Русский Туркестан. История, люди, нравы.

Пять недель в Кокане (1870).

Приводя в порядок мои путевые заметки, записанные во время путешествия по нашим новоприобретенным среднеазийским владениям и Коканскому ханству, - я решаюсь говорить только о последнем. Описывать Русский Туркестан я не нахожу для себя возможным. Я путешествовал по делам, и во всех наших туркестанских городах останавливался очень мало; в одном Ташкенте пробыл я довольно долго, особенно на возвратном пути; но все почти время было посвящено хлопотам по делам, и хлопотам не всегда приятным. При таковых условиях передавать свои впечатления не считаю удобным. Я нисколько этим не хочу сказать, чтоб имел повод жаловаться на наши туркестанские власти. Избави Бог. Напротив, в Ходженте, Самарканде и даже в Ташкенте я получил отчасти радушный прием, и потому скорее мог бы сказать много хорошего. Но тут другая опасность: мои слова могли бы быть сочтены за лесть начальству, от которого зависело предприятие, подвинувшее меня на такое дальнее путешествие. Ограничусь описанием моих впечатлений в Кокане, кратко упомянув о путешествии из Оренбурга до границы ханства.

Выехав из Оренбурга 12-го апреля истекшего года, в самый день Пасхи, вечером, мы благополучно прибыли в Ташкент 30-го апреля, еще засветло, следственно, в восемнадцать суток, даже менее. Мы два раза ночевали на дороге. Нас предупреждали, что весной надо употребить по крайней мере двадцать пять суток, чтобы сделать те две тысячи верст, которые отделяют Оренбург от Ташкента. Курьеры ездят в три недели, утверждали люди знающие. Вообще, в России нам наговорили разных ужасов о дороге: попадаются-де станции, где ни людей, ни лошадей, ни помещения никакого нет; приходится сидеть в степи по двое и более суток одному в тарантасе и ожидать, не проедет ли кто; если же и есть-де лошади, то дикие, из которых иная никогда не была в запряжке, хомутов большею частью на станциях нет, лошадей привязывают хвостами, они бьют всегда с места; а в Каракуме положительная опасность; хивинские киргизы грабят караваны и проезжающих, и знаете, что делают с пленными? Разрезают им подошвы и в рану набивают рубленый конский волос. Одним словом, страсти. Чем более слушали мы людей знающих, тем более становилось неспокойно на душе, и Киргизская степь начинала принимать в воображении самый грустный колорит.

В Петербурге, напротив, мы получили весьма утешительные сведения, особенно из официальных источников. В Почтовом департаменте нам сообщили, что деньги на устройство станционных домов по всему тракту разрешены и уже давно отпущены; торги на содержание почтовых лошадей должны быть уже сделаны; почтовая гоньба в совершенном порядке, и на проезд почты из Оренбурга в Ташкент и обратно утвержден срок времени в девять дней, два часа и тридцать пять минут в один конец.

На деле, полученные нами сведения оказались не вполне справедливыми. Между Орском и Джулюсом, первой станцией Туркестанского генерал-губернаторства, станционные дома или не существуют, или в развалинах, смотрителей нет, - торги на содержание почтовых лошадей были сделаны, но не были утверждены; отсюда беспорядки и неприятности чуть не на каждой станции. Дело в том, как нам объяснили, что почт-содержатели, по причине несостоявшихся торгов, имели бы полное право удалиться, и продолжают возить почту и проезжающих только из уважения к своему ближайшему начальству. Замечательно, что беcпорядок станций в Тургайской области, встреченный мною в апреле месяце, был совершенно в том же положении и в конце июля, когда я возвращался из Ташкента. Прямого почтового сообщения между Оренбургом и Ташкентом не существует, хотя из Ташкента почта ходит до Форта № 1-й; а из Оренбурга до Уральского укрепления; но между этими двумя пунктами, то есть между Уральским укреплением и Фортом № 1-й, на расстоянии 342 верст, перервано всякое почтовое сообщение; курьеры и все проезжающие, даже высокопоставленные, продолжают, однако, ездить этим трактом. Не менее замечательно, что до сих пор почта из наших среднеазийских владений ходит чрез Сибирь, то есть на Омск, Екатеринбург, Пермь и т. д. Это на 1800 верст далее, чем чрез Оренбург. Этим путем письма из Москвы достигают Ташкента при благоприятных обстоятельствах в месяц. Говорят, это прекращение прямых почтовых сообщений основано на опасении грабежей в Каракуме; но позволю себе заметить, что в опасных местах почту может сопровождать конвой, и, наконец, прежде, когда Ташкент принадлежал к Оренбургскому генерал-губернаторству, почта ходила постоянно чрез этот опасный Каракум, и не было ни одного случая ее ограбления. Надо надеяться, что это недоразумение когда-нибудь кончится; покаместь оно приносит громадный вред нашей торговле.

В Туркестанском генерал-губернаторстве, особенно начиная от Казалы (Форт № 1-й), всюду станционные дома, везде смотрители и, за несколькими малыми исключениями, такой порядок, как на любой почтовой дороге в России. Всего удивительнее, что всюду расстояние между станциями вымерено, чего до сих пор еще не успели сделать в Киргизской степи Оренбургского ведомства, хотя она нам принадлежит более столетия, а местность, например, около Самарканда всего два года.

Ужасов особенных мы не видали, но лошади нас били не раз, случалось также, что пристяжных привязывали хвостами к валькам, приходилось сидеть по нескольку часов в речках, ездить на верблюдах, не стану, впрочем, распространяться о всех дорожных приключениях. Путь новый, длинный, и на расстоянии 2.000 верст всего насмотришься и натерпишься. Могу сказать, что это крайне неприятное путешествие, а между тем оно бы могло быть значительно облегчено. По всему тракту от Орска до Ташкента полагается двенадцать лошадей на каждой станции, нет никакого основания ожидать, чтоб это количество было увеличено, тем более что на некоторых станциях с трудом, и с весьма большим, можно прокормить и эти четыре тройки. Между тем движение проезжающих с каждым годом усиливается; и часто главная задержка на пути есть недостаток лошадей, особенно если проезжает сколько-нибудь значительный чиновник или курьер в тяжелом экипаже, о проезде которого заблаговременно дается знать. Тогда случается проводить целые дни на какой-либо станции, в степи, где часто нет даже и воды, годной для питья. Если не встретится такого несчастия по дороге и обстоятельства вполне благоприятствуют, то и тогда на каждой станции приходится сидеть по крайней мере по часу. Лошади в Киргизской степи круглый год на подножном корму, и очень часто пасутся в 8 и даже 10 верстах от станции. Как только приезжаешь, отправляется ямщик пешком, весьма редко верхом, в табун ловить лошадей, и покаместь их приведут, иной раз приходится два или три часа терять совершенно даром. Это затруднение было бы очень легко отстранить, если бы предписано было, чтоб очередная тройка находилась на станции или в близком от нее расстоянии. Всего бы лучше было устроить почтовые тарантасы, которые в определенные сроки возили бы почту, и вместе пассажиров. Это было бы тем необходимее, что телег перекладных на станциях почти нет. Купцы и купеческие приказчики, которым время дорого и которые большею частью ездят одни, я уверен, воспользуются все почтовыми тарантасами; чиновники отправляющиеся с семействами, будут одни ездить на почтовых. Мне кажется, устройство таких почтовых экипажей не представляет никакого затруднения и обещает казне даже выгоды; во всяком случае, оно облегчит почт-содержателей всего тракта, которым заведение телег и их ремонт обходится в степи чрезвычайно дорого. [Оренбургский купец А. И. Беспалов содержит почтовые тарантасы, которые ходят от Орска чрез Оренбург в Самару и обратно, без всякой помощи от казны, и находит выгоду. На первое время от Орска до Ташкента нет надежды, чтобы частое лицо рискнуло взяться за такое предприятие; но почтовое ведомство ничем не рискует, так как перевоз корреспонденции один оплатит все расходы].

Ничего не может быть грустнее Киргизской степи. На всем расстоянии от Орска до города Туркестана это оплошная, безлюдная, пустынная степь. От Форта № 2-й до Джюлека попадаются густозасевшие кусты саксаула, колючки и джюнгаза, иногда довольно рослые, а под Перовском даже несколько деревьев пахучей джидды и тала; но вообще это безлесная и повсюду пустынная степь, однообразие которой изредка нарушается караваном задумчиво и лениво ступающих верблюдов или виднеющимися издали юртами киргизов, а всего более мазанками, то есть киргизскими гробницами, которые всегда расположены на вершине холмов. От Туркестана и особенно Чимкента местность становится оживленнее, населеннее; начинают попадаться поля, засеянные пшеницей, клевером и ячменем, целые деревни оседлых сартов, и наконец под самым Ташкентом едешь довольно долго между роскошными садами, огороженными высокими стенами из глины. Вообще, в России, и особенно в Западной Европе, со словом "степь" соединяется идея о совершенно плоской местности. Не такова Киргизская степь. Она весьма часто холмиста, и во многих местах ее пересекают по разным направлениям довольно большие цепи гор. Ближе к Ташкенту, начиная от Туркестана, слева от дороги, горы принимают все более и более почтенные размеры.

В восьми ила девяти верстах от Ташкента, по дороге в Ходжент, любопытная переправа через быстрый Чирчик, который тут протекает несколькими рукавами. Переправа производится на арбах, на которых усаживаются пассажиры и размещается вся кладь; тарантасы же и телеги перевозят пустыми, так как вода весной и летом довольно высока, и выше наших европейских колес. Одна лошадь тащит тяжелую арбу по каменистому дну реки без всякого труда, несмотря на чрезвычайную быстроту и силу воды; в тарантас же наш, несмотря на то, что он был пуст и запряжен тройкой, припрягли двух верховых, которые со стороны течения придерживали экипаж веревками. При всем этом дело не обошлось без криков, до которых сарты, кажется, большие охотники. Несколько далее другая переправа через речку Ангрен, который менее глубок и быстр, чем Чирчик, но зато еще шире его. После Ангрена, местность становится снова пустынною, но ей придают много красоты высокие каменистые горы, которые тянутся слева от дороги.

Ходжент, по-моему, после Самарканда самый красивый город из всех виденных мною в Туркестанском крае. Он расположен на самом берегу Сырдарьи, и весь в садах; с боку, на крутом утесе лепится цитадель; у подножия ее - церковь, госпиталь, казармы; по фасаду последних двух зданий тянется на берегу реки аллея тутовых деревьев. Через реку высокие, каменистые горы, без малейшего признака растительности, чрезвычайно эффектны по разнообразию и изменчивости красок и оттенков, которыми они одеваются в продолжении дня и особенно на закате солнца.

Пробыв около полутора суток в Ходженте, мы его оставили в субботу вечером, 9-го мая сего года, в 11 часов.

Приходилось отведать чисто азиатского способа путешествия: пожитки наши мы отправили на двух арбах, а сами двинулись вслед верхом. По совету наших ходжентских знакомых, мы решились ехать ночью, чтоб избегнуть жары.

До первого коканского селения считают 35 верст, но я уверен, что их более сорока. Только в шестом часу утра добрались мы до этого желанного Каракше-Кум [Каракчикум - rus_turk], где по обещанию коканского посланника в Ташкенте, почтенного Мурзы-Хакима, нас должен был ожидать проводник. Действительность превзошла наши ожидания. Вместо одного скромного проводника, оказалось целых три. Это были джигиты мехтара (так называется министр финансов или, скорее, главный таможенный начальник в Кокане), присланные, чтобы проводить нас до Кокана. Только мы слезли с лошадей, нас тотчас проводили в караван-сарай, вернее сказать, в сад караван-сарая. На обширной площадке, окруженной высокими деревьями, около небольшого пруда, были разостланы ковры и войлоки. С истинным наслаждением, весьма понятным после свыше шестичасовой верховой езды, расположились мы на коврах, с намерением напиться чаю и потом отдохнуть. Не тут-то было: пришлось вести беседу. Присланные джигиты разложили пред нами на подносах всякие сласти: сахар, леденец, изюм, сухой урюк (абрикос), орехи, фисташки и целую груду пшеничных плоских лепешек, заменяющих хлеб в Средней Азии и во всей Киргизской степи. "Угощение мехтара", - приговаривали они все, и убедительно просили хоть отведать. Такой лестный прием, хотя не совсем своевременный, заставил меня усумниться, точно ли меня ждали они, и я поручил нашему переводчику объясниться с любезными коканскими чиновниками. Оказалось, что действительно я виновник торжества. Рекомендация Мурзы-Хакима была одна причиной всех любезностей. После сластей подали чай, которому мы несказанно обрадовались. При этом все три джигита, а с ними и местный таможенный начальник, седой старик с весьма бойкими манерами, уселись на корточках пред нами и принялись услаждать нашу усталость крайне любезным разговором, который не мог нас заставить забыть бессонную ночь, проведенную в седле. Я решился попросить все общество удалиться, так как мы намеревались уснуть. Таможенный начальник убедительно просил немного подождать, уверял, что сейчас будет готов суп с курицей; но я узнал уже по опыту, что сартский "хазыр" и русский "сейчас" одинаково длинны, притом тотчас после чаю, рано утром, есть суп, даже с курицей, не казалось мне достаточною причиной, чтобы отдалить время отдыха, в котором мы чувствовали настоятельную необходимость.

От Каракше-Кум до Кан-Вадама [Канибадам - rus_turk], следующей станции, считается четыре таша, то есть 32 версты. Коканский таш равен 12.000 шагам, или восьми верстам. Мне опять показалось, что их в действительности гораздо более. Выехали мы в половине двенадцатого и приехали на место в 6 часов, ехали мы безостановочно и некоторую часть перегона сделали на рысях. Таши, как нам говорили, были измерены очень давно. Весьма легко может быть, что при этом и не совсем верно. [Таш значит собственно камень. На расстоянии восьми верст, при измерении, ставились камни, которые теперь почти совершенно исчезли на этой дороге. Я видел только один].

Дорога от Каракше-Кум сначала пролегает по отлично возделанным полям, на которых ячмень и пшеница совершенно выколосились. Клевер был еще выше ташкентского. Все русские в Ташкенте называют это растение клевером (по-кокански юнгуручка), хотя он мало похож на то, что называется этим именем в России и в Европе. Лист похож, но растение достигает иногда более аршина высоты и имеет лиловые цветы [это люцерна - rus_turk]. Его косят до трех раз, иногда и более, в продолжение лета, связывают в снопы, и в этом виде продают на базарах на корм лошадей. В Кокане за 25 снопов платили мы по кокану, то есть по 20 коп.; но туземцы нам говорили, что это чрезвычайно высокая цена. Кстати сказать, о том, как на дороге кормят лошадей. Их не расседлывают во всю дорогу, и в продолжение дня, как бы ни был тяжел и велик переход, - им кроме клевера ничего не дают. Только к вечеру, скорее, к ночи, часа два или более после приезда, задают им ячменю, не более десяти фунтов на лошадь, поят же большею частью на ходу, во время пути.

Проехав верст десять полями, мы выехали в безлесную и бесплодную степь, которая направо замыкалась цепью высоких гор; дорога идет вдоль Сырдарьи, отдаляясь от нее вправо. Ближе к реке и по течению впадающих в нее горных ручьев - роскошная растительность, поля, сады, деревни; между этими оазисами пустыня, кое-где покрытая тощею и жесткою травой. Вообще, в Средней Азии растительность возможна только там, где проведены водопроводные канавы (или, как их здесь называют, арыки), орошающие землю. Без орошения не только поля, но никакие деревья не могут существовать под жгучим солнцем Центральной Азии. Засох арык, и вместо роскошного сада в один год делается пустынная степь. Коканское ханство, в настоящих своих границах, занимает долину верховья Сырдарьи, долину сначала весьма широкую, но которая к востоку постепенно суживается и поднимается между двумя цепями гор, которые, по-моему, отроги Тянь-Шанского хребта. Сама Сырдарья могла бы служить очень легко для орошения, так как падение ее, судя по течению, весьма большое; но ею на сей предмет, сколько я мог узнать, пользуются только при самом ее начале, и то из нее, как я слышал, выходят всего два арыка; в общем, она служит только главным стоком водопроводных канав ханства. Орошение исключительно производится горными ручьями, впадающими в Сырдарью. При самом их выходе с гор, эти ручьи заключаются плотинами в большие арыки, из которых вода распределяется потом, посредством все уменьшающихся в размере канав, по полям. Несмотря на такое ограниченное пользование природными средствами, существующая система арыков, следовательно и орошения, свидетельствует, в некоторой степени, о предприимчивости и трудолюбии жителей; впрочем, не одно трудолюбие необходимо для проведения этих живительных артерий, тут требовалась немалая доля соображения, даже знания. Нынешний хан строит уже два года, к северо-востоку от Кокана, большой арык, который должен быть окончен в нынешнем году. На нем, нас уверяли, работают до десяти тысяч человек. Цифра, пожалуй, и преувеличенная, но главное то, что с проведением этого нового арыка несколько тысяч десятин сделаются способными к хлебопашеству, а следовательно и к заселению.

