было пропитано солью, что сама соль, казалось, издавала запах. Есть его было невозможно. Мама положила мясо в косу и залила кипятком. Потом слила воду, вновь залила и так несколько раз. Когда мясо было готово к употреблению, она протянула его Зине. Та смотрела непонимающими глазами. Что, есть? Мама жестом показала - нет, можно сосать. Можно наесться…

Зина разделила хлеб на маленькие кусочки и расставила перед всеми. Ойша замахала руками - что ты, что ты, ешь сама. Это королевский хлеб, из муки. Они делают лепешки из разных трав.

Зафар вспомнил, как играл с Дашей. Вскоре она научилась таджикскому языку. Лучше бы не знала языка. Дети стали ссориться - гордая, Даша отказывалась есть не заработанную еду. Как проголодается, бежит в поле, где растет подсолнечник. Погрызет семечки и приходит. Однажды Зафар выследил ее и рассказал маме. Зина смекнула - дочь не хочет есть не дармовой хлеб. Тогда тетя Зина взяла Дашу и пошла по дворам, собирать старые вязаные вещи. Распускали их, потом из ниток Зина вязала платки. Их и обменивали на продукты. А Ойша целыми днями пропадала в поле. Совхоз выращивал овощи. Для себя и для города.

Зафар поймал себя на том, что разговаривает сам с собой. Так получилось - воспоминания вслух. Тоже неплохо. Пусть слышат деревья, трава, горы… Может, хоть им интересна его жизнь.

Почему тетя Зина с дочерью остановилась в том совхозе, Зафар не помнил. А, может, и не знал. В годы войны из республик, где шли бои, много народу приехало. Многиеустроились в городе. Но немало народу разъехалось по совхозам. Наверное, там сытнее жилось - в каждом доме земля, свое хозяйство.

-Где ты теперь, Даша? - громко произнес Зафар. - Что с вами стало дальше, уехали ли после войны, или остались в солнечной республике? - Извини, но я прощаюсь с памятью. И с тобой тоже, - тихо сказал Зафар.

Фотография медленно тлела. То ли от сырости, то ли от старости. А, может быть, память стиралась мучительно? Может и у фотографий есть душа?

Старик решительно взял другое фото. Это Самандар. Высокий красивый молодой человек. В годы войны он работал с женщинами в поле. Не взяли в армию, потом и на войну. Одна нога у Самандара была короче другой. До войны ходил с палкой, а когда всех стали забирать на фронт, он пришел в военкомат вроде как здоровый.

-Что, нога выросла? - спросил военком. - Снимай штаны!

Нога у Самандара выросла. Он нарастил ее с помощью бревнышка.

-Придешь, когда вырастет по-настоящему, - строго сказал военком.

-Я могу связистом, я могу делать сидячую работу. Могу и поваром, - взмолился Самандар.

-Иди домой. Никто не знает, как все обернется. Может, потом придется на фронт брать и хромых, и глухих, и слепых. Вот такая штука, брат, война.

Однажды в совхоз приехал фотограф. Из какой-то газеты. Глянул на Самандара, покачал головой. На тебе пахать, сказал, а ты здесь отсиживаешься. Самандар поднялся во весь рост, подтянулся и сказал, что блат у него в военкомате. Фотограф его и заснял. Чтобы поместить в газете, как антигероя. В это время раздался громкий крик. В их сторону бежала сестра Самандара.

-Брата, нашего брата убили!

Самандар бросился ей на встречу, но короткая нога свалила наземь. Он схватился за вторую ногу и усилием воли пытался заглушить стон. Самандар сломал здоровую ногу. Фотограф бросился на помощь, приговаривая: "Извини, брат". Послали за ветеринаром. Оказалось, и тот ушел на фронт. Прибежала повитуха и, читая молитвы, перевязывала ногу Самандара. Что было дальше, Зафар не помнит. Правда, кто-то рассказывал, что впоследствии фотограф передал для Самандара фото, которое сделал в тот злополучный день. Самандар его выбросил - оно наводило на грустные воспоминания. Зафар подобрал и принес домой.

Прожорливый огонь поглотил и это фото с чужой судьбой. А вот послевоенная фотография. Зафар за рулем "Победы". Молодой, с усами, вьющимися волосами. Нет, это не его машина. Он даже не водитель. Сосед дал подержать в руках руль. Сосед возит какого-то большого начальника. Тот приехал на обед и отпустил на часок шофера домой. Когда молодой Зафар сел за руль, его сердце забилось с бешеной силой. Машина… Красавица! Сосед сфотографировал Зафара, гордо держащего руль культового в те годы авто.