Мы не более одного таша ехали степью, и повернули к Сырдарье. Снова дорога пошла извиваться между полями, окаймленными по межникам фруктовыми деревьями, тутом и тополями. Поминутно приходилось переходить чрез крупные и мелкие арыки, по которым струилась мутная вода. Хотя мы ехали по большой арбенной дороге, но только на больших арыках встречали мы мосты; на мелких же только посредине бывали перекладины в пол-аршина ширины. Таковые перекладины совершенно достаточны для прохода двухколесных арб. Арбы запряжены всегда в одну лошадь, только для нее и требуется мосток, а для громадных и редко вполне круглых колес арбы все канавы нипочем.

В Кан-Вадаме нас ожидал такой же почетный прием, как и в Каракше-Куме. На этот раз было двойное угощение: от сопровождавших нас джигитов и от хозяина дома, в котором мы остановились; последнее, начавшееся с обычных сластей, окончилось пилавом с бараньею колбасой. Особенно конфузило нас то, что, несмотря на все наши просьбы, убеждения и старания, ни за что не брали с нас денег. Таможенный начальник Каракше-Кума, уехавший также с нами и знавший несколько слов по-русски, дополнил отказ в приеме денег, переданный нам нашим переводчиком, словами: "Гость, хороший человек, хан очень любит". Оказалось, что мы находились на полном содержании его высокостепенства, хана коканского Худояра. Приходилось подчиняться сему не совсем приятному положению.

Дом, в котором мы остановились, или, лучше сказать, двор имел на одной своей стороне обширную, крытую террасу, на которой мы и расположилась: в одном углу мы, посередине джигиты и с ними какие-то местные жители, далее наши люди. На дворе были привязаны наши лошади, треть которых были жеребцы, и потому постоянное ржание, топот, беспорядки, а потом крики людей, вводивших порядок между ними; затем тишина, но не надолго. Стемнело, мелкий дождик лениво накрапывал, то и дело переставая; было тихо и темно. На террасе зажгли свечи, которые ярко освещали только соседние группы сидящих и лежащих, оставляя в темноте большую часть здания; громадный самовар шумел непрестанно, благодаря стараниям двух рабочих, коканцев, которые безотлучно сидели на корточках возле него; посредине двора протекал небольшой арык, и в нем неугомонно трещали лягушки. Все вместе составляло довольно оригинальную картину. Лежа на ковре и смотря на группу джигитов и с ними сидевших коканцев, я вполне убедился в справедливости того, что говорит Пашино о сартах в своей книге "Русский Туркестан в 1866 году". Он совершенно прав и относительно коканцев, которых, впрочем, также называют сартами. Они выпивают баснословное количество чаю, и при этом им совершенно все равно, с сахаром или без сахару, крепок ли чай или слаб; чаепитие продолжается безостановочно целые вечера, с дополнением нескончаемых разговоров. Вообще, в Средней Азии пьют зеленый чай, так же и в Кокане, где он приготовляется в высоких медных чайниках весьма красивой формы, и потом разливается в круглые фарфоровые китайские чашки. Большею частью каждый имеет свою чашку, и она ему служит для всего.

Пилав, который ели джигиты и их знакомые, был только небольшою остановкой в чаепитии, которое, по окончании его, снова продолжалось вместе с разговорами, и я заснул, не видав ему конца. Способ есть пилав довольно оригинален, и надо заметить, что он одинаково употребляется всеми классами жителей не только Кокана, но и всей Центральной Азии. Пилав - это вареный рис, приправленный бараньим жиром, луком и рубленою морковью; он подается на большом блюде и составляет гору риса, наверху которой три или четыре больших куска баранины. Это превкусное блюдо, которое требует немало искусства для хорошего его приготовления. В Кокане, и особенно в Бухаре, есть особые повара, которые исключительно занимаются приготовлением пилава и носят название пилаучи. Блюдо ставят на салфетку, посреди сидящих вокруг на ковре. Старший из общества вынимает свой нож, который у сартов, как и у киргиз, всегда болтается в футляре, привешанный слева к поясу, и начинает резать баранину на мелкие куски. Этот раз седой таможенный чиновник резал мясо; по окончании им сего дела, все с разных сторон принялись руками за пилав. Еда происходит следующим образом: берется пальцами правой руки кусок баранины, обертывается щепоткой риса, несколько сжимается и потом подносится ко рту; после нескольких глотков, считается приличным обсосать бывшие в деле пальцы, - потом снова. Вся эта операция производится чрезвычайно ловко, так что на салфетке и вокруг, на ковре, почти нет разбросанных зерен рису. Меня поразил демократический характер азиатского общества: слуги, конюха и сам пилаучи сели около тех лиц, которым только что служили, и с ними вместе принялись уничтожать пилав. Дальнейшее мое пребывание в Кокане и Туркестане окончательно убедило меня в отсутствии различий по классам в тех странах.

На рассвете мы выехали из Кан-Вадама, и в 9 часов утра приехали в Биш-Арык, в котором застали на улицах много народу, по случаю базарного дня. Опять тот же прием, те же сласти, чай, пилав, как и прежде. Вся разница состояла в том что вместо террасы мы расположились в двух обширных комнатах, которых все убранство состояло в разноцветных и разнообразных коврах, постланных на полу. Все утро шел дождь и было довольно свежо; по этому случаю большую часть перехода мы сделали рысью, что не очень понравилось сопровождавшим нас джигитам. Они чрез переводчика передали нам, что в Кокане только одни мальчишки ездят скоро, взрослые же люди, и особенно таксыры, то есть большие люди, ездят шагом, всегда тихо. Я отвечал, что, будучи русским, следую русским, а не коканским обычаям. Притом я предложил, чтоб один из них только сопровождал нас, а другие могут отстать и ехать как им заблагорассудится. Джигиты в один голос заявили, что рассказали о своем обычае, так как видели, что я все расспрашиваю и все желаю знать, но ничуть не с тем, чтобы помешать мне ехать, как мне угодно. Напротив, им очень приятно ехать скоро, особенно если это мне доставляет удовольствие. Пошли самые убедительные заверения готовности мне услужить, причем один из джигитов пронесся марш-маршем вперед, и так же вернулся, чтобы доказать на деле свои слова.

В Кокане единственный для мужчин принятый способ передвижения - это верховая лошадь; на арбах ездят только женщины, сам же арба-кеш, то есть кучер, управляет своим экипажем, сидя верхом на коренной. При этом особенно ценятся лошади с хорошим и быстрым шагом; это нечто среднее между шагом и иноходью, аллюр чрезвычайно покойный и которым легко, не утомляясь, делают от семи до восьми верст в час. В Ташкенте меня даже уверяли, будто у генерал-губернатора есть лошадь, делающая шагом до пятнадцати верст в час. Хотя это сведение идет и из русского источника, однако, очевидно, имеет характер преувеличений дальнего Востока.

Седла коканцев формой мало отличаются от бухарских, всего более употребляемых в Русском Туркестане и весьма верно описанных г. Пашино в его книге, посему и не распространяюсь о них. Кстати, опишу вкратце одежду коканцев. Главное в ней - халат, одинаково употребляемый всеми классами жителей; впрочем, есть некоторые различия. Летом бедные люди, работники, также и дети носят только рубашку и панталоны из туземной хлопчатобумажной материи, большею частью белого цвета. Рубашка формой похожа на наши женские, оставляющие плечи непокрытыми. Не раз случалось мне видеть работающих в поле людей в одних панталонах, а детей, в деревнях и в самом Кокане, совершенно голыми. Люди достаточные носят рубашки ситцевые, цветные, с большим воротником и с непомерно длинными рукавами. Сверх надевается ситцевый цветной халат, почти всегда ярких цветов, и который согласно времени года бывает или легкий, или на вате. Халат подпоясывается целым куском бумажной материи, несколько раз обвивающим стан. В складках этого пояса помещается всякая всячина: деньги, чашка, пузырек с нюхательным табаком, который коканцы кладут постоянно в рот, под язык, и потом выплевывают; конец пояса служит носовым платком, полотенцем при ежедневных частых омовениях, предписанных законом; наконец, салфеткой - при еде пилава. Если к этому прибавить маленькую, расшитую шелками тюбетейку (по-кокански дупе) на бритой голове, то это будет одеяние достаточного коканца у себя дома; но чтобы выйти на улицу, сверх надетого халата надевается нараспашку другой, а на голову чалма, большею частью белая. Это одежда не только среднего, но и высшего класса коканских жителей. Обыкновенно, верхний халат из полушелковой, весьма, однако, дешевой материи. Сопровождавшие нас джигиты надавали на дорогу широкие кожаные шаравары, в которые довольно искусно запрятывали полы своих двух халатов, и, кроме этого, сверх, нараспашку, надевали третий. Это всеобщий дорожный костюм в дальнюю дорогу. Хотя верхние халаты большею частью одноцветные, но иногда бывают они и ярких цветов; седой таможенный чиновник, например, носил халат из светло-зеленого ситца, с мелками розанами, - очевидно, произведение русских фабрик, предназначавшееся, по всему вероятию, для мебели. Сначала яркость красок и причудливость рисунков в одежде встречаемых по дороге меня поражала, но потом скоро глаз привык.

Все женщины, которых я видел по дороге и в Кокане, были одеты одинаково, в длинный халат из дикой, голубоватой материи, надетый на голову, с длинными рукавами, падающими назади чуть не до земли; из-под халата висит на лице черный вуаль из конского волоса, сквозь который решительно нет никакой возможности разглядеть черты лица. Вся разница в большей или меньшей свежести халата и в обуви. В Кокане мне случалось видеть под слегка приподнятым халатом розовые или ярко-красные шаравары, падающие на красивый зеленый башмачок, со вздернутым кверху мыском. Это бывало редко и только в отдаленных, пустых улицах; на главных же и на базаре, женщины при виде нас с афектацией сторонились, и многие обращались к нам спиной.

От Биш-Арыка до Кокана считается три с половиной таша; мы их сделали довольно скоро, и в 5 часов вечера подъехали к столице ханства, окруженной со всех сторон зубчатою стеной, которая сделана из комьев глины, смешанной с резаною соломой, высушенных сперва немного на солнце. Так строятся и все дома в Кокане; причем сперва делается скелет дома из тонких бревен, преимущественно тополевых. После полудня день поправился, и вечер был великолепный, когда мы въехали в ворота города, около которых лежало на войлоке человека три с толстыми палками: это городская стража, по одежде, впрочем, ничем не отличающаяся от простого народа.

Города, как и деревни, не только в Кокане, но и в Русском Туркестане, поражают вас своим однообразием. Вы видели один город или одну деревню, вы видели все; я говорю собственно об улицах, базарах, одним словом, о внутреннем характере города. Разница может быть во внешнем положении. За исключением Самарканда, в котором великолепные памятники искусства, всюду вы видите одно и то же: извилистые улицы тянутся между сплошными глиняными стенами, в которых изредка виднеется низенькая дверь; над стеной местами раскидывается тенистое дерево, или выглядывает виноградная лоза со своими широкими листьями и курчавыми завитками, вот и все. На средине города или деревни крытый базар, в котором сосредоточивается вся местная жизнь. В открытых лавочках, или, скорее, небольших углублениях, развешан незатейливый товар, и пред ним сидит, поджав ноги, или лежит на войлоке сам продавец; несколько кучек прохожих, толпа мальчишек около продавца холодной воды и, на углу, в чай-хане, то есть чайной, собрание спокойных коканцев, тихо разговаривающих, сидя в кружок с поджатыми ногами и прихлебывая чай из круглых чашек; две-три сумрачно укутанные женщины, точно тени пробирающиеся между прохожими, - вот картина, которую мне не раз приходилось видеть не в одном только Кокане, но и во всех мною посещенных городах. В базарные дни, на самом базаре, жизнь в полном разгаре: толпы народа, шум, постоянное движение арб и верховых, крики, фырканье привязанных у лавок лошадей, пронзительный визг верблюдов; но все это только на базаре, на прочих же улицах не заметно никакой почти разницы сравнительно с ежедневною будничною жизнью.

В Кокане, в котором более ста тысяч жителей [я остановился на этой цифре, которая мне показалась наиболее верною, сличая разноречивые показания моих коканских знакомых; вообще же мне говорили, что в Кокане вдвое более жителей, чем в Ташкенте, в коем, по официальным сведениям, 74.000 жителей], улицы оживленнее, чем в Чимкенте, Ходженте и даже Ташкенте. Я говорю о сартской части последнего; русская только начинает отстраиваться и до сих пор мало еще похожа на город; этому оживлению много способствуют маленькие базары, разбросанные по всему городу; но и в Кокане, как в вышеупомянутых городах, чрезвычайная раскинутость строений. Каждый дом окружен двором с садом, иногда очень большим; нередко попадаются целые поля посредине домов, и потому я очень верю, что Кокан, как мне говорили, имеет в окружности пять таш, то есть 40 верст. Это тем более вероятно, что Ходжент, с своими 20.000 жителей, имеет 20 верст в окружности.

Едва мы проехали с версту по городу, как вдали послышались ружейные выстрелы; я спросил ехавшего около меня джигита, что это значит.

- Ученье наших войск, - отвечал он с улыбкой, - они у нас часто, много учатся.

Чем далее мы ехали, тем стрельба усиливалась и слышалась явственнее. Джигит посматривал на меня с очевидным желанием снова вступить в разговор, но, видя мое упорное молчание, он сам начал:

- Не бойтесь, будьте совсем покойны, это только ученье, - сказал он.

- Я уверен, - отвечал я, - что русскому во владениях хана ни от кого никакой обиды не будет, и потому нисколько не боюсь.

Джигит наклонил голову и приложил руку к сердцу.

- Может быть, вам будет угодно посмотреть на наши войска? - сказал он после нескольких минут молчания. - Войска славные, одеты очень хорошо, пушки, ружья, все есть, много, много.

Несмотря на усталость, я согласился, и мы на рысях поехали узенькими переулками; через несколько минут мы очутились на довольно обширной площади, одну сторону которой составляло высокое здание главного коканского медресе. На площади было много народу, пришедшего, как и мы, посмотреть на проход войск. Мы стали на углу переулка, выходящего на площадь, недалеко от чай-хане, в который забегали офицеры и даже солдаты проходящих войск; там затягивались кальяном и потом возвращались во фронт.

Сначала шла артиллерия, состоящая из маленьких пушек, везомых вместе с зарядным ящиком одною лошадью; после артиллерии шла пехота, вооруженная ружьями разных калибров; большинство были фитильные с рогатками, но были и кремневые, и даже пистонные. Пред каждым отделением пехоты, в 20, много 30 человек, шел офицер, вооруженный тонкою палкой, называемою калтак; около него два, иногда и три музыканта. Музыкальные орудия состояли из больших барабанов, медных рогов, дудок, были даже и волынка. Коканская музыка не отличается ни стройностью, ни гармоничностью; но зато может похвалиться sui generis оригинальностью и особенно шумливостью. Войска были одеты в суконные двубортные сюртуки, с разноцветными стоячими воротниками; у пехоты сюртуки были черные, а у артиллерии синие, у всех красные панталоны и остроконечные суконные шапки с меховым околышем. Несмотря на однородность одежды, в строю оказывалось большое разнообразие мундиров, имевших претензию быть похожими на европейские, но далеко не по-европейски сшитых. Даже самый цвет одежды был далеко не одинаков в малых отделениях, которые проходили мимо вас. Многие из солдат на ходу стреляли из своих ружей. Я спросил у джигита, что за причина таковой стрельбы. "Очень довольны", - отвечал он. Но чем были так довольны коканские солдаты, никак не мог я от него добиться.

Наша европейская одежда привлекла внимание окружавшей нас публики. Возбужденное нами любопытство имело не совсем приязненный характер; но сопровождавшие нас три джигита, очевидно, внушали подобающий страх, и мы не слыхали ни одного обидного слова. В Ташкенте, в официальных сферах, нам говорили, что пребывание в Кокане вполне безопасно, и мы можем так же свободно разгуливать по городу, как в самом Ташкенте. Между торговым русским сословием мы слышали совсем другое; нас убеждали иначе не показываться на улицах, как в халате; притом нам рассказывали множество случаев, где в русских приказчиков и купцов кидали грязью, даже камнями. Во время дороги мы ничего подобного не видали, хотя ехали одетые по-европейски. Я полагаю, что эта уступка в одежде, которую делают русские торговцы, приезжающие в Кокан, как она ни незначительна, совершенно излишняя, тем более что, как это доказывается опытом, она их нисколько не ограждает от неприятностей всякого рода. Отчего бы нам не подражать в этом англичанам, которые всегда, всюду сохраняют свою одежду, привычки, даже причуды, и тем не менее это народ, который не только терпится, но даже уважается на Востоке. Мой зять и я, мы решились не менять своего костюма и остались европейцами все время, что пробыли в Кокане. Сколько я знаю, мы были первые из частных лиц, которые так поступили. Дай Бог, чтобы наш пример нашел подражателей.

Все войска прошли, и мы отправились в дом коканского посланника в Ташкенте, отданный нам на все время нашего пребывания в Кокане. Нас принял крайне любезно брат посланника, Мурза-Керим, и отдал в наше распоряжение три комнаты, великолепно убранные дорогими персидскими коврами. Нам было всего более ценно и приятно найти в отведенных нам комнатах стулья, столы и постели. С наслаждением расположились мы в нашем роскошном помещении, которое имело такой уютный вид, особенно приятный после смиренных нумеров гостиницы Розенфельда в Ташкенте, и еще более смиренной ходжентской гостиницы. Джигиты распростились с нами, хозяин удалился, и мы остались одни в нашей хорошенькой квартире. Итак, в понедельник, 11-го мая 1870 года, мы окончательно водворились в Кокане, столице Коканского ханства.

На другой день нашего приезда, во вторник, рано утром, явился к нам один из джигитов, сопровождавших нас в дороге, с поклоном и поручением от мехтара спросить нас, как мы отдохнули после нашего путешествия. Я отвечал, что для полного нашего отдохновения недостает только одного: это удовольствия видеть самого мехтара и иметь возможность лично поблагодарить его за присылку людей и за радушный прием, встреченный нами, благодаря его заботливости, повсюду на дороге. "Зная, что мехтар очень занят государственными делами, - прибавил я, - я прошу его назначить мне время, в которое мое посещение его всего менее обеспокоит". Посланный уехал и через полчаса вернулся с вестью, что мехтар нас примет, когда нам угодно. Я объявил, что не желаю терять ни минуты, велел седлать лошадей и стал одеваться. Мехтару дали тотчас знать, а посланный остался, чтобы проводить нас.

Мой зять и я, во фраках, а наш переводчик, казанский татарин Султан, в чалме и халате, отправились верхом в официальную резиденцию мехтара. Чтобы точнее выразиться, это не официальная резиденция сего сановника, но место, где он отбывает свои служебные обязанности. В углу главного базара помещается обширный закет-сарай, в котором сосредоточен сбор закета, так называемой таможенной пошлины с привозимых и вывозимых товаров (большею частью 2?% ad valorem). Пошлина собирается чиновниками, называемыми закетчи, под высшим наблюдением мехтара, исполняющего, кроме этого, многие другие поручения хана.

Въехав на двор закет-сарая, мы сошли с лошадей и направились, посреди многочисленной толпы, к левой стороне здания; там были мы введены в высокую комнату, устланную белыми китайскими войлоками (кошмами), и по стенам которой были развешаны железные кольчуги, подбитые красным сукном. Тотчас после нас в комнату вошел мехтар, высокий мужчина, лет пятидесяти, с длинною, с проседью бородой, в сопровождении трех лиц. Одежда мехтара ничем не отличалась от других; пожав нам руку, он очень любезно просил нас сесть на пол, прибавляя, что знает, что нам трудно сидеть по-ихнему, и потому просит нас устроиться, как нам покойнее. Мы сели как могли у средней стены комнаты; направо от нас сам мехтар; далее - сопровождавшие его лица; налево - наш переводчик; а в дверях и у дверей стояла порядочная толпа, разглядывавшая нас с большим любопытством.

Разговор начался изъявлениями благодарности с нашей стороны, на что мехтар отвечал, что он только исполнитель приказаний хана, который любит русских и всегда очень доволен, когда они посещают его владения.

Я возразил, что не только в Ташкенте, но в Москве и Петербурге неоднократно слышал, что хан истинный и верный друг русских.

Это заявление, казалось, очень понравилось мехтару, и он отвечал, что хан уже на деле доказал свою дружбу России. Во время осады Самарканда шахрисабцами и бухарцами, хана звали в союз против русских, предлагали ему большие выгоды, но он все отвергнул, чтобы не нарушить дружбы с великим нашим падишахом.

Слова мехтара произвели на меня то же впечатление, что прием в Каракше-Куме. Уж не принимают ли меня здесь, подумал я, за нечто вроде официозного посла, и я постарался в своем ответе ясно показать, что приехал единственно по торговым, моим собственным делам. Впоследствии оказалось, как я уже упоминал, всему причиной была рекомендация коканского посланника, Мурзы-Хакима, которому г. генерал-губернатор сам говорил обо мне. Одно слово туркестанского генерал-губернатора имеет громадное значение не в одном Кокане. Это поистине утешительно.

- Дружественные отношения двух соседних государств, - отвечал я, - особенно ценны для тех, которые, как я, намерены заняться торговлей, так много способствующею благосостоянию народов.

Разговор продолжался о пользе торговли вообще. Тут подали чай и обычные сласти, которые мы должны были есть, повинуясь неоднократным просьбам хозяина. Исчислив все выгоды, которые произойдут от посещений коканцами Москвы, Петербурга, Нижнего и других городов, а русскими Кокана, мехтар окончил свою речь заявлением, что как от хана, так и от него мы получим, в случае надобности, всякую помощь по нашим делам.

Поблагодарив за обещание, я просил мехтара доложить хану, что мне очень бы хотелось иметь честь ему представиться и отдать ему самому письмо генерал-губернатора. Он отвечал, что хан теперь на даче, но на днях вернется в город, и тогда он тотчас же ему доложит. После этого обещания я собрался удалиться, но мехтар просил еще немного посидеть. Он что-то тихо приказал одному из стоявших поодаль людей, тот скрылся, а минуты через две в комнату взошли три человека, несших на руках какие-то, как мне сначала показалось, материи. Вышло, что мехтар жаловал всем нам трем по халату. Мой зять и я получили одинаковые, полосатые, желтые с лиловым, а наш переводчик - темно-зеленый; все три были из полушелковой материи. По здешнему обычаю, мы должны были не только тотчас надеть эти халаты, но в них и отправиться в обратный путь. Радуюсь, что никто из русских не видал нас в этом одеянии, а, должно быть, было эффектно. В больших серых шляпах с широкими полями, во фраках, а сверх в ярких желто-лиловых халатах, верхом, мы должны были представлять весьма оригинальное зрелище.

На другой день, вечером, мы снова отправились к мехтару, но в его частное жилище, и этот раз нас сопровождал наш хозяин, почтенный Мурза-Керим. Дом мехтара несколько более обыкновенного, в сущности ничем не отличается от прочих нами виденных: та же простота в убранстве, исключительно состоящем из ковров и войлоков, даже потолки мне показались менее роскошно расписанными, чем в занимаемой нами квартире. Он принял нас очень любезно, сначала в обширной комнате, в простенках которой были трофеи из старинного оружия. После кратких приветствуй, мы перешли в крытую террасу, выходящую, как и все комнаты, на большой двор. Когда мы окончательно уселись, я с удивлением заметил, что мехтар был босиком, и точно так же, как и все коканцы, он во время разговора непрестанно почесывал свои голые ноги, сидя по-турецки на ковре. В Кокане, как и во всем Востоке, скидают башмаки, или, скорее, туфли, при входе в комнату, и оставляют их у порога. Летом носят туфли большею частию на босу ногу; если же ходят в сапогах, то на них всегда надеваются калоши, которые оставляются вместо туфлей при входе в комнату. Как туфли, так и калоши носят одно название - кауши.

Мехтар объявил нам, что хан очень доволен нашим приездом и в скором времени нас примет, причем снова повторились те же заявления приязни хана к русским; мы, как водится, благодарили. В последовавшем затем разговоре я рассказал, что цель моего приезда - вывод семени шелковичных червей, и заметил, что если мне удастся выгодно повести все дело, то, надеюсь, моему примеру в будущее время последуют многие, что, я уверен, будет небезвыгодно для края.

Мехтар возразил, что препятствий со стороны его и коканского правительства не будет. Если теперь вообще приняты некоторые меры против этого производства, то по совету генерал-губернатора, каждое слово, каждое желание которого для них весьма ценно.

- Если вы приедете в будущем году, - прибавил он, - и с таким же письмом от генерал-губернатора, как ныне, то будьте уверены в полном нашем содействии. Что же касается до других русских, то прием их будет зависеть от их же начальства.

Я продолжал объяснять всю пользу для края от улучшения червеводства, которое неминуемо будет следствием вывода семени специалистами, знающими это дело. От этого улучшения улучшится и самое качество шелка, который будет продаваться непременно гораздо дороже, чем теперь.

- У нас, - возразил мехтар, - шелководство существует с незапамятных времен; никаких улучшений мы не делали, не искали, и оно все же, благодаря Бога, существует.

- Однако, - отвечал я, - ясно представляется возможность продавать дороже производимый вами товар: не есть ли это очевидная польза края? Ваш шелк-сырец стоит на месте теперь не более 190 рублей пуд; в Москве 225 и до 230 руб. Если же с улучшением червеводства вы достигнете того, что будете его продавать вдвое дороже, край от этого много выиграет.

- Да, это будет выгодно, - спокойно отвечал мехтар, - но нам нет надобности в этих выгодах. Наши деды и отцы жили, и жили счастливо, без них, и нам надо стараться им подражать. Впрочем, - с живостию прибавил он, - вы наш гость, гость хана; пошли вам Бог успеха в ваших делах. С нашей стороны мы все, что можем, сделаем, чтобы вам помочь и облегчить ваше предприятие.

Сказав это, мехтар извинился пред нами и ушел. Мурза-Керим (который немного говорил по-русски) нам объяснил, что мехтар пошел молиться, поручив ему и еще одному чиновнику занимать нас и стараться чтобы нам не было скучно. Пять раз в день молятся коканцы. Часто у нас, на квартире, соберутся вечером четыре-пять человек, разговаривают, пьют чай; как только придет положенный час, все встают, надевают чалмы, разложат где-нибудь на дворе ковер, станут все рядышком, обратясь к юго-западу, и точно в такт, с удивительным enssemble начнут класть земные поклоны. С глазу на глаз они, как я мог неоднократно убедиться, далеко не так богомольны; но при других, особенно своих, они строго исполняют все обряды своей веры. В Бухаре, говорят, еще строже: там палками посылают народ на молитву.

По возвращении мехтара тотчас подали на нескольких тарелках жареную баранину, приправленную перцем и луком и разрезанную на маленькие куски (это называется курма). Несмотря на то, что блюдо это явилось после всяких сладостей и чаю, мы нашли его весьма вкусным, что очень понравилось почтенному хозяину, с улыбкой повторившему несколько раз сказанное мною татарское слово "якши" (хорош, хорошо). Угощение, как водится, окончилось пилавом, которого мы, несмотря на все старания, не могли съесть более одной ложки. Сам мехтар, Мурза-Керим и несколько человек чиновников, сидевших поодаль, принялись за национальное блюдо как истые коканцы, руками; ложки были поданы только для нас двоих. Один из чиновников особенно грациозно обсасывал свои пальцы чуть ли не после каждого приема рису. Этот визит, как и предыдущий, окончился подарком халатов, и что всего конфузнее, кроме халатов, мы получили в оба визита по две головы сахару. Одно было утешение: сахар русского происхождения. На оберточной бумаге было явственно отпечатано: "Сокольники. М. И. Борисовский".

В продолжение первых трех дней нашего пребывания в Кокане, у нас завелось порядочное количество знакомых, которые часто, особенно вечером, собирались у нас. Между ними интереснее всех было двое: часовщик хана, Ашир-ходжа, наш ближайший сосед и бывший переводчик, а вместе и доктор хана, Асад-улла, родом черкес, очень порядочно говоривший по-русски. Последний, впрочем, скоро должен был оставить Кокан и отправиться в Маргелан, где он находился при путешествующем по ханству часовых дел мастере, Вагнере, кажется, приказчике швейцарского дома "Мозер и К°". Этот Вагнер, как мне рассказывали, очень понравился хану, большому любителю часов и вообще механики, живет уже более года в Кокане и ныне отправился со своим товаром в другие города ханства. Ашир-ходжа, часовщик-самоучка, благодаря своему таланту пользуется большим расположением хана, во дворце которого имеет свою мастерскую, где часто занимается поправлением часов под наблюдением самого владыки Кокана. Эти занятия приносят ему немалую выгоду - не говоря уже о частых подарках, недавно он получил сад около Андиджана, который сдал в аренду за семьсот тиллей в год. Коканская тилля равна 3 р. 80 к. Несмотря на свое приближенное положение ко двору, он очень просто себя держит и скорее бедно одевается. Очень часто он у нас сидел босой и в одном ситцевом темном халате. Его-то я более всех других расспрашивал о жизни хана. Вот вкратце день его высокостепенства - таков официальный титул хана, признанный русским правительством.

Утром в 5 часов происходит в урде, то есть во дворце, всеобщий прием всех чиновников, занимающих наиболее видные места. Таковых Ашир-ходжа насчитал в одном Кокане около ста (не ручаюсь за верность цифры). Кроме чиновников приезжают все придворные и также начальственные лица других мест ханства, приехавшие по какой-либо причине. Прием называется салам, и он, говорят, был очень блестящ, когда на нем появлялись киргизские и киргиз-кипчакские бии, в то время, когда восточная часть Киргизской степи, составляющая ныне всю Семиречинскую область и часть Сырдарьинской, зависела от Кокана. После салама, хан принимает по очереди своих министров, если так только возможно выразиться. Пределы власти высших чиновников и их обязанности весьма неточно разграничены; хан слушает их доклад, решает дела и подписывает бумаги, то есть прикладывает по обычаю свою печать. По окончании доклада, определенный ad hoc чиновник принимает просителей, всех без исключения, отбирает у них просьбы и докладывает их хану, который тут же разрешает или отказывает; причем нередко вызывает самого просителя для объяснений; затем до вечера он удаляется в гарем. Вечер назначается на прочтение писем из других провинций ханства.

В четверг вечером, 14-го мая, было уже темно, и мы пили чай на террасе, как явился посланный от мехтара с извещением, что завтра, в 5 часов утра, хан примет нас в продолжение салама. Посланный прибавил, что к определенному часу приедет за нами чиновник, который нас проводит. Сидевший у нас в это время Ашир-ходжа объяснил, что нам делают большой почет таким скорым приемом. "Вы всего три дня в Кокане, и вам уже назначена аудиенция - этого никогда, ни для какого иностранца еще не было сделано", - прибавил с особым ударением наш почтенный сосед. Мы воспользовались его присутствием, чтобы просить его совета, как поступить с подарками, которые желали представить его высокостепенству. Ашир-ходжа пожелал их видеть, и тотчас началась распаковка вещей. Надо сказать, что мы думали заняться выводом семени шелковичных червей в Русском Туркестане, и только вследствие независящих от нас обстоятельств принуждены были отправиться для этого дела в Кокан. Необходимо было везти подарки хану; таков обычай на Востоке, и поневоле мы накупили в ташкентских магазинах всякую всячину, платя за нее втридорога, в полной радости, что нашли хоть что-нибудь; иначе пришлось бы явиться с пустыми руками. Ашир-ходжа смотрел на вещи не совсем утешительно; мы объяснили ему, в чем дело и почему показанные ему вещи так не соответственны их назначению.