Именно тогда юноша решил связать свою жизнь с машинами. Ездить как сосед в красивых "Победах". Зафар пришел в гараж, где стояли машины работников ЦК партии.

Старик разволновался. Безжалостно бросил фото в сторону. Воспоминания душили правдой. Не взяли его в гараж. Даже мойщиком машин. Нет такой должности - мойщик. Водитель сам должен ухаживать за машиной. Баи какие! Мойщики, видишь ли… Зафара выгнали. Еще пригрозили - за такие предложения и загреметь можно на пару-тройку лет. А, может, в его роду были баи или басмачи? Откуда такие настроения?

Раздули кадило из-за грошового вопроса… Зафар не на шутку испугался и поспешил уйти. В памяти не стерлись воспоминания о тех, двоих, которые пришли за отцом.

Но водителем все же стал, отучился на курсах и снова пришел устраиваться на работу. Заведующий гаражом подозрительно глянул на настойчивого юношу.

-Ты или дурак, или слишком умный. У тебя опыт есть? Что мне твоя бумажка? Сюда, знаешь, кого берут и как берут? Через игольное ушко пропускают. А с улицы, извини…

Не судьба. Зафар погрустил пару тройку дней и пошел в обком партии. Организация классом ниже. Взяли. Водителя уволили, место оказалось свободным. Юношу вызвали на беседу в общий отдел. Расспросили, допросили и посадили за руль. Возил второго секретаря обкома партии.

-К чертям собачьим такую память! Тем более, если зажилась в фотографиях.

А вот снимок с его свадьбы. Когда брал в жены Фатиму. Одна фотография, больше не было. Зафар даже не помнит, кто снимал. Не принято было в то время фотографироваться. Фатима стоит в белом шелковом платье. На голове - белый с кистями платок. Жених, как принято, в черном костюме. В те годы в продаже не было свадебной одежды. Честно говоря, и денег-то купить не было. Выручил друг, одолжил свой. Оказался немного длинноват, но рукава пиджака можно подогнуть внутрь. Один рукав упрямо выправлялся, Зафар настойчиво его подбирал. Даже на снимке видно - один рукав длиннее другого. А кто был под платком - трудно узнать. Укутали бедную Фатиму, чуть не задохнулась. Это потом она уже рассказывала, как сильно хотела пить, но ни разговаривать, ни поднимать голову нельзя. Застыдят. От жары ей так стало плохо (шутка ли - июль!), что затошнило, и она чуть было не вырвала. Слюна пошла из-за рта, она присела и с трудом отдышалась.

-Ага, невеста беременная, - донесся до слуха шепоток. - Какой позор!

-О, Аллах! - громко вскрикнула бабушка по отцовской линии. - Говорила вам - двоюродную сестру сватайте, а вы уперлись! Эту хотим! Вот вам! Бесстыжая!

Мама заплакала и убежала в дом, а гости долго обсуждали тему беременной невесты. Прошел год. У молодых не получалось завести ребенка.

- И не будет! Аборт сделала, наверное, чтобы скрыть позор, - злорадствовали родные и соседи.

-Да что такое говорите, - оправдывалась мама Зафара. - Простынь ведь всем показали после брачной ночи! Она до сих пор свернутая лежит!

-Знаем, как можно простынь нарисовать! - не унимались злые языки.

-Какие же гадкие люди! - вслух сказал Зафар, поднося к фотографии спичку. - Столько на бедную клевету навели. А меня, представляешь, - он посмотрел на полную луну, выплывшую из-за гор. - А меня обозвали шляпой! Представляешь? Это я шляпа? Да столько, сколько я имел женщин - турецкий султан не имел! - Зафар помолчал.- Ах да, это было потом. И пара-тройка девушек была. Мог сравнить с первым опытом с Фатимой. Эх, дела, жизнь… Как же я перед Фатимой виноват. Знала о моих похождениях, молчала. Терпела. Сколько, наверное, переживаний было. Что делать? Может, рассказать? Чего с грехом к Богу являться? Сейчас пойду и расскажу. - Зафар встал с места и хотел было пойти к жене с повинной, но, посмотрев на луну, которая, как показалось, усмехнулась, снова сел.

Он вздохнул. Вновь нахлынули воспоминания. Фатима всю жизнь крутилась, как белка в колесе. В доме, на работе. Работала на швейной фабрике. Дети росли без родительского присмотра. Зафар на работе, в свободное время с друзьями или подругами. Росли трое деток без родительского ока. Главное, считали отец и мать, сыты, одеты, обуты, чего еще надо!