- Я объясню кому следует, - с серьезной задушевностью возразил Ашир-ходжа. - Притом наш хан не смотрит на подарки, а на того, который их представляет, и потому будьте спокойны, он их примет с удовольствием, как доказательство вашего желания ему угодить.

Несмотря на утешения, как-то конфузно было, смотря на мелкие вещицы, из которых состояли наши подарки, и это тем более, что в Кокане мы узнали, что г. Ада?моли, поверенный московского торгового дома "Штукен и Шпис", так же, как и мы, приехавший для вывода семени, поднес хану весьма дорогие и ценные вещи. Ашир-ходжа не переставал нас успокаивать, повторяя несколько раз по-русски: "Хан вас любит; любит русский; Ада?моли русский йок" [йок по-сартски - нет].

В пятницу утром я еще не был совершенно одет, как явился чиновник, долженствовавший нас проводить до дворца. Мы поспешили подать ему чаю и, проглотив все по стакану, садились уже на лошадей, как прискакал наш приятель Ашир-Ходжа и именем хана нам объявил, что еще рано и что мы можем свободно напиться чаю. Пока разносили стаканы, он таинственно мне объявил, что подарки будут приняты хорошо. Последнее слово было повторено несколько раз по-русски, с добродушнейшею улыбкой.

Наконец мы отправились все верхом: впереди ехал один из слуг нашего хозяина, за ним чиновник, потом мой зять и я, сопровождаемые Ашир-ходжою; шествие замыкали переводчик и наш приказчик, оренбургский татарин, Абдеррахман, могущий также служить за переводчика. Оба везли в салфетках наши злополучные подарки.

До дворца от нас было недалеко, и, проехав не более пяти минут, мы вдали услышали ружейные выстрелы и не совсем гармонические звуки коканских труб.

- Что это такое? - спросил я.

- Ничего, - с притворным равнодушием отвечал Ашир-ходжа, - ханские войска учатся на дворцовой площади. Это часто бывает, чуть не каждый день.

Дворец выходит только одними своими воротами на площадь. Они состоят из высокой башни с двумя маленькими башенками очень красивой формы, по одной с каждой стороны, по фасаду; сзади прислонен раздавленный купол, коего только один верх виден с площади. Громадная стрельчатая дверь занимает всю средину здания, служащего также и казармами для некоторой части войск. Название "урда" вместе значит и дворец, и крепость. От этих ворот двумя крылами, полукругом, тянутся низенькие здания открытых конюшен для кавалерии, вплоть до дороги, пересекающей площадь по самой ее средине. Мы подъезжали с противоположной стороны, где, переехав вброд небольшой ручей, окаймленный густым тальником, выехали на площадь. Она представляла весьма красивый вид. На полукруглой большой площади, от ворот дворца до дороги, маневрировали, по разным направлениям, маленькими отделениями, пестро одетые коканские войска; у самой дороги была растянута цепь солдат, учившихся стрельбе. На дороге и остальной части площади, большая толпа народа с любопытством смотрела на эти воинские упражнения и сама составляла по разнообразию и яркости костюмов отличное дополнение ко всей картине. Ко всему этому надо прибавить чистое, голубое утреннее небо, косые лучи яркого южного солнца и длинную волнующуюся тень от ворот дворца, которая ложилась на группы маневрирующих солдат, захватывая и часть зрителей.

Мы пересекли дорогу и уже поравнялись о цепью стрелявших солдат, как моя лошадь начала выказывать явные признаки неудовольствия против стрелков; одного из них она чуть не раздавила, и я с большим трудом удерживал ее порывы. На мое счастье, сопровождавший нас чиновник объявил нам, что мы должны слезть с лошадей; я с удовольствием повиновался. Пешком продолжали мы путь посреди движущегося по разным направлениям войска; все офицеры имели в руках калтаки, и, сколько я мог заметить, палка эта была у них недаром. Один солдатик, отставший от фронта, на моих глазах получил несколько громких ударов этого калтака по спине. Чем далее мы подвигались, тем площадь становилась шумнее и оживленнее. Крик командующих офицеров, трескотня барабанов, резкое гуденье труб и все усиливающаяся стрельба составляли какое-то оглушительное целое, просто одуряющее. У самых ворот училась артиллерия: один артиллерист с удивительной энергией пихал банник в пушку, что, впрочем не избавило его от нескольких поощрительных ударов палочки офицера. Наконец мы вошли в высокую дверь, и, сделав два поворота под высокими сводами башни, вышли на большой широкий двор, окаймленный крытой террасой. По обеим сторонам пересекавшей его посредине дороги сидели на корточках солдаты, держа в руках стоймя длинные ружья. Шум с площади долетал в виде общего неясного гула, а пред нами был стройный высокий фасад собственно дворца, которого, к несчастью, невозможно было разглядеть, так как он был застроен лесами по случаю его обшивки цветным кирпичом.

Мы едва сделали несколько шагов, как нас встретил мехтар. Поздоровавшись, мы продолжали путь уже с ним. Опять ворота и затем отлогий подъем; наконец еще ворота, и мы остановились. Мехтар указал нам на окно, в котором мы увидели красивого мужчину в белой чалме и светло-сером халате. "Хан", - тихо прошептал мехтар. Мужчина в окне приподнялся; мы поклонились, а вокруг нас множество вооруженных людей закричали: "Гумер даулет иныс зиада уль-сан", что значит: "многие годы и полное счастье вам желаем".

- Пойдемте, - торопливо сказал мехтар.

Мы последовали за ним через двор, и с нами несколько человек, одетых в синие кафтаны, с черными бараньими шапками на головах . Двое из них, которые шли около меня, были люди довольно пожилые и имели по маленькому серебряному эполету, пришитому на каждом плече, и один такой же на спине.

Мы вошли в большую комнату, в дверях которой стояло несколько вооруженных солдат. В углу, против двери у раскрытого окна, сидел на полу хан, тот самый мужчина, который нам поклонился из окна. Хан мне показался лет под сорок, очень красивой наружности, со смуглою бородой и с живыми, умными глазами. В некотором отдалении от него, вдоль стен, сидело также на полу несколько человек, большею частью стариков. Едва мы взошли, как мехтар взял меня под руку и так быстро подвел к хану, что, хотя предупрежденный, я едва поспевал за ним. Хан пожал мне руку и жестом пригласил сесть; мехтар отвел меня на некоторое расстояние, и я уселся на пол, сколь возможно более по-восточному. За мной то же произошло с моим зятем, которого подводил один из одетых в синий кафтан; после рукопожатия его усадили около меня. Мехтар и около него наши два переводчика стали посредине комнаты.

Как только мы оба уселись, хан сказал несколько слов, которые мехтар повторил нашему переводчику, который в свою очередь перевел их нам. Едва мы узнали через этот двойной путь, что его высокостепенство радуется нашему приезду и пребыванию в Кокане, как хан спросил о здоровье друга своего туркестанского генерал-губернатора. Я отвечал, что генерал-губернатор здоров и, наверное, будет очень доволен, когда узнает, что его высокостепенство так заботливо осведомляется о нем. В настоящее время он уехал в отдаленные места управляемого им края, но, уезжая, поручил мне передать это письмо, которое тут же я и вынул.

Пока мой ответ шел тем же двойным путем, мехтар взял у меня письмо, и с низким поклоном, тем же быстрым, мелким шагом подал его хану, который тотчас же его распечатал. Как кажется, это означало особое уважение к генерал-губернатору и вместе было знаком, что наша аудиенция окончена. В последнем не могло быть никакого сомнения: мехтар с одним из синих господ подошли к нам и под руки вывели нас из комнаты. Этим, однако, не окончился наш визит во дворец; нас отвели в другую комнату, где мехтар пригласил нас отдохнуть, прибавляя, что ему поручено ханом угощать нас. Мы уселись на полу, и вместе с нами несколько человек, по-видимому, придворных. Явились, как водится, подносы с обычными сластями, и начался разговор. Один из сидящих с нами обратился ко мне с вопросом: как мне понравился Кокан?

- Очень, - отвечал я, - теперь я совершенно доволен, что послушался совета генерал-губернатора и приехал сюда, а не поехал в Бухару, как намеревался.

Мой ответ очень понравился моим собеседникам. Без всякого намерения я сделал очень ловкий комплимент. Бухара была всегдашней соперницей Кокана. Тогда я еще мало звал события, предшествовавшие в Средней Азии занятию русскими полосы земли от Туркестана до Самарканда, вошедшей углом в Центральную Азию и навсегда отделившей Кокан от Бухары. Разговор шел о сравнительном достоинстве обоих государств, особенно о их климате, причем все преимущество оказывалось на стороне Кокана. После многократных похвал всему мною виденному, я выразил, что выношу только одно сожаление, что так мало имел удовольствия видеть хана. Мехтар вышел в продолжение разговора, и вскоре появился посланный от хана, который нам сказал, что его высокостепенство сократил аудиенцию, видя, что нам неловко было сидеть. Мы выразили, что очень сожалеем, что так показалось хану, но что мы, наслаждаясь его лицезрением, нисколько не ощущали никакого неудобства. Посланный удалился, и мы изъявили желание уйти, но беседовавшие с нами убедительно просили остаться еще немного. Мы этим воспользовались, чтобы подробно осмотреть комнату, в которой находились. Она, как и та, в которой нас принимал хан, была устлана коврами вместо всякой мебели; но стены и особенно потолки были замечательно расписаны самыми яркими красками, которые, несмотря на свою пестроту, составляли стройное, гармоническое целое. Причудливые и в высшей степени разнообразные арабески рисунка выказывали немалую долю таланта и фантазии в их творце. Действительно, эта стенная живопись заслуживает не только внимания, но и изучения как оригинальный образец орнаментной живописи. Кроме этого, мы любовались резными ставнями на окнах, превосходной тонкой работы. На этих ставнях были железные висячие затворы на цепочках, чрезвычайно оригинальные.

Мы еще не успели обойти со вниманием всей комнаты, как возвратился мехтар и за ним несколько человек с халатами на руках. Хан жаловал нам халаты: моему зятю и мне по два, а переводчикам по одному. Несмотря на жар, нам пришлось сверх наших черных фраков надеть два халата, один на другой, и из них нижний был на суконной подкладке. Оба были очень красивы, особенно мой верхний, смахивающий немного на ризу. Он был из лиловой шелковой парчи, с затканными серебряными и золотыми цветами. Как только мы оделись, все присутствовавшее нас громко поздравили с ханскою милостью; причем всякий, по коканскому обычаю, провел обеими своими руками по своей бороде, призывая имя Аллаха. Благодаря за поздравления, я выразил мехтару желание поблагодарить самого хана за его внимание. Он удалился доложить о сем его высокостепенству и вскоре вернулся, приглашая нас идти за ним. Мы опять вошли в комнату, где продолжался еще салам, и только молча раскланялись с ханом; при этом вошедшие с нами придворные громко крикнули: "Михманла килибды сизга коллок утеняда", что значит: "гости пришли вас благодарить". Тем и кончилась наша аудиенция. Мехтар, несмотря на наши просьбы не беспокоиться, провожал нас некоторое время, и только на втором дворе уступил нашим настоятельным увещаниям и простился с нами. В это время точно из земли вырос приятель наш Ашир-ходжа и с сияющим лицом объявил нам, что наши подарки очень понравились хану. "Особенно сигарочница с музыкой, - прибавил он с радостною улыбкой, - хуб якши (очень хорошо)", - повторил он несколько раз. Мы его поблагодарили за хорошее известие и пригласили к нам чай пить; он обещал приехать через некоторое время.

- Сейчас нельзя, - объяснил он впопыхах, - надо идти еще раз завести сигарочницу, - и с этими словами поспешно удалился.

Войска продолжали все еще маневрировать на площади; толпа не уменьшалась, и теперь ее любопытство обратилось на нас. Наши парадные халаты привлекли всеобщее внимание; наконец мы сели на коней и, сопровождаемые изрядным количеством мальчишек, направились к тенистому ручью. Впереди нас слуга нашего хозяина с трудом удерживал пред собой, поперек седла, большой узел.

- Что это везет Риза?? - спросил я переводчика.

- Как же-с, это у них уж обычай. Угощение, которое вам подавалось, все вам отдано, - отвечал, иронически улыбаясь, Султан.

Действительно, орехи, изюм и все прочее поступило в нашу собственность; даже два ящика леденца с надписью "Фабрика бр. Кокиных в Москве", красовавшиеся пред нами во дворце, попали опять в русские руки. Этим, однако, не ограничилась ханская милость. Едва мы дома расположились пить чай с нашим хозяином и Ашир-ходжой, как явился посланный из дворца с мешками рису, ячменя, целою арбой клевера и всякой зелени, а также с живым бараном.

- Я, право, не знаю как и благодарить хана, - сказал я Ашир-ходже.

- Это что! - возразил он с некоторою торжественностью. - Вы вот что заметьте: вам хан пожал руку, говорил с вами. Это вот важно, и этого еще никогда не было у нас в Кокане.

Правда ли, что я первый русский частный человек, который был принят в Кокане так почетно, и действительно ли это такой почет, право, не знаю. Если же это так, как говорит Ашир-ходжа, то сердечно радуюсь этому доказательству того, как на дальнем Востоке высоко ценится рекомендация туркестанского генерал-губернатора, представителя нашего правительства в этом отдаленном крае. Какое громадное поприще деятельности открывается вследствие сего, одним только влиянием, и деятельности благотворной, без необходимости прибегать к ultima ratio, к силе, способу чрезвычайно легкому в Центральной Азии, но вместе весьма убыточному.

После официальных визитов первых дней нашего пребывания в Кокане, началась для нас тихая, трудовая и весьма однообразная жизнь. В небольшом, близком от нашей квартиры доме, принадлежащем также нашему хозяину, мы в другой же день по приезде начали возводить необходимые помещения для вывода семени шелковичных червей. Сам по себе дом был очень мал; но два большие двора представляли много удобства для возведения временных построек. К несчастию, мы приехали слишком поздно, через несколько дней коконы должны были появиться уже на базарах, а потому, имея пред собою всего какую-нибудь неделю, мы принуждены были ограничить свою собственную деятельность выводом только части всего предполагаемого семени, поручив произведение остальной нашему главному приказчику Хаким-джану. Он должен был покупать коконы и раздавать их туземцам для вывода, разумеется, под нашим наблюдением. Но и для того, что мы предполагали сами сделать, требовалось много приготовлений, и мы проводили весь день в наблюдениях за работами. Хотя избранный мною способ вывода был чрезвычайно прост, но он был неизвестен в Кокане, и потому постоянные объяснения и надзор были необходимы, причем наше незнание языка и необходимость для каждого замечания прибегать к переводчику немало затрудняли все дело.

В России мало знакомы с червеводством, притом в Москве, Петербурге, также и в Ташкенте, мне привелось слышать многие суждения о сем предмете, которые, по моему убеждению, крайне несправедливы; посему считаю необходимым подробно рассказать, почему я приехал в Кокан, и потом изложить мое мнение о выводе семени шелковичных червей в Центральной Азии.

В Италии, вследствие болезни шелковичного червя, очень высоко ценится семя этого полезного животного, привозимое из стран, в которых нет болезни. В Русском Туркестане, Кокане, Кашгаре, Хиве, Бухаре и вообще на всем возвышенном среднеазийском плато, до сих пор не было и признаков эпидемии, которая вот уже двадцать почти лет опустошает червекормильни не только Европы, но Китая, Малой Азии, Персии и Кавказа. В последние годы в Италии и на юге Франции употребляли и употребляют в громадном количестве семя из Японии, но коконы, выходящие от этого семени, хотя дают шелк превосходного качества, но так мало, что вывод их едва ли годен. Вследствие сего многие итальянцы пыталась проникнуть в Центральную Азию. Между прочим, в начале шестидесятых годов проехали чрез Россию в Бухару трое итальянцев, которые там были арестованы, и только по счастливому стечению обстоятельств было освобождены из плена московским купцом и почетным гражданином М. А. Хлудовым. В 1869 году, более счастливый их соотечественник, некто Дюген Барбьери из Брешшии, поехал в Ташкент, получил не только позволение, но даже содействие нашего правительства, и в Ходженте вывел и купил около тысячи фунтов семени шелковичных червей, каковое в конце года благополучно доставил в Италию. Познакомясь с этим фактом, прошлою зимой в Италии, я также случайно узнал настоящей и верный расчет поездки Барбьери. Дело оказывалось весьма выгодным, и я решился попытать счастье и отправиться для вывода семени в такой отдаленный край. Продолжительное пребывание в Италии и занятие червеводством в продолжение многих лет достаточно ознакомили меня с этою частью. Оставалось узнать о самом крае, это оказалось весьма трудным. Новейших описаний новоприобретенных наших владений, за исключением упомянутой уже мною книги П. И. Пашино, нет. Из иностранных только Вамбери, но этот путешественник был на юге Центральной Азии, и не достигнул настоящих наших границ. Затем можно упомянуть о некоторых статьях гг. офицеров, рассеянных в журналах последних годов, но они большею частью мало знакомят с краем и его производительностью. Приходилось ехать почти на авось, и искать сведений в Петербурге.

В марте я был в Петербурге, где в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел нашел весьма любезный прием. На мой вопрос: могу ли я заняться выводом семени шелковичных червей в нашем Туркестане, г. директор мне объяснил, что все дело зависит от местного начальства, то есть от туркестанского генерал-губернатора, и что, по его мнению, г. генерал-губернатор не только дозволит мне вывод семени, но даже окажет свое содействие, ибо, сколько известно, генерал-адъютант фон Кауфман противится тому, чтоб это выгодное производство попало в руки иностранцев, но русскому - путь чист. При этом я узнал случайно в Петербурге, что многие миланские торговые дома заявили желание заняться этим делом, но получили отказ. Эти известия меня несказанно обнадежили, и я отправился в дальнейший путь.

Приехав 30-го апреля вечером в Ташкент, я тотчас же узнал весьма неутешительные вещи. Дело в том, что известия о выгодах, полученных Барбьери от продажи в Италии семени, вывезенного им из Ходжента, пройдя чрез Европу, Россию и Киргизскую степь, так выросли дорогой, что, достигнув Ташкента, произвели сильное впечатление на местное население, и посему побудили туркестанское начальство принять следующую меру: дозволяется к вывозу только четыре тысячи фунтов семени шелковичных червей, с уплатой в пользу казны двадцати рублей пошлины с фунта. Определенное количество было уже распределено между разными лицами без остатка. Мера эта, принятая только в апреле, никак не могла быть известною в Петербурге в мою там бытность.

Само предприятие, при новоустановленной пошлине, являлось едва выгодным, а потому никак не обусловливало такого дальнего и трудного путешествия. С другой стороны, сделать три тысячи верст по весенней распутице на перекладных, частью в санях, а потом в тарантасе, потерять столько времени и претерпеть столько неприятностей и лишений на пути для того, чтобы вернуться ни с чем, становилось жутко. Я решился всеми средствами хлопотать о дозволении мне заняться выводом и вывозом семени хоть в малом объеме. На мое счастье, приехавшему несколько дней ранее меня в Ташкент г. Мозеру было дозволено произвести две тысячи фунтов сверх уже розданных четырех, но произвести их в Бухаре, куда он и отправился вместе с посольством полковника Носовича. При этом должен сказать, я нашел в главном начальнике края человека сострадательного, принявшего участие в моем горестном положении. Мои хлопоты увенчались успехом, мне было дозволено вывести до тысячи фунтов семени в Коканском ханстве, под условием уплаты двадцатирублевой пошлины. Кроме того, г. генерал-губернатор был настолько добр, что рекомендовал меня коканскому посланнику в Ташкенте и дал мне письмо к хану. Вот каким образом попал я в Кокан. […]

Еще не совсем была готовы возводимые нами постройки, как коконы появились на коканском базаре в большом количестве, и пришлось начать их покупку. Для большего удобства и для сокращения занимаемого ими места, мы нанизывали отбираемые для вывода семени коконы на длинные нити. Это простое дело шло у нас не совсем удовлетворительно, так как рабочие, употребляемые нами, были совершенно непривычны к этого рода занятиям. В Кокане, как и в Италии, червеводство находится в руках женщин; мужчины занимаются только заготовлением листа, подвозом его, продажей кокон на базаре, а некоторые и шелкомотанием. Большинство из них не имеет даже понятия, что из кокон выходят бабочки; а отличать в них самок от самцов положительно вначале никто из наших рабочих не знал, хотя многие из них были нам рекомендованы как уста (мастера) в деле червеводства. Вся работа приготовлений к выводу семени была отнюдь не замысловата: она состояла в сортировке кокон, нанизывании их, сохранении чистоты и хорошего воздуха в помещениях, где развешивались нити, и в разных мерах против муравьев, известных любителей семени шелковичных червей, тем не менее, приходилось быть неотлучно при работе и постоянно кричать и повторять сто раз на день одни и те же указания. Наскучив этими непрестанными повторениями, я решился заменить наших мужских рабочих женщинами. Сначала это казалось возможным; наш хозяин обещал набрать опытных старух, которые согласятся работать на наших глазах. Когда же пришлось перейти от слов к делу, оказались непреодолимые препятствия. После длиннейших, как всегда на Востоке, переговоров, мы получили следующий ультиматум прекрасного пола: они согласны заняться уходом за коконами, бабочками и всем делом, но с условием, чтобы никто из нас никогда при них и носу не показал на заведение. "Таков закон, - прибавил от себя хозяин, - женщины у нас не могут показываться с открытым лицом кафирам". Отказаться от наблюдения мы не могли, и переговоры с прекрасным полом не привели ни к какому результату.

Благодаря помощи нашего хозяина, мы наконец добились, что работа пошла довольно успешно. После некоторого времени между рабочими оказались расторопные и хорошие малые, особенно из молодых; мы их удержали, поощрили возвышением заработной платы, а тех, которые были похуже, уволили, заменяя новыми, и таким путем достигли довольно успешного хода занятий, не прекращая, впрочем, наших личных постоянных наблюдений. Надо сказать, что коканцы, сколько я мог заметить, довольно понятливый и переимчивый народ. Не всегда, бывало, случался переводчик под рукой, и часто приходилось объясняться жестами, дополняя их немногими сартскими словами, который я выучил. Но редко случалось, чтобы не поняли. Притом это народ довольно самолюбивый: с ним криком и бранью ничего не сделаешь, необходима некоторая мягкость обращения, соединенная с настойчивостью. Одно что в них не совсем приятно поражает нашего брата-европейца, - это фамильярность в обращении, которая, впрочем, нисколько не мешает делу. Рабочее сидят около вас, нисколько не стесняясь, даже ощупают ваши сапоги или куртку, если она уж очень их заинтересует; но тут же со всех ног бросятся исполнить малейшее ваше приказание или даже предупредят его. По окончании нанизывания кокон, когда число рабочих уменьшилось и остались одни лучшие, дело у нас шло весьма отчетливо и с большим порядком.

Рабочее, поденщики, большею частию нам стоили один или полтора кокана, то есть 20 или 30 к. сер. в день. Впоследствии я узнал, что туземцы платят менее. Это понятно, и всюду так: постоянные жители всегда живут дешевле новоприезжих. Пища рабочих у нас состояла из пяти пшеничных лепешек (по 1 к. каждая) на человека, затем утром им варили в котлах кирпичный чай, приправленный молоком, бараньим салом и солью; в обед они получали по чашке навара из баранины, а вечером, по окончании работ, пилав, - последний очень вкусный. Местные жители кормят поденщиков только два раза в день, и в оба раза дают по лепешке и по чашке каши, сделанной из рису и гороху на воде.

В наблюдениях за работами проходил весь день, и чем далее подвигалось время, тем становилось жарче. Правда, на дворах устроенного нами заведения было несколько тенистых талов, даже широкий арык протекал на одном из них; тем не менее с каждым днем жара становилась более утомительною, особенно между двумя и четырьмя часами пополудни. В 11 часов утра, в комнате с затворенными с утра ставнями, бывало 26° Реомюра [33°C - rus_turk]. Притом, кроме моего зятя, мы все много терпели от мошек и делающейся вследствие их укушений некоторого рода чесотки. Наконец, и освежающий арык не всегда бывал в одинаковом положении: неделю он шел проточным, глубоким; в следующую же превращался в стоячий пруд, в котором под конец недели на дне едва было немного грязной воды. Вода входит большим арыком в Кокан, и поочередно, по неделе, поливает одну половину города. Она всегда мутна, а во время полевых работ просто грязна; мы ее решались пить не иначе как вскипятивши в самоваре; но коканцы ее пьют безо всяких приготовлений, с наслаждением, уверяя, что она удивительно полезна от всех болезней. По всему вероятию, вода [служит] главною причиной встречающегося почти у всех коканцев зоба. Собственно климат в Кокане очень здоров. Я могу тем более об этом судить, что благодаря взятой со мной походной аптеке прослыл за доктора и имел почти ежедневно пациентов. [Всего чаще встречал я гастрические лихорадки, которые очень удачно излечивал или одной сернокислою хинною солью (sulfate de quinine), или дав предварительно рвотное. Мне кажется, они происходили от чрезмерного употребления фруктов]. В Кокане, как и во всей Средней Азии, удивительная сухость воздуха: с половины апреля до конца сентября дождь - величайшая редкость; рос же никогда не бывает.

Благодаря нашему любезному хозяину, мы получили возможность вечером подышать чистым воздухом, что было большим утешением после дня, проведенного с рабочими. У него был большой сад в самом конце города, к Наманганским воротам. Верхом отправлялись мы туда ежедневно после окончания занятий, и там под сенью больших урюковых деревьев пили чай; возвращались домой поздно и всякий раз с запасом вкусного урюка, которого в саду было множество всяких сортов. Сначала наши поездки происходили безо всяких приключений; вероятно, городские жители, видя почетный прием хана, приняли нас за великих людей; но потом к нам попривыкли, увидали, что мы простые смертные, и даже работящие, и со временем редкая поездка обходилась без ругательств от встречаемых нами туземцев. Переводчик наш Султан не охотно нам переводил эти приветствия. "Не хорошо, дрянной народишко, вздор говорят, собаки", - вот, большею частию, что мы могли от него добиться. Несколько раз, впрочем, случалось нам услыхать и чисто русское крепкое словцо. Очевидный признак, что русские пионеры оставили некоторый след своего пребывания в этом крае. Все эти заявления неприязни, возбуждаемые нами, изъявлялись, впрочем, весьма сдержанно и всегда нам вслед, после нашего проезда; мы на них не обращали никакого внимания, продолжали свои ежедневные прогулки и даже расширяли их, осматривая разные части города пред поездкой в сад. Наш почтенный хозяин сильно обеспокоился таковыми манифестациями коканской публики. Как-то в разговоре мы ему упомянули о них.

- Узнает хан, - говорил он нам озабоченно, - очень рассердится. Вы его гости, вас надо почитать, а они ругают. Кто будет ругать, если его поймают, будет сильно наказан. Я вот скажу мехтару.

Мы убедительно его просили никому ничего об этом не говорить, но, кажется, он не послушал нас, ибо вскоре после этого разговора ругательства прекратились; но мало-помалу опять начались по-прежнему, несмотря на то, что кроме переводчика нас с тех пор всегда сопровождали двое слуг нашего хозяина. Оба они заслуживают, чтобы с ними познакомить читателя.

Старший был ташкентский сарт, человек лет под сорок, звала его Муса-ходжа. Он давно служит у нашего хозяина и с ним был в Мекке, откуда они возвратилась чрез Триест, Вену и Петербург. Путешествия его довольно развили. Он знал немного по-русски, но, впрочем, не настолько, чтобы с ним можно было разговаривать без переводчика. Я редко видел более смышленого и предупредительного слугу. В два-три дня он узнал все, что нам нужно, и предупреждал всякое приказание. Другой был молодой конюх, по имена Риза, лихой наездник и удивительно понятливый малый. Не прошло недели как мы приехали, и Риза уже с замечательною отчетливостию говорил целые фразы по-русски. Оказалось, что по вечерам наш русский человек, Петр Варфоломеев, давал ему уроки. Раз я их застал за этим занятием; причем учитель заливался громким хохотом. Я просил продолжать.

- Окно, видишь: окно, так и называется: окно, - внушительно и несколько строго говорил Петр.

- Окно, - повторял Риза.

- А это дверь, слышь, дверь, - продолжал Петр, указывая на предмет.

Риза повторял.

- Ну, теперь, - еще с большею строгостию спрашивал Петр, - как это называется? и он указывал на дверь или окно. Если Риза отвечал верно, то смех Петра долго не прекращался.

- Если бы не бегал по коммиссиям, а был бы постоянно только со мной, - с глубоким убеждением говорил Петр, - я бы его скоро выучил отлично говорить по-русски.

Действительно, бедный Риза был занят целый день. Хотя были и другие люди, и конюхи, но по двору только и слышно было со всех сторон: "Риза, Риза!", и проворный Риза через минуту летит, бывало, купить что-нибудь на два чоха (? коп. сер.), или тащит что-нибудь, и все бегом. В наши вечерние прогулки он гарцовал всегда впереди, а Муса-ходжа составлял арриергард. Последний относился с большим негодованием к нашим ругателям. Иной раз едешь себе спокойно, ничего не замечая, как вдруг Муса-ходжа быстро повернет лошадь, и ну громко и запальчиво объясняться с каким-нибудь прохожим. Что такое? Что случилось? Что он там сказал? - "Ничего, - отвечает всегда Муса-ходжа, скорчив грустную физиономию, - яман (дурной) народ, необразован".

Действительно, народ необразован в Кокане, к несчастию, и не один народ. Высших классов нет, то есть они есть, но по своим вкусам, образу жизни, идеям, образованию, они ничем не отличаются от низших. Побогаче, следственно, дом больше, баранина чаще подается, есть лошади, лишняя жена и где-нибудь в сундуке мешок или мешки с деньгами; вот вся разница; есть исключения, но чрезвычайно редко. Даже в высших богатых классах часто встречаются люди, не умеющие читать и писать; да и к чему; главное - знать на память несколько мест из Корана, и чем больше, тем лучше. Один из наших частых посетителей, богатый землевладелец около Рештана, слыл за одного из самых ученейших людей в Кокане, и к нему все прочие относились всегда с некоторым уважением. Ученость эта состояла в том, что он знал на память весь Коран. Образованнейший класс в Кокане, как и во всей Средней Азии, - духовенство; в его руках находится и народное образование. Между прочими, к нам хаживал часто один молодой мулла, окончивший курс в главном медресе города. Не без труда добились мы от него, в чем состоят его занятия, на тягость которых он непрестанно жаловался. Сначала он на все наши вопросы твердил один ответ: "Мне не много остается, я уже выучил семь книг; теперь учу восьмую, и когда выучу, мне останется всего две". Оказалось, что все десять книг были толкования на Коран, а учение состояло в заучивании на память. Духовенство, имея в своих руках училища, мечети и медресе, к которым приписаны большие имения, имеет громадное влияние не только на народ, но и на само правительство. Влияние это весьма враждебно нам, что очень понятно; мы на Востоке представители европейской цивилизации, столь противной мусульманскому застою, на котором зиждется не только влияние, но самая жизнь и благосостояние духовенства. Кстати, объясню, что такое медресе. Оно не только высшее училище, приготовляющее молодых людей к занятию мест мулл, но вместе и странноприимный дом. В Кокане и вообще в Средней Азии есть обычай отказывать по завещанию некоторую долю своего имения медресе; это с течением времени скопило большие богатства при этих учреждениях, заведываемых духовенством, что не последняя причина его влияния, усиливающегося еще тем обстоятельством, что в руках духовенства находится также отчасти и все гражданское судопроизводство. […]

Познакомился я также в Кокане с другим представителем интеллигенции края, именно - с главным доктором хана. Много куриозов слышал я от него о лечении разных болезней; но всего любопытнее самый способ лечения, о котором не могу не рассказать. В Кокане доктор берется вылечить больного в определенное время; если он успеет, то получает по выздоровлении своего пациента условленную плату; если же нет, с него взыскивается штраф. Если же дело с высокопоставленным лицом, то, вместо штрафа, неуспех лечения может за собой повлечь лишение жизни самого доктора. Между прочим я спросил у своего собеседника, где он учился, предполагая, что он ответит: в Испаганской медицинской школе, снабжающей в настоящее время весь Восток докторами. Не тут-то было.