- И перед детьми бы покаяться. Не видел, как делали первые шаги, говорили смешные слова в детстве. Да и меня толком не видели. Может, поэтому ждут моей смерти, чтобы получить наследство?

Зулайхо, старшая дочь, недавно на юбилей мамы подарила столовый сервиз.

-Спасибо, доченька. Не надо было тратиться, зачем такой дорогой подарок.

-О чем ты говоришь, мама! Я ведь все продумала. Я подобрала такой сервиз, о котором сама давно мечтала. Да, дорогой, но потом он все равно же мне перейдет.

Мать глупо улыбнулась, а Зафар возмутился:

-Потом? Это когда, потом? Когда мы умрем?

Зулайхо рассмеялась.

-Ничто не вечно под луной. Потом этот сервиз перейдет моей дочке и так далее.

- А мне тогда, - встряла в разговор вторая дочь, Гульчехра, - мамины золотые сережки с бирюзой. Это же сережки твоей мамы, да?

Фатима вконец растерялась.

-Да, моей мамы. А что?

-Просто в те времена бирюза была натуральной. Сейчас так подделывают, что эксперты не всегда могут отличить от настоящей. И, говорят, ее на Земле осталось мало. Словом, за эти сережки можно будет выручить большие деньги.

-Да ну вас! - Пошла тяжелая артиллерия в лице Хамида, сына. - Разбирайте - сервизы, сережки. Мне этого не надо. Мне квартиры хватит.

Не сговариваясь, обе сестры подпрыгнули на местах.

-Еще чего! Все пополам!

Зафар ударил кулаком по столу.

-Что это еще такое! Родители живы, а вы ради всего этого нас уже хороните? Никому ничего не дам! Вон, государству отпишу.

-Не отпишешь. По закону квартира отходит родным. Я у юристов спрашивал. - Сын сказал, как отрезал.

Что там началось!

Старик резко откинул назад голову и выругал себя за воспоминания.

Он потянулся за другой фотографией. На ней - секретарь обкома в кругу больших людей. А Зафар сзади, смотрит из окна машины.

-Зачем мне нужно было идти водителем в обком? Почему не таксистом, почему не на завод или еще куда-нибудь еще? Опять началось… Чего же ты, Зафар, ворошишь прошлое? А, не хочешь вспоминать? А найди в себе мужество признаться, что хотелось хорошей жизни. Почему им можно, а мне нельзя? Ну и что без образования? Да, учиться не хотел, но хорошо жить хотел. И жил ведь! В доме всегда сытно, правительственные буфеты не давали голодать. Дети накормлены, жена все прощает.

-Отец, идите в дом! - снова позвала Фатима. - Что вы там делаете?

-Хороню память, - ответил Зафар.

Через минуту Фатима стояла возле мужа.

-Зачем вы жжете фотографии?

-Сядь сюда, - сказал Зафар и уступил половину своего места. Он обнял жену за старческие и ставшими уже не женскими плечи, и вновь посмотрел на луну. Небесное светило освещало все вокруг ровным желтым светом.

- Смотри, какая красивая. Только сейчас заметил. И счастливая. Она вроде и живая, и мертвая. С ней никогда ничего не происходит. Она катится по небу миллионы лет. А вот спроси у первобытного человека про луну - сказать ничего не сможет. Луна, как луна, светит себе… Памяти о ней нет. Понимаешь, никакой нет памяти.

-Вы, наверное, больны, отец. Луна, память. Что случилось?

-Ничего особенного. Просто бег жизни убыстряется. Пришла пора оглянуться, подытожить.

Помнишь моего дядю, Ашура? Мир праху его. За несколько дней до смерти я пришел вернуть ему долг. Он оказался дома один. Жена ушла к старшей дочери, остальные разошлись по делам. Захожу во двор, а он сидит у забора, в углу, и что-то жжет. Смотрю - в ведре горят его фотографии. Я ужаснулся.

-Что вы делаете, дядя?

Он медленно повернул голову и сказал:

-Прощаюсь с жизнью.

-Я похолодел. Дядя в войну дошел до Берлина, имел два ранения. А сколько у него наград! На войне не погиб, а сейчас, в мирное время, говорит о смерти. Помню его рассказ. Их отряд отбивался от фашистов. Большая часть погибла. А тут еще у оставшихся патроны кончились, и, казалось, все, всем хана! Но немцы прекратили огонь. Было темно и они не рискнули заходить вглубь леса. Солдаты ползком собрали винтовки у погибших, но патрон оказалось мало. И тогда дядя решил: надо взять патроны у врага. Их оставалось несколько человек, и каждый сам принимал решение. Кто-то ему сказал, делай, как знаешь - все равно всем нам не жить. А твой план - план камикадзе.