- Нигде, - отвечал он очень просто.

- Как же вы лечите? - продолжал я.

- У меня книга есть, - отвечал доктор с самодовольною улыбкой.

В сущности этот медик, как и прочие мною упомянутые представители восточной интеллигенции, ничем не отличался от любого рабочего, который на нашем заведении за полтора кокана в день нанизывал коконы. Есть своего рода хорошая сторона, когда народ представляет сплошную массу однородных и однокачественных элементов. Это так, но когда посмотришь на жизнь в Кокане, столице, главном город богатого и до сих пор ханства, ужаснешься при виде всеобщей пустоты и праздности. Коканец, если нужда не заставляет его быть поденщиком или работать, проводит весь день на улице, на базаре, в чай-хане, где он выпивает три-четыре чайника зеленого чая, слушает городские сплетни или рассказы какого-нибудь полоумного дервиша о дивных прелестях путешествия в Мекку, или смотрит по целым часам, как дерутся горные куропатки, любимое коканское удовольствие. Люди богатые расширяют круг такого рода зрелищ и смотрят на драку петухов, верблюдов, ослов и всяких других животных. Кроме этого, в Кокане, где, как во всех мусульманских землях, запрещено вино (при Малли-хане за употребление вина резали горло) [наши люди, впрочем, доставали без особых затруднений водку у коканских евреев, и водку очень хорошую; пьянство, хотя тщательно скрываемое, - существует в Кокане, как мне говорили многие], весьма распространено употребление опиума, хашиша и кукнары. Последнее есть настой на воде маковых головок сильно одуряющего свойства. Наркотически эти средства продаются открыто повсюду. Тем не менее надо сказать, что употребление их, по общественному мнению, считается порочным, и потому, хотя многие сему предаются, но все же это меньшинство, а большинство населения только праздно, можно сказать, лениво праздно. Надо посмотреть, с какою любовью ведут они переговоры о самом незначительном деле, и особенно как длинно. Ступайте на базар в рыночный день: толпы народа запружают площадь, ряды и соседние улицы; с трудом можно продраться. Наверное, не более одной десятой всех присутствующих продавцы и покупатели; остальные пришли так, поболтать, чайку выпить в обществе, и больше ничего. В Кокане базар три раза в неделю: каждый раз крестьянин-фермер, арендующий сад нашего хозяина, в который мы ездили каждый вечер, проводил целый день на рынке и вечером возвращался с нами домой. "Ну, что купил или продал?" - спрашивал я его постоянно. "Ничего, - отвечал он всегда с улыбкой, - тамаша (зрелище)". И таких, как он, большинство.

В русских кружках в Туркестанском крае мне не раз приводилось слышать громкие нарекания на сартскую лень и праздность, особенно в независимых Бухаре и Кокане; когда же речь заходила о тамошних порядках, то разговаривающие приходили в азарт и обыкновенно оканчивали следующим: "Дали бы мне командовать отрядом, я бы им показал", и пр. Желание приобретений на пользу и славу нашего великого отечества, нет слов, в высшей степени похвально; притом стоит хоть немного побыть в любом среднеазийском городе, чтоб убедиться, что завоевания в этом крае не связаны с особыми трудностями. Это все отлично - ну, а потом? Характер, самая жизнь здешнего народонаселения сложились веками, вследствие множества причин. Этого сразу не изменит ни завоевание и никакая реформа. Ну, положим, мы возьмем Кокан, Бухару, да и еще что-нибудь. Вместо беков в городах будут править уездные начальники, спрашивается: будет ли лучше от этого народ? разовьется ли он? и что всего важнее: выиграет ли от этого Россия? Сомневаюсь.

Кстати, позволю себе подробнее поговорить об этом предмете. Может быть, сочтут это неуместным; но я считаю своей обязанностью высказать свое мнение о столь мало известном в России, нашем Туркестанском крае. О нем судят по словам служащих лиц, отправляющихся туда с весьма натуральным и понятным желанием отличий; при этом, как всегда, местные интересы заслоняют общие. Поэтому, мне кажется, мнение человека постороннего может быть полезно, даже если оно и ошибочно. Я отнюдь не выставляю своих взглядов как безусловно верных, я ручаюсь только, что они основаны на добросовестном убеждении. Если ошибаюсь - да укажут и докажут мои ошибки.

Самое умеренное мнение, которое я слышал - это что мы должны идти вперед и остановиться только когда достигнем Амударьи; о нем только и поговорю, ибо не думаю, чтобы можно было серьезно толковать о мнении, полагающем один Тибетский хребет гор пределом наших завоеваний в Азии. Я сам полагаю, что Амударья - наша естественная южная граница, - но со временем. В настоящую же минуту нам следует остановиться. Мы еще не усвоили, не переварили сделанных завоеваний, даже и не приступили к сему. Между тем, Туркестанское генерал-губернаторство стоит России ежегодно шесть миллионов убытка. Цифра весьма красноречивая. Говорят, ее следовало бы уменьшить наполовину, ибо главный расход, войско, стоило бы около половины упомянутой цифры, если б оставалось в России. Положим, но и то убыток весьма значительный, и убыток, происходящий только от временного, так сказать, занятия края, без принятия каких-либо органических мер для укрепления его за Россией. При таком положении дел, мне кажется, было бы не совсем благоразумно приступать к новым завоеваниям, а следственно и к новым издержкам. Тем более что, подаваясь вперед, мы нисколько не обеспечены с тылу. Малейшее волнение в степи, и западное, самое кратчайшее сообщение с Россией перервано. События прошлого года это ясно показали. В прошлом году некоторые станции между Уральским укреплением и Фортом № 1-й были разграблены, и несколько казаков уведены в Хиву, и всякое сообщение перервано на довольно долгое время. К счастью, был всего один случай крупного убийства: около станции Джалавлы зарезали семь человек ремесленников, ехавших в Ташкент. Подобные случаи могут легко повториться. [Как недавно прочел случайно в "Голосе", они повторились, и повторились на тех же местах. […>]. Мне кажется, при таковых обстоятельствах всякий найдет, что, прежде чем идти вперед, необходимо обеспечить правильное, безостановочное и вполне безопасное сообщение с внутренней Россией по наикратчайшему направлению. Возможность завоеваний всегда останется при нас; да, наконец, в них теперь нет и особенной надобности. Соседние с нами независимые государства, за исключением враждебной нам Хивы, то есть Бухара и Кокан, уже теперь во многом свободно подчиняются нашему влиянию, которое может быть легко еще и увеличено ловкою и энергическою политикой. Для полного же успеха нашего влияния на Востоке необходимо, чтобы наши соседи и вообще все среднеазийскне народы увидали на деле, что наше занятие Туркестанского края отнюдь не временное, как они полагают, а совершенно прочное, постоянное, вечное. Для сего необходима правильно устроенная русская колонизация. Сколько я знаю, мне кажется, наилучшие места для русских поселений - это правый берег Сырдарьи от Перовска вверх до Туркестана (Азрет); потом по реке Ярыси вплоть до Чимкента и Аулие-Атинского тракта. Затем, в Заревшанском округе в Мианкальской долине. Таким образом, население русских с двух сторон окончательно укрепило бы за нами весь край; предупредило бы в будущем всякие волнения между туземцами, находящимися под нашим подданством, волнения, которые при настоящем положении еще не раз будут проявляться при всяком удобном случае, и дало бы нам прочный базис для дальнейших действий в Средней Азии. Нет сомнения, колонизация потребует больших затрат, но затрат производительных и подающих надежду на безубыточное со временем для России удержание края. […]

Для успеха торговли необходимо облегчение доступа в Туркестанский край и полная безопасность наших купцов и промышленников, покаместь хоть в Бухаре и Кокане. Первое совершенно в руках местной администрации, второе может быть достигнуто только тогда, когда в обоих сих государствах наше правительство будет иметь постоянных резидентов и когда на эти должности будут выбраны люди, знающие край, деятельные, энергические, и в особенности такие, которые сумеют приобрести значительный авторитет у правительств, при которых будут аккредитованы. Наша торговля, нет сомнения, весьма усилилась и увеличилась в последнее время в Средней Азии, но вместе произошло странное явление: число русских торговых домов, ведущих торговлю в Средней Азии, не увеличилось, но скорее уменьшилось, зато количество ташкентских, коканских и бухарских купцов, ездящих для закупки товара в Оренбург, Нижний и даже в Москву, возросло чрезвычайно. Слышанное мною объяснение этого явления в Ташкенте от туземцев и подтвержденное в Оренбурге многими тамошними купцами, издавна занимающимися или занимавшимися торговлей в Средней Азии, мне кажется весьма правдоподобным: конкуренция уменьшила барыши этой торговли, тогда как, исключая Ташкента, риск неприятности и опасности остались те же, что и прежде. Водворение наших резидентов в Бухаре и Кокане принесет большую пользу нашей торговле, оградив безопасность наших купцов в сих двух государствах; притом оно еще более подчинит их нашему влиянию и через них откроет путь нашему влиянию и нашей торговле в другие, соседние с этими, независимые государства.

Итак, колонизация, облегчение доступа в Туркестанский край, привлечение в него русского населения и расширение нашей среднеазийской торговли [я не упоминаю о свободе торговли, так как Высочайше утвержденным мнением Государственного совета от 22-го апреля 1868 года, она уже дарована] деятельным усилением нашего мирного влияния вне наших границ, вот что необходимо для скорого и полного упрочения за нами новоприобретенного края; иначе мы еще долго будем стоять только лагерем в Средней Азии, тратя на это совершенно непроизводительно большие суммы денег. Знаменитый Талейран выразился где-то: "On peut s’appuyer bayonette, mais jamais s’asseoir dessus". Действительно, штыки могут открыть дорогу, приобрести страну и, наконец, охранить ее; но они бессильны устроить и органически укрепить завоеванное без помощи других, чисто мирных элементов.

Но возвратимся к Кокану и нашей там жизни. Однообразна была эта жизнь. Скучать, правда, было мало времени при постоянных занятиях; зато в длинные, жаркие, бессонные ночи часто одолевали грустные размышления обо всех милых сердцу, от которых очень редко достигали в Кокан отдаленные и запоздалые вести. Это, впрочем, ни для кого не интересно, и для читателя, я уверен, будет гораздо любопытнее познакомиться с одним нашим посетителем, почти каждое утро приходившим к нам вылить стакана два чаю. Он принадлежал к числу русских, бежавших из России вследствие разных причин и приютившихся здесь. Такоpвых прежде, до взятия Ташкента Черняевым, говорят, было очень много в Кокане, и их доставляла преимущественно соседняя Сибирь. Теперь, с отдалением наших границ на юг, бегство затруднилось, так что почти не слыхать о новых выходцах. Его звали Евграфом, а по-кокански Мусульман-кул; своей русской фамилии и отечества он, несмотря на все мои просьбы, ни за что не хотел мне сказать. Евграф лет пятнадцать тому назад бежал из Сибири и, побродив некоторое время в Кашгаре, пришел в Кокан, где поступил на службу в артиллерию, в которой числится и до сих пор в чине токсабе (капитана). Мы с ним познакомились сдедующим образом: вскоре после нашего приезда в Кокан, понадобилась нам прачка; по справкам оказалось, что единственная прачка в городе - это жена какого-то русского; послали за ним. Явился мужчина лет пятидесяти, с чисто славянским типом, ясно заметным, несмотря на тюбетейку, бритую голову, халат и всю наружность коканца; мы познакомились с ним и потолковали не без удовольствия, так как его чисто русская речь звучала особенно приятно в среде чуждой нам народности. В начале, однако, я удалялся от всякого сближения с Евграфом. Меня смущал его переход в мусульманство и участие в войнах против нас, русских. Притом он выражался всегда чрезвычайно резко и неуважительно о своей новой религии, о народе и даже о местном правительстве, эта смелость и безнаказанность таких речей, в Кокане особенно, где все туземцы весьма осторожны в своих выражениях, становилась невольно подозрительною. Но заболела у нас лошадь, единственный коновал в городе оказался опять-таки Евграф. Для вывода семени нам понадобилось шить из миткаля разные вещи, опять он. Одним словом, мало-помалу дошло до того, что каждое утро являлся Евграф в то время, как мы пили чай. Дело делом, а между тем стакан-другой выпивался вместе, в продолжение чего не все же говорить о каких-нибудь мешках, или о том, купить ли сегодня гнедого жеребца или нет; разговор переходит на то, на се, и часто много любопытного рассказывал Евграф о всем им виденном и пережитом в Кокане. […] Свою же историю он всегда только мельком, отрывочно упоминал, но обстоятельного рассказа я никак не мог от него добиться. За что он был сослан на каторгу, не знаю, но несомненно, что он бежал из одного из сибирских острогов. Евграф, сколько я мог понять, был офицером казачьей артиллерии, служил на Кавказе, потом в Западной Сибири. Дед его, природный донец, был переведен при Павле Петровиче в Сибирское казачье войско, тогда формировавшееся. Отец его оставался на Дону и перечислился в Сибирь, когда Евграф служил на Кавказе; примеру отца он сам вскоре последовал. […]

Много рассказывал Евграф об осаде Ташкента Черняевым; о защите Ташкентской крепости. Он был один из последних, которые бежали при начале штурма; самое бегство крайне интересно; но статья моя вышла так длинна, что я принужден во многом сокращать мои повседневные путевые записки.

Кроме Евграфа, в Кокане было еще несколько наших казанских татар. Я постарался их видеть. Это были все люда очень тихие, занимающиеся там мелочною торговлей и бежавшие из России от рекрутства. Большая часть из них мне высказала глубокое сожаление о побеге. Особенно один со слезами говорил мне о своем желании вернуться на родину, где у него семейство, отец, мать, братья, сестры. К несчастью, я ничего не мог ему сказать в утешение. Евграф тот не вдавался в такие нежности, хотя с большим любопытством расспрашивал меня о наших железных дорогах.

- Как бы вот хотелось, - говорил он часто, рассматривая новейшую карту России, - прокататься по чугунке; эдак от Одессы вплоть до Петербурга. Дорого бы дал.

Я не раз предлагал свое слабое заступничество при туркестанском генерал-губернаторе.

- Нет, - ответит всегда Евграф, махнув рукой, - меня не простят, а напрасно, я бы мог не одну еще службу им сослужить. Против меня, кроме старых грехов, могут сказать, что я ходил войной против русских. Это верно, но как Бог свят, я ни одного заряда против русских не выпустил, а пользу немалую им принес. Черняеву вскоре после взятия Ташкента дал знать о многом очень важном. После генералу Мантейфелю - тоже. Это все у них там в штабе должно значиться. Затем здесь каждому русскому что могу, то делаю. И все же, кажется, придется здесь с этими собаками всю жизнь горе мыкать, пока Бог не приберет.

В числе обстоятельств, нарушивших однообразие нашей жизни в Кокане, была казнь семи мужчин и одной женщины, совершенная в один день, в середу 27 мая. Надо сказать, что в Кокане смертные казни случаются очень часто, и всегда в базарные дни; однажды в неделю, то есть в четыре базара, я насчитал шестнадцать смертных казней, и вообще редкий базар проходил, чтобы не казнили кого-нибудь. Говорят, прежде было еще более, а в Бухаре и до сих пор казни случаются чаще, чем в Кокане. Полковник Носович, бывший начальником посольства, посланного в Бухару в нынешнее лето, рассказывал мне, что и его частые смертные казни поразили в Бухаре, и что раз он в разговоре заметил это состоявшему при нем бухарскому чиновнику. Чиновник очень серьезно ему отвечал: "Эмир такой высокий человек, что из уважения к своему сану обязан ежедневно подписать хоть один смертный приговор". В Кокане также смертная казнь совершается не иначе как по приговору, подписанному самим ханом.

В базар сей знаменитой середы, 27-го мая, мы просили нашего хозяина купить нам пудов 20 коконов; с ним отправился и наш переводчик Султан. Часа через два вернулся Султан, бледный и сильно встревоженный. Он своими глазами видел, как вблизи его, на базаре, палач перерезал горло какому-то человеку и ногой толкнул труп, в котором были еще признаки жизни. Так большею частью совершается смертная казнь в Кокане; причем тело остается на месте казни до следующего вечера. Впрочем, употребляется также виселица, расстреляние, закапывание половины тела в землю и проч. Наказания на Востоке были всегда чрезвычайно разнообразны.

Чтоб объяснить сильное впечатление, произведенное на Султана, надо сказать, что он женат на дочери известного Хаджи-Назара (оренбургского мещанина), бывшего переводчиком при трех итальянцах, сидевших так долго в плену в Бухаре, который он с ними разделил, и с ними же впоследствии был освобожден. Итальянцы, убедясь на деле в честности и добросовестности Хаджи-Назара, послали его одного в Бухару с большою суммой денег для покупки там семени шелковичных червей. Это было в 1866 году, когда мы были в войне с Бухарой. Бухарское правительство воспользовалось неприятными с нами действиями, чтобы схватить Хаджи-Назара и перерезать ему горло, под предлогом, что он русский шпион. Так как в Средней Азии всюду имущество казненного принадлежит правительству, то в кассу эмира поступили не только более 20.000 р. итальянских денег, бывших у Хаджи-Назара, но и значительная сумма, принадлежавшая ему самому и взятая им для торговых целей. Ничего из этого имущества не было возвращено наследникам Хаджи-Назара по замирении с Бухарой.

- Как посмотрел я на этого бедняка, - со слезами приговаривал Султан, - так и вспомнил несчастного моего тестя. И его так же, верно, толкнул ногой палач, и его тело валялось так же на базаре.

Насилу могли мы его успокоить.

Казнено было в эту памятную середу семь мужчин и одна женщина: из них четверо за воровство, а трое мужчин и женщина за прелюбодеяние. О последних следует рассказать подробнее. Жила одна женщина в Кокане; муж ее и отец уехали торговать в Кашгар, а она, одинокая, скучала в доме; соседом ее был старик коканец, который, несмотря на запрещения пророка, пропил все свое небольшое состояние и принужден был, чтобы продолжать пьянствовать, прибегать ко всяким средствам. Приметил он одинокую женщину и стал ее соблазнять: "Приходи ко мне, у меня найдешь молодых людей, повеселишься", и проч. Женщина не устояла и стала ходить к старику, где встречалась с разным народом. Сын старика, десятилетний мальчик, побитый за что-то отцом, в отомщение, донес полиции. Полицейские явились очень ловко и застали в доме старика несчастную женщину и двух молодых людей. По здешним законам всех четырех казнили. Хорош, однако, сын!

Наш хозяин нас очень убеждал посмотреть на одного из казненных - к стыду нашему должен сознаться, мы поехали. Долго так и носился пред глазами этот съежившийся, обезображенный труп, лежавший в пыли на углу двух крытых рядов базара; а вокруг шум, крик, движение, постоянный говор беспрестанно меняющейся толпы, не обращавшей ни малейшего внимания на бренные остатки казненного; одним словом, рамкой смерти была живым потоком отвсюду бьющая жизнь. Тяжелое было это впечатление и нелегко было отделаться от грустных мыслей, которые оно зарождало.

Замечательнее всего, что странное стечение обстоятельств связало нас с казненною бедною женщиной. Дня два после памятной середы, вечером пришел к нам, как обыкновенно, Ашир-ходжа и с таинственным видом рассказал нам следующее, слышанное им, как он говорил, тому назад несколько минут от верных людей. Мальчик донес раису, что к отцу его ходят на свидание с женщиной двое русских, высокого роста, живущих не в караван-сарае, как все иностранцы, а на частной квартире. Во всем Кокане только мой зять и я жили в частном доме. Указание на нас было очевидно; но далее, раис, зная, как мы были почетно приняты ханом, не решился нас арестовать на месте преступления, а поспешил доложить обо всем хану. Хан якобы решил послать чиновника сказать нам, что мы хотя и гости его, не должны, однако, злоупотреблять получаемым гостеприимством; проступок наш он нам прощает, ибо мы не знаем коканских законов; между тем приказал раису выследить, не бывают ли, кроме нас, другие на свиданиях у старика, и тогда тех безжалостно арестовать и казнить. Раис так и поступил. Как только мы ушли от старика, вслед за нами пришло двое туземцев. Их всех тотчас схватили и на другой день казнили. "Народ, - прибавил таинственно Ашир-ходжа, - очень негодует, что русских прощают, оставляют без всякого наказания, а наших казнят".

Последние слова почтенного часовщика всего более меня заинтересовали. Теперь объяснялось, почему в эти два дня встречаемые нами на наших поездках в сад были особенно дерзки. Нет нужды говорить, что весь рассказ, по крайней мере во всем, касающемся до нас, был ложен от начала до конца. Хан не присылал к нам никакого чиновника, и мы, кроме поездок в сад, с целою свитой, никуда никогда не ездили; все это было отлично известно самому рассказчику, который бывал у нас и утром, и вечером, каждый день. Грешный человек, меня эта глупая сплетня несказанно взорвала, и я тут же объявил как Ашир-ходже, так и всем присутствовавшим, что завтра же напишу об этой сплетне хану, прося его приказать расследовать такую обидную для нас клевету, и, буде возможно, оградить нас на будущее время от таковых незаслуженных нареканий. "Также, - прибавил я, - я напишу об этом Мурзе-Хакиму в Ташкент".

Такое заявление произвело сильное впечатление на всех. Отвсюду посыпалась увещания не писать никому, и в заключение Ашир-ходжа объяснил, что он несколько преувеличил рассказ, который слышал не совсем так, как передал, но теперь он совершенно все припомнил и может положительно заверить, что ему указывали на русских, живущих в караван-сарае, а никак не на нас. Избави Бог. Вся беда в том, что он нас так любит и уважает, что всюду видит нас одних. Я, однако, не сдался на эти уверения, и мы разошлись довольно поздно при положительном заявлении с моей стороны, что завтра непременно напишу и пошлю предположенные письма. Коканцы ушли, повторяя неоднократно: "бай, бай", что у них знак отчаяния. Назавтра, однако, никаких писем я не написал. Рано утром приехал к нам сам мехтар, с такими положительными заверениями, что это сплетня, и сплетня, не дошедшая до хана, что я должен был принять его объяснения; тем дело и кончилось.

После рассказанного мною случая подумают, пожалуй, что строгая нравственность и полная чистота нравов царствуют в Кокане, - далеко нет. Одно из главных удовольствий в Средней Азии - смотреть на танцы батчи. Батчи, мальчики от 12 до 15 лет, которых ремесло - танцевать в частных собраниях, причем они иногда показываются и танцуют в женских костюмах и в париках, с длинными косами, впрочем, истинные любители их танцев предпочитают мужской костюм и признают введение женского как извращение древнего, чистого вкуса. Танцы сами по себе очень грациозны и происходят под несколько монотонную музыку с нескончаемым повторением одной и той же фразы, изменяющейся только в ритме; фразы, впрочем, довольно приятной для слуха; оркестр состоит из некоторого подобия виолончеля, бубен и литавр. Зрелище плясок было бы ничего еще, но при этом, присутствующая публика просто отвратительна своими громкими и страстными изъявлениями восторга. Генерал Черняев, вскоре после взятия Ташкента, счел необходимым издать прокламацию, в коей на основании Корана запрещал батчей, под страхом строгого наказания. Прокламация эта произвела чуть не возмущение в Ташкенте, к Черняеву явилась депутация от города с просьбой отменить запрещение. Запрещение, однако, осталось. Батчи преследуются, впрочем, и коканским правительством, и подвергаются исправительному наказанию, как, например, временному заключению, отдаче в работы на срок, а всего чаще отдаче в солдаты.

Мне бы следовало теперь рассказать мои поездки в Кокане и окрестных его деревнях для наблюдения за выводом для нас туземцами семени шелковичных червей, но они имели чисто специальный интерес, не представляли ничего особенно любопытного и были чрезвычайно утомительны от ежедневно усиливающейся жары, особенно когда приходилось ездить в несколько отдаленные места. Хотя вывод семени у всех производился женщинами, но мы никогда ни одной из них не видали. Их всегда тотчас при нашем появлении куда-то прятали. Не раз приходилось ждать у дверей сакли, на солнце, пока прекрасный пол скроется, и нам можно будет беспрепятственно войти. Должен заявить, что большею частью я не имел повода жаловаться в этих поездках; указания мои исполнялись, тем более что я не противился тем местным обычаям, которые были безвредны, как, например, обычай класть лист яблони, даже целые ветки, между бабочками, выходящими из кокон, или отчитывание бабочек выдержками из Корана. Я добивался всего более хорошей сортировки кокон по цветам и отбраковки дурных; и в этом успевал.

Прежде чем кончить эту, столь длинную, главу, скажу несколько слов о ночах в Кокане. Чудные были ночи, редко, бывало, маленький ветерок пробежит по высоким тополям соседних дворов, часто пламя свечи на террасе оставалось неподвижным. Быстро, точно сразу, разливалась ночная темнота; к несчастью, прохлада медленно, только к полуночи брала окончательно верх над жаром, исходящим от накалившихся за день стен. Душны, томительны были ночи в Кокане, но вместе полны какой-то сладострастной неги. Нигде не видал я такого яркого света луны, с таким золотистым отливом, как здесь. Какая притом мягкость в свете, а в темную, безлунную ночь, какое яркое мерцание звезд, на темно-синем, глубоком небе. Чудные были ночи, действительно, но зато и шумны как нигде. Днем в городе нигде не видать собак, но как только совсем стемнеет и на мечетях прокричат призыв на последнюю молитву, повсеместный и самый разнообразный лай поднимается над городом и продолжается до света. Собаки в Кокане имеют ту особенность, что они не бегают всюду, по улицам, а только по крышам и стенам, отделяющим дворы. Часто, бывало, следил я, как они искусно и скоро перебегали вдоль нашего двора по стене, бывшей не более четверти толщины. Непрестанному лаю вторили тоже непрестанно повторявшиеся резкие густые звуки больших барабанов, в которые коканские караульщики колотят всю ночь, разделяя свои удары короткими паузами. Долго смущал меня этот шум, но потом я привык и стал даже находить некоторую тоскливую прелесть в этих звуках, звонко раздававшихся в величавом спокойствии южной ночи. К рассвету лай и барабан прекращались совершенно, и после громогласных приветствий дневному светилу со стороны петухов, которых, мне кажется, миллионы в Кокане, полная тишина воцарялась над городом.

Начало последней недели нашего пребывания в Кокане ознаменовалось одним происшествием, которое произвело на всех нас и на всех русских, бывших в городе, глубокое впечатление. Надо прежде сказать, что в одном караван-сарае поверенный московского торгового дома "Штукен и Шпис", г. Келлер, с изрядным количеством русских приказчиков, занимался в больших размерах выводом семени шелковичных червей из покупных коконов. Он и его приказчики покупали коконы сотнями пудов на базарах, не только самого города Кокана, но и окрестных деревень. Полторы недели тому назад, один из приказчиков Келлера, сарт, родом из Ташкента, получил в Маргелане тяжелую рану ножом в горло, а в субботу, 6-го (18-го) июня, на базаре деревни Рештан (в 25 верстах от Кокана), другой приказчик, русский, некто Потулов, получил четыре сильных удара ружейным стволом по голове. Нападение на Потулова было произведено без малейшего вызова с его стороны, каким-то фанатиком, который открыто объявил, что убийством кафира желал приобрести награду в жизни за гробом, и с радостью готов быть казненным. Народ схватил преступника и передал его местному начальству.

На другой день этого происшествия, 7-го июня, в воскресенье утром приехал ко мне Келлер просить лекарства для бедного Потулова. Я не знал, что дать и что посоветовать. Раны были глубокие и притом на голове; раненый был в совершенном беспамятстве и с явными признаками горячечного состояния. При таком положении лечить больного нашему брату не доктору - страшно. Я посоветовал класть лед на голову, дал успокоительную примочку и прохладительное питье. Между тем известие о происшествии в Рештане быстро разнеслось по городу, был базарный день, народ заметно волновался, и Келлера на его пути из сарая ко мне ругали жестоко. Вдобавок рабочие его заведения, а их у Келлера было тогда до двухсот человек, выказывали явное неповиновение, а начальство стушевывалось и не принимало никаких мер. Келлер, рассказывая мне все это, был очень взволнован и объявил, что все его приказчики еще более поражены, чем он, и многие заявили желание возвратиться в Ташкент, видя, что здесь могут пропасть совершенно даром. Известия эти меня крайне озадачили. Сколь возможно, я старался успокоить Келлера и, кажется, он уехал от меня в лучшем духе, чем приехал. Я ожидал серьезного волнения в городе в тот же самый день, однако все прошло спокойно и у нас, в обычных занятиях, хотя наши татары сильно призадумались. На другой день утром явился ко мне посланный от мехтара просить меня к нему. По объяснению посланного, мехтар просил моего содействия, чтобы дружелюбно уладить с Келлером дело о нанесенных приказчику его Потулову ранах. Я велел седлать и тотчас же поехал с нашим хозяином, который вызвался меня проводить, так как кроме переводчика никого не было дома из людей.

Прием был чрезвычайно радушный, и, как водится по восточному обычаю, прежде чем говорить о деле, был продолжительный обмен самых кудрявых любезностей. Наконец мехтар рассказал о нападении на Потулова, нисколько не отрицая, что оно ничем не было вызвано.

- Преступник взят, - прибавил он, - и по приказанию хана скован по рукам и ногам. Как вы думаете, что надо с ним теперь делать?

- Поступить по закону, - отвечал я, - ни Келлер, ни я, да и никто не будет в состоянии сказать что-либо против вас, если преступник будет наказан по законам вашим.

- По шариату у нас сумасшедшие не наказываются смертью, а у него признаки помешательства.

- Достоверны ли они? - возразил я.

- Тем не менее, - продолжал мехтар, как бы не слыхав моего замечания, - хану угодно казнить преступника смертью в первый базарный день, чтобы показать всем, как он дорожит дружбой русских и как наказывает всякое на них нападение. Можно даже будет отдать его Келлеру, если тот сего пожелает. Пусть он с ним делает, что ему угодно. Только одно было бы желательно, чтобы не увозили раненого в Ходжент, как о том мне объявил сегодня помощник Келлера. Хан даст своего доктора, велит отвести хорошее помещение, хоть целый дом; даст денег на лекарства, сколько нужно. Одним словом, мы сделаем все, что только возможно для выздоровления и успокоения больного, который и без того, как я слышал, чувствует себя сегодня гораздо лучше. Я именно о том и хочу просить вас, - прибавил мехтар, - уговорите, пожалуйста, Келлера оставить Потулова здесь и не возить в Ходжент.

- Получив такой прием от хана и от вас, - отвечал я, - я не могу отказать в моем содействии, как оно ни слабо, но никак не для того, чтоб оставить Потулова здесь, и нахожу, что вы напрасно этого желаете. Сохранение здоровья больного, может быть, даже самой жизни его, зависит от перенесения в Ходжент, где есть доктора и лекарства, чего здесь, в Кокане, нет.

Мехтар, видя, что я не соглашаюсь на этот пункт, стал просить меня убедить Келлера удовольствоваться удовлетворением, какое хан назначил, и вообще уладить это дело так, чтобы жалоб не было.

Я согласился ехать, но прежде заявил надежду, что мехтар примет свои меры, чтобы мы, русские, вперед не только не подвергались в Кокане такого рода покушениям на нашу жизнь, как несчастное происшествие с Потуловым, но и были ограждены от оскорблений, которые мы встречаем всякий раз, как выходим на улицу, и, в доказательство последнего, привел пример Келлера.

- Мы предупреждали Келлера, - отвечал мехтар, - чтоб он и его приказчики иначе не ездили по деревням, как взяв с собой одного из наших людей; он ездил один и слышал брань. Везде есть люди дурные, а у нас в деревнях еще не привыкли видеть русских.

- Я говорю о Кокане городе, - возразил я, - и в этом случае тем более верю Келлеру, что сам на себе испытал неоднократно, как в Кокане ругают русских.

- И хан, и я, - возразил мехтар, пожимая мне руку, - будем вам очень благодарны, если вы съездите в сарай и дадите мне ответ.

Я отправился, взяв с собою двух чиновников, которые должны были сообщить мехтару результата моего посольства. В сарае я нашел Келлера и всех русских приказчиков в большом волнении. Накануне вечером, при раздаче ужина, рабочие открыто взбунтовались, переломали всю посуду, и только вследствие вмешательства полиции дело обошлось без серьезных последствий. Положение Потулова было далеко не так утешительно, как о нем отзывался мехтар. Полный упадок сил, беспамятство, лихорадочное состояние и некоторое нагноение, начинающее показываться на глубоких ранах, предвещали скорый дурной исход, притом больной был слабого, болезненного сложения. Об удержании его в Кокане не могло быть и речи, напротив, я посоветовал Келлеру отправить его немедля в Ходжент, это была единственная надежда на его выздоровление. Когда же я заговорил о мехтаре, тут посыпались со всех сторон самые нелестные отзывы об этом сановнике, отказывавшем им прежде во всякой помощи и всегда сладком на словах, на деле оказывавшем им во всем противодействие. Не без труда убедил я всех, что теперь не время считать старые грехи, и необходимо позаботиться об их безопасности и о предупреждении случаев, подобных происшествию с Потуловым и вчерашнему бунту. После долгих рассуждений, следующий ответ был передан мехтарским чиновникам, с невозмутимым спокойствием проглотившим во время разговора изрядное число чашек зеленого чая: Келлер не имеет никакого права ни требовать, ни назначать никакого наказания виновнику в неслыханном нападении на Потулова - это дело законов. Также не имеет права требовать вознаграждения за увечье Потулова - это дело его самого, если выздоровеет; а если умрет - его родственников, и вообще русского правительства. Он же, Келлер, просит мехтара о том, о чем всегда просил: о назначении караула к сараю, в котором занимается и в котором у него сложено до четырех тысяч пудов коконов, стоящих по крайней мере пятьдесят тысяч рублей и принадлежащих его доверителям. Видя строптивость своих рабочих и волнение, царствующее в народе, он постоянно опасается разграбления или поджога.

Чиновники спросили, сколько нужно людей; условились, что четырех довольно, и я уехал домой. В нескольких шагах от сарая, несмотря на присутствие чиновников мехтара, какой-то прохожий с громкими ругательствами замахнулся на меня камнем, его кто-то удержал. Оба чиновника объяснили мне, что это сумасшедший, и вызвались проводить меня, но просили ехать поскорей. Крупною рысью поехали мы по базару домой; во всю дорогу, сколько я мог заметить, только и видны были сердитые и дерзкие взгляды.

Посещение сарая произвело на меня весьма тяжелое впечатление. Заметно было, что враждебное брожение гуляет по народу: при таком настроении достаточно было какого-нибудь незначительного случая, чтоб это брожение высказалось грабежом сарая и убийством всех там живущих русских. В доказательство способности коканского городского населения к уличным революциям, можно указать на тот факт, что в продолжение пятидесяти лет, предшествовавших взятию Ташкента русскими, в Кокане было восемьдесят ханов. Редкая перемена правления происходила без грабежей и убийств. Собственно мы в данном случае вряд ли подвергались серьезной опасности. Притом Потулов был первый русский, на которого открыто напал сарт в Кокане. Прежде, особенно в первое время приезда в Кокан русских купцов, они подвергались не только самым грубым ругательствам, но в них кидали грязью и каменьями, однако из-за угла, открытого же нападения никогда не было.

Происшествие с Потуловым принадлежит к такого рода фактам, которые затягивали, так сказать, заставляли наше правительство расширяться к юго-востоку. Вопреки всему тому, что говорят иностранные журналы о глубоко задуманном плане действий на Востоке и исполняемом со строгою последовательностью, Россия распространялась почти по принуждению и против своей воли. Очень жаль, что у нас нет полной истории этого постепенного приращения нашего великого отечества с юго-восточной стороны. Всякий желающий ознакомиться с этим предметом должен довольствоваться отрывочными и разбросанными сведениями, которые мало кому известны. Только громкие подвиги генерала Черняева, и особенно впечатление, произведенное ими в Англии, обратило внимание русской публики на наши среднеазийские приобретения. Прежде о них не знал почти никто, хотя в этой дальней стране и до Черняева свершались подвиги, ничем не уступающие тем, которые прославили Варрен Гастингса и Клейда в Английской Индии, и известные всей читающей нашей публике; укажу хоть на Узан-Агачское дело. Я этим нисколько не хочу уменьшить достоинство генерала Черняева, напротив, я нахожу, что он недостаточно оценен у нас. Довольно прожить хоть месяц в этом крае, чтоб убедиться, что имя его еще живо в памяти туземцев не только нашего Туркестана, но и Кокана, и вообще в Средней Азии. Черняев в своих успехах много обязан тому обаянию, которое он умел внушить туземцам и которое живо сохранилось до сих пор. [У нас в России думают, что на Востоке власть должна быть окружена некоторым ореолом. Это, говорят, необходимо, чтобы подействовать на воображение азиатцев. Мне кажется, что эти ходули совершенно не нужны. Черняев, который держал себя чрезвычайно просто, оставил такое имя в Средней Азии, с которым может равняться только разве имя Ермолова на Кавказе. Впрочем, и Ермолов был также очень прост в своей официальной жизни]. Он располагал ничтожными силами, однако с горстью людей он не только умел брать многолюдные города, но и удерживать их в полном и совершенном повиновении. Имя его до сих пор сила в Средней Азии. Но и до него были скромные деятели, которые много работали русскому делу в этом отдаленном и неизвестном крае. Я упомянул о Узан-Агачском сражении. Позволю себе рассказать о нем со слов приятеля моего Евграфа, который тогда был помощником начальника коканской артиллерии.

Вскоре после взятия Верного (Алматы), осенью 1860 года, коканское правительство вознамерилось отнять его у русских и послало сильную армию под начальством Кан-Агата против этой еще не вполне отстроенной тогда крепости. Армия состояла из восьмидесяти тысяч пехоты и кавалерии при 40 орудиях. Подходя к укреплению Кастек, Кан-Агат не хотел останавливаться для такого ничтожного пункта, в котором был весьма слабый гарнизон, и, пройдя несколько верст далее, расположился лагерем. Вечером, в ставке коканского военачальника был собран военный совет, все бии и начальники собрались на нем и наполняли всю обширную палатку. Кан-Агат послал за Евграфом.

- Скажи, пожалуйста, - обратился он к нему, - выйдут ли к нам навстречу русские, или запрутся в Алматах?

- Я думаю, что выйдут, - отвечал Евграф.

- Дай руку, - с живостью возразил Кан-Агат, и крепко пожал руку Евграфу. - Ты не мог мне сказать ничего более радостного.

Кроме рукопожатия, Евграф получил от Кан-Агата богатый халат и десять червонцев. Предсказание Евграфа сбылось. Комендант Верного подполковник Колпаковский выступил из укрепления навстречу неприятелю с отрядом, состоявшим из двух рот пехоты и двух сотен казаков при четырех орудиях. Такой отряд против такого многочисленного неприятеля. Предположим, что из восьмидесяти тысяч человек, вышедших из Кокана, у Кан-Агата осталась всего половина в строю, но и с этою силой он мог легко раздавить Колпаковского. Русские, однако, подвигались вперед, сформировали каре, с пушками по углам, и… но я не военный и, к несчастию, не умею передать той картинности, с которою Евграф рассказывал мне это событие. Достаточно сказать, что Кан-Агат был разбит наголову под Узан-Агачем, и вся многочисленная его армия уничтожена. Случись такое блестящее дело у англичан или французов, вся Европа знала бы о нем, а у нас никто, я думаю, и не заметил его. Но возвратимся к Кокану.

Волнение в народе было далеко не вымышленное, хотя местные власти отвергали его, и даже наш хозяин пытался нас уверить, что все спокойно как всегда. Я уже упомянул, что наше заведение вывода было в соседнем доме; этот дом отделяла от нашей квартиры узенькая, пустынная улица, по которой приходилось сделать тридцать или сорок шагов до ворот заведения. Прежде мы никогда никаких неприятностей не имели на этой улице при частых наших посещениях; теперь же и на этом коротком пути начали долетать до нашего слуха привычные ругательства. Приходилось ходить вооруженными. Я воспользовался этим обстоятельством, чтоб и со своей стороны подействовать на коканское правительство, которое, очевидно, хотело замять все дело Потулова. Я вполне убежден, что оно глубоко сожалело о случавшемся и готово было дать всякое требуемое удовлетворение, но, с другой стороны, оно связано народным фанатизмом, которого оно побаивается, нет сомнения, и вместе до известной степени разделяет его. Что бы ни говорили коканские сановники, но в глубине их сердец кроется желание выгнать нас, неверных, из Средней Азии; у байгушей [байгуш - бобыль, голыш], в народе это желание высказывается открытее, вот вся разница. В Кокане от некоторых моих благоприятелей я слышал такого рода рассуждения: "В открытом поле мы не можем устоять против русских, но малою войной мы вам много можем сделать вреда". В заключение упоминали как будто всколзь: "Кашгар был сто лет под властью китайцев, однако теперь освободился". Речь обыкновенно оканчивалась дружескими заявлениями: "Мы любим русских" и пр. Не думаю, чтоб эта скрытая и весьма понятная ненависть могла быть предметом серьезных опасений со стороны нашего туркестанского начальства, тем более что если Кокан увидит и убедится, что мы нисколько не намерены его покорить и присоединить к нашим владениям, его интерес подпасть нашему влиянию, которое более усиливает, чем ослабляет его правительство. Тут, как и прежде, могу только повторить, что постоянное пребывшие в Кокане русского резидента было бы крайне желательно не только для безопасности наших купцов, но и для руководства самим коканским правительством.

Ругательства прохожих во время наших частых переходов из квартиры в заведение и обратно были отличным предлогом, чтобы заявить коканскому правительству о недостаточности нашей безопасности и просить о принятии мер. Я обратился к нашему хозяину с просьбой съездить к наибу и просить, чтобы нам дали военный караул, который я предлагал содержать на свой счет во все время своего пребывания. Наиб, нечто вроде великого визиря в коканской административной иерархии, считается помощником хана и вместе военным министром. Мурза-Керим, который знал, что выставляемая мною причина ругательств вполне справедлива, отправился в тот же вечер и вернулся с ответом, что наиб доложит хану, без дозволения которого нельзя давать солдат, и завтра даст ответ.

На следующий день, во вторник, 9-го июня, утром мимо нашей квартиры провели преступника, ранившего Потулова. Его вели всеми главными улицами города, окруженного большим количеством солдат. И все время на пути двое палачей били его палками по обнаженной спине. При этом на главных городских пунктах был прочитан приказ хана, в коем объяснялась причина наказания и объявлялось, что если Потулов умрет от полученных ран, то преступник будет казнен смертью. Я не выходил смотреть, но люди наши, видевшие экзекуцию, говорили что спина была сильно избита. Мимо сарая его проводили два раза, и впоследствии от приказчиков Келлера я узнал, что наказанный был действительно тот самый, который ранил Потулова. Удовлетворение, значит, было дано; притом все прошло мирно и спокойно, благодаря тому, что наказание было сделано не в базарный день, а то вряд ли оно обошлось бы без серьезных волнений.

Часу во втором приехал ко мне секретарь мехтара и от его имени предложил джигита, который бы постоянно у нас жил и охранял нас дома и во время наших поездок. Насчет военного караула, которого я просил, мне было объяснено, что его дать нельзя, ибо чин нашего домовладельца так велик, что в его дом ставить солдат закон запрещает. Мне бы следовало настоять на своей просьбе и поехать самому к наибу; но нам оставалось так мало времени жить в Кокане, что не стоило хлопотать, тем более что преступник, ранивший Потулова, был наказан, и, что всего важнее, наказание обошлось без всяких беспорядков. Я согласился принять джигита, и мы разговорились с секретарем, причем, как водится, им было выпито несколько стаканов чаю. Секретарь был в очень веселом расположении духа, совершенно противоположном тому, в котором я его видел накануне, когда он мне показался таким тихим и несколько даже грустным. Очень понятно, мы говорили о недавнем происшествии с Потуловым; секретарь с полною уверенностью отвергал, что в Кокане может быть хоть один человек, который бы осмелился ослушаться ханского приказа и даже отклониться от его исполнения; потом пошли рассуждения, что сарайские, то есть Келлер и его приказчики, сами виноваты, что их не любят, а что вот-де я, сейчас видно, таксырь (большой человек), от этого меня все любят и мне в Кокане никогда никто слова оскорбительного не скажет. Я отвечал, что, несмотря на лестные его отзывы, столько наслышался брани в редкие мои поездки по городу, что не хочу более выезжать из дому. Притом я заметил, что не понимаю причины нелюбви к сарайским, они делают свое дело, и на них только тогда могли бы жаловаться, если б они не платили за покупаемые ими вещи; напротив, они за все платят, и платят дорого, следственно, приносят одну пользу вам. Секретарь пустился в длинные уверения, что слышанные мною ругательства относились не ко мне; если же и нашелся какой-нибудь дурной человек - всюду они есть - то теперь при джигите ничего подобного никогда не будет. Мехтар поручил ему просить меня ездить всюду, куда я только пожелаю; причем секретарь как бы всколзь сказал: "Если же вы согласились бы переменить ваше платье и надеть наше, которое так удобно для лета, то положительно вы нигде ни от кого дурного слова не услыхали бы".

- Потулов был одет по-кокански, - отвечал я, - однако это его не спасло от нападения.

Секретарь, вместо того чтоб ответить на мое замечание, очень ловко переменил разговор, напомнив мне, что в начале нашего пребывания приказчики Келлера очень дурно поступили с моими на одном базаре и даже жаловались на меня мехтару, и посему мне не след за них так горячо заступаться. Действительно, было такое происшествие; надо заметить, что азиатцы вообще очень искусные дипломаты в своих разговорах.

Днем вторника окончилось тревожное состояние русской небольшой колонии в Кокане. Не только водворилось полное спокойствие в городе; но ругательства совершенно прекратились, и во время наших вечерних прогулок, мы никакой брани не слыхали более. Чрез наших приятелей мы узнали, что в городе прошли слухи о нападении одного русского отряда на коканских киргизов. Я не поверил этому; но казалось, что действительно было что-то похожее. На прощальном визите у мехтара я от него самого услышал официальное подтверждение этого слуха, и подтверждение, сделанное с некоторою торжественностью. Мехтар выслал из комнаты всех присутствовавших, и, оставшись один со мною и с переводчиком, передал мне, что, действительно, русские отбили большое количество скота у киргизов, подданных хана, и взяли многих в плен. При этом он спрашивал мое мнение. Я высказал, что по своему частному положению не имею никакого значения пред туркестанским русским начальством, причем надо знать все обстоятельства дела, чтоб иметь возможность судить: и по сим двум причинам я бы желал отклонить от себя заявление какого-либо мнения. Мехтар настаивал в самых дружеских выражениях; чтобы покончить этот разговор, я ему высказал полное убеждение, что нападение нашего отряда не могло быть иначе как вследствие каких-либо причин или поводов, поданных самим коканским пограничным населением. "Вам самим известно, - прибавил я, - генерал-губернатор питает самые дружелюбные чувства к хану и его подданным, обратитесь к нему, если нападение ничем не было вызвано и это одно только недоразумение, то вы наверное получите удовлетворение; если же была какая-нибудь причина со стороны ваших подданных, то постарайтесь сами ее отстранить". Мехтар удовольствовался моим объяснением, и мы расстались с ним при долгих дружественных заявлениях с обеих сторон.

Несколько часов спустя мы выехали из Кокана. Это было в понедельник, 15-го июня, вечером. Часть наших знакомых нас провожала до ворот города; некоторые хотели даже ехать еще дальше, до первой деревни; не без труда отклонили мы это предложение и распростилась со всеми в самых городских воротах. […] Ехали мы по той же самой дороге, за исключением последнего перехода в ханстве, где мы изменили путь и держались ближе к Сырдарье. На этом переходе мы сделали привал в пограничной коканской крепости Махрам, одном из самых красивых мест, мною виденных в Кокане. В середу, 17-го июня, утром мы въехали в Ходжент и не без удовольствия увидали наших солдат.

Кн.Дм.Д-ой
3-го октября 1870

прислал - Sadriddin Muhamedov birja2001@inbox.ru