Дядя дождался глубокой ночи и пополз к немцам. Ему помогло само провидение. Когда он полз через лес, наткнулся на трупы фашистских солдат. Собрал несколько винтовок и вернулся. Почувствовав героизм, пополз обратно. Ему повезло - он подполз к какому-то небольшому сооружению, укрытому брезентом. Это были боеприпасы. Дядя один за другим тащил из ящика патроны и прятал в карманы, носки, туфли, за пазуху. Он смог вытащить две гранаты. Когда почувствовал, что больше некуда, пополз назад. Рассказывал, как болело тело от металла. Потом наши так же ползком по известному уже маршруту пробрались в лагерь фашистов. Боя как такового не было. Уложили гадов, когда те смотрели сны о своей скорой победе. Я не помню что дальше было и деталей тоже не знаю, но дяде дали награду. А позже, рассказывал он, русские шутили над ним - откуда горец так хорошо знает лес!

-Знаю я эту историю, сколько раз слышала. Ну а фотографии что, что с фотографиями?

Зафар замолчал, вспоминая с чего начал рассказ.

-Да, про фотографии. Забыл, о чем хотел рассказать. Говорю же, нет памяти. Надо окончательно ее добить. Так вот, сидит и жжет фотографии. Даже те, где он в военной форме, в орденах, много всяких других. Я выхватил из его рук спички и закричал:

-Не смейте! Это же память!

Он усмехнулся:

-Моих двух сыновей убили на войне. Жена не выдержала горя, ушла вскоре вслед за ними. Живу с племянником. Вот умру. Вещи мои раздадут или выбросят. Всю мебель выкинут. Сделают ремонт квартиры. Фотографии в лучшем случае спустят в подвал. Они будут лежать десятилетиями, отсыреют, а потом их вывезут на свалку. Не хочу, чтобы моя жизнь, трудная жизнь в фотографиях так погибала. Кому это надо? Моя память должна уйти со мной…

Я хотел забрать не догоревшие снимки, но подумал - куда, зачем? Сам уже не молод… Старик был прав. Я вот теперь тоже жгу память. А мне сам Бог велел. Плохо прожил жизнь. Похвастаться нечем. Не сумел воспитать детей, ждут нашей смерти. Если им не нужна наша жизнь, то память не нужна и подавно.

Зафар замолчал. Рука, обнимавшая плечи жены, задрожала. Фатима поняла - муж плачет. Она молча встала, придвинула корыто, бросила туда оставшиеся фотографии и разожгла огонь.

-Вот что я скажу. Мы прожили жизнь. Большую жизнь, трудную. Не всем быть героями. Главное - не память в фотографиях, а память в сердце. Если вы, отец, решили распорядиться с нашей жизнью так - тому и быть.

Фатима никогда не перечила мужу. Но она хорошо знала, что фотографии из семейного альбома по стечению обстоятельств запечатлели не самые лучшие моменты жизни. Пусть горят. Главное фото - это жизнь длиною в семьдесят лет. В нее вмещались радости - День Победы, рождение детей, шершавая ладонь дожившей до глубокой старости матери, гладившая седые волосы сына. А застолье, когда Зафар устроился на работу в типографию. Нашел, наконец, себе место. С обкома его уволили за критику. Осмелился на собрании во всеуслышание пожаловаться на своего шефа. Возит, мол, не секретаря, а его жену. По парикмахерским, магазинам и базарам. Таскает тяжелые сумки, гуляет с собачкой. Кроме того, часами возле подъезда ждет ее Величество. В холуи не нанимался. А радость первой получки за настоящий труд, чувство нужности и много того, что фотоаппарат не запечатлел.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я долго не могла взяться за перо. Не шло. Через некоторое время наткнулась на записи, которые сделала после встречи с Зафаром. Прочитала и… опять никакой тяги к перу. Может, потому, что грустная история. Может, потому, что своим рассказом не хотелось ставить точку в его жизни. Но недавно я все же написала рассказ. Не завершив повесть, над которой работаю несколько месяцев. Написала сразу, без душевных терзаний. Позвонила знакомому, который был знаком с Зафаром. Сказать, что рассказ написан. Оказалось, Зафар год, как умер…

Похороны Памяти не состоялись. Память ожила в рассказе, который будет жить столько, сколько люди будут его читать.

ЭЛЕОНОРА КАСЫМОВА
СИЭТЛ, 2013 г